Утро началось с будильника, который Анна по старой памяти поставила на 6:40. Хотя зачем — уже непонятно. Ни школы, ни утренних каш, ни даже кота, который будил бы лапой по носу. Всё было тихо, почти музейно. Муж лежал на боку, дышал как-то сердито, с паузами — в последнее время он даже спал с подозрением.
Анна встала, прошла босиком по холодному ламинату, включила чайник — тот затрещал, как старый «Жигуль» на морозе. На столе лежали две кружки: одна с надписью «Лучший папа в мире», подаренная когда-то Артему его мамой, и вторая — белая, облупленная, с трещинкой в боку. Её. Без надписей. Как будто даже керамика в этом доме знала, кто здесь на вторых ролях.
— Ты куда собралась так рано? — пробормотал Артем, не открывая глаз.
— В душ, — бросила она.
— Опять эта твоя работа…
«Эта моя работа», — мысленно передразнила его Анна. Её работа, между прочим, оплатила кухню «Икеа», которую мама Артема критиковала за «много фанеры и мало души». Работа дала им отпуск в Сочи в прошлом июле — Артему потом весь сентябрь жаловались почки, но зато отель был с завтраками.
Они познакомились в университете. Она тогда была на четвёртом, он — на третьем, молчаливый, с вечно сползающим рюкзаком и длинными пальцами. Ему тогда нравилось, что она умная. Сейчас же, судя по его лицу, он считал это скорее дефектом.
— Ты, может, выходной возьмешь? — лениво потянулся Артем.
— Может, ты на работу начнешь вовремя приходить? — ответила она, и сама же тут же пожалела. Не потому что обидела — а потому что ответ прозвучал как рефлекс, а не как разговор.
Он замолчал, отвернулся. В доме снова повисла тишина — с тем напряжением, которое обычно бывает, когда еще не поругались, но уже оба знают: до ссоры — одно неверное движение.
В 9:05 на кухне стояла свекровь. Как она попала внутрь, вопрос риторический — у неё был ключ, «на всякий случай». Случай, как видно, настал.
— Мы с отцом к вам вечером зайдём. Надо серьёзно поговорить, — сказала Надежда Михайловна, ставя на стол пирожки. С вишней. Анна вишню не любила с детства.
— О чём поговорить? — спросила она, хотя знала.
— О тебе, Аннушка. И о семье. Ты же не против, если поговорим как взрослые?
Анна усмехнулась про себя. Они всегда говорили «как взрослые», когда хотели прижать к стенке.
К обеду она уже сидела на работе, обложенная бумажками, отчётами, задачами. Коллега Лариса, видя её лицо, принесла кофе без слов. Офис, хоть и душный, но был спасением. Здесь её ценили. Здесь она — руководитель. Здесь не спрашивали, когда она родит, почему так поздно пришла и кто платит за машину. Здесь никто не закатывал глаза на слово «презентация».
Вечером вернулась домой и сразу поняла: что-то «готовится». Пирожки исчезли, зато на столе были салфетки, аккуратно разложенные. Стул, тот самый, который скрипел при каждом движении, был выдвинут — ждали.
Свёкор уже сидел, поправляя под себя рубашку.
— Ну что, Анна. — Голос у Виктора Павловича был твёрдый, как старая доска. — Мы поговорим по-мужски. Хотя ты у нас не совсем мужчина, конечно.
«Началось», — подумала она и села, поджав пальцы.
— Ты работаешь как одержимая. А Артему в семье где быть? Жену видеть только на выходных? Это что, нормальная семья?
— У Артема две руки и высшее образование. Он вполне себе способен…
— Анна! — перебила её свекровь. — Ну зачем ты опять с наездом? Мы ведь по-доброму. Ты же хорошая девочка. Просто тебе нужно немного… притормозить.
— Притормозить?
— Ну да. Женщина — она же тыл. А ты фронт, бомбардировка и ещё сверху командир. А Артему тяжело. Он переживает.
Артем молчал. Сидел, как на родительском собрании — глаза в стол, руки под столом. Сын, муж, молчание.
В этот момент Анна почувствовала, как в ней что-то медленно треснуло. Не сломалось, а именно треснуло — как лёд весной.
— Значит, мы поговорили. — Она встала. — Остальное — завтра. Я устала.
— Мы любим тебя, Анна, — почти ласково сказала свекровь. — Просто ты забыла, кто ты. Жена. А не карьеристка.
Анна не ответила. Она пошла в ванную, закрыла дверь, включила воду и долго стояла под шумом, который забивал всё: слова, лица, и особенно — тишину Артема.
На кухне в это время кто-то снова наливал чай. И ставил ту самую кружку — «Лучший папа в мире».
На следующий день Анна задержалась на работе. Не специально, конечно. Просто совещание с начальством, пара срочных правок и внезапно затребованный отчёт на подпись. Но если быть честной — специально. Вернуться домой раньше восьми казалось проигрышем.
Когда она всё же зашла в квартиру, в коридоре пахло чем-то жирным и немного подгоревшим. Видимо, Надежда Михайловна решила, что жареная селёдка — лучший способ сохранить семейный очаг.
— Ага! — раздалось из кухни. — А мы уж подумали, ты опять ночуешь на работе.
Анна не отвечала. Просто медленно сняла туфли и пошла мыть руки. В зеркало в ванной посмотрела себе в глаза. «А ты чего хотела, карьеристка? Домашнего очага, но чтоб никто не капал?»
На кухне её уже ждали.
— Мы тут подумали, — бодро начал Виктор Павлович, — тебе бы лучше по-женски дома побыть. Ну, пока Артему будет шанс себя проявить. Он ж ведь мужчина.
— Проявить? — Анна прищурилась. — Он что, в засаде?
— Не иронизируй, Аннушка, — вставила свекровь. — Мы же по-хорошему.
Анна села. Помолчала. Стол был накрыт на троих, всё горячее, как будто праздник какой. Только лицо у Артема — как на похоронах. Он всё пытался поймать её взгляд, но не удерживал. Снова тот же школьник, которого отчитывают за поведение.
— А ты что думаешь? — спросила она у него напрямую.
Он поёрзал.
— Ну… может, действительно… Ну, я имею в виду… Ну, ты же устаёшь.
— Это ты сказал? Или тебе сказали?
Он замер. Всё стало понятно.
— Я просто… Я думаю, нам надо обсудить приоритеты. — Он сделал жест, как будто хотел сказать что-то умное, но рукой махнул просто в сторону стола.
Тишина. Анна откинулась на спинку стула — тот скрипнул, как старый упрёк.
А потом случилась Лида.
Соседка. Квартира напротив, вечный халат, сигарета на балконе и голос, как у диспетчера из 80-х.
— Анька! — крикнула она через щёлку двери. — Ты дома? Иди-ка, послушаешь анекдот, поржём!
Анна, спасаясь от душного семейного совета, вышла в коридор.
— Слушай, — зашептала Лида, — у тебя там что, эти опять? Я когда пирожки увидела — сразу поняла: наступают.
— Наступили. Уже маршируют, — хмыкнула Анна.
— У тебя хоть запасной выход есть?
Они переглянулись. И засмеялись. По-настоящему.
— Он у тебя слабый, — вдруг серьёзно сказала Лида. — Мой бы тоже под мать лег, но я ему в первую неделю сказала: «Ты либо с ней, либо с мясом в борще. Выбирай».
— А я вот всё думала — любовь, понимание…
— Понимание — это когда человек не лезет туда, где его не просят. А любовь… Ну, тут уж, знаешь, у кого что вместо неё.
Вернувшись домой, Анна застала тишину. Свёкры ушли, Артём сидел за ноутбуком.
— Ты злишься? — спросил он, не глядя.
— Нет.
— Просто я хотел, чтобы было как лучше.
— Для кого?
Он не ответил.
Анна легла рано, но не спала. В голове крутились Лидины слова, Викторов голос, лицо свекрови, как у учительницы на родительском. Вспомнилось, как в самом начале Артём говорил: «Ты такая сильная, мне это нравится». А теперь — ей за это предлагают «притормозить».
На следующий день она, перебирая бельё в шкафу, нашла коробку. Ту самую, где раньше лежали их первые фотографии, билеты из музеев, валентинки. Теперь там — только документы. И записка:
«Если ты решишь уйти, я пойму. Но мне будет больно. — Артём»
И это было не трогательно. Это было будто подделано. Как справка на отпуск. Как извинения, которые пишут по шаблону.
Она положила коробку на место. Осторожно, но твёрдо.
Анна налила себе чаю. Долго смотрела на пар, на трещинку в кружке. И вдруг произнесла вслух, медленно:
— Смешно. Сначала ты — слишком сильная. Потом — слишком одна. А потом спрашивают: а чего ты всё сама, сама?
Утро началось с молчания. Даже чайник кипел как-то шепотом. Артём за завтраком лишь перелистывал что-то в телефоне, изредка отпивая кофе, который приготовила Анна — по привычке, не из любви. Капля упала на стол — расплылась, как разговор, который никто не начал.
— Я уеду, — сказала она вдруг. Спокойно. Как сообщает прогноз погоды. — На выходные. На дачу.
— На дачу? В октябре?
— А там всё равно мои вещи. Я хочу на них посмотреть. Решить, что оставить.
Он кивнул. С облегчением. Трусливым, мелким.
Дача была старая, скрипучая, пахнущая древесиной и прошлым. Её бабушка варила тут вишнёвое варенье, потом мама хранила на чердаке сломанный пылесос и трёхлитровые банки без крышек. Теперь — она, Анна. С пакетами, в которых было всё — от термобелья до презрения.
Занавески пахли затхлостью. Плита не разжигалась. Зато было тихо. Очень. Даже слишком. Она села на стул с облупленным сиденьем, закуталась в плед и закурила — впервые за десять лет. Никто не скажет: «Ты что, с ума сошла?» Никто не скажет вообще ничего.
На второй день к ней пришла Лида. Приехала, точнее — на «Пыжике» мужа, в цветастом пуховике и с термосом.
— Ну что, революция или эмиграция? — спросила она, переступая порог.
Анна улыбнулась краем губ.
— Скорее — эвакуация. Из разрушенного.
Лида устроилась на кухонном табурете, вывалила на стол покупные сырники, залила их вареньем из своего термоса — да, варенье в термосе, она так делала всегда.
— А он звонил?
— Пару раз. Не взяла.
— Правильно. Пускай посидит. Без маминых лекций и папиных директив.
— Он всё равно выберет их.
— Да. Но не сразу. Сначала ещё поплачет у двери.
Они молчали. Слушали, как скрипит пол под печкой. Потом Лида встала, посмотрела на неё внимательно:
— Ты знаешь, что ты сейчас делаешь?
— Курю и отказываюсь от семьи?
— Нет. Ты выбираешь себя. А это, знаешь ли, смертный грех в глазах всех свекровей мира.
В воскресенье она вернулась. Квартира встретила тишиной. В прихожей — его куртка, в раковине — его чашка. Но самого Артёма не было.
На холодильнике — записка:
«Мама сказала, что ты всё равно хочешь уйти. Я подумал… может, это правда. Я уехал к родителям. Не знаю, что делать. Не могу быть между вами. Прости».
Подписи не было.
Она перечитала записку трижды. Ни о чём. Слов много — смысла нет. Как всегда. Всё — не он. Всё — кто-то сказал, кто-то подумал. Никто не решил.
Анна собрала его вещи. Спокойно. Сложила в коробки, подписала: «Твое». Села на диван. Тот, который он обещал заменить ещё три года назад. И вдруг — тихо, медленно, но как-то по-настоящему — заплакала. Без истерики. Как плачут взрослые женщины: за себя, за годы, за молчание, за то, что не хватило наглости быть любимой вслух.
А потом — встала. Пошла в спальню. Выдвинула нижний ящик комода. Достала документы. Посмотрела на свидетельство о браке. На него. На себя.
И медленно порвала.
Не из злости. Из свободы.
В понедельник на работе её ждали цветы. Повышение. Поздравления.
— Как ты всё успеваешь? — спросила младшая коллега.
Анна улыбнулась.
— А я больше не успеваю. Я теперь просто выбираю. Что важно.
Коллега ничего не поняла. И слава богу.
Вечером, дома, она достала чай, насыпала валерьянку — не потому что плохо, а потому что спокойно. Села на балкон, укрылась пледом и впервые за долгое время почувствовала не одиночество, а пространство. Воздух. Себя.
Ночью ей приснился сон: она идёт по длинной аллее, а по бокам — женщины. Молча смотрят. Все — в халатах, с авоськами. Некоторые — с красной помадой. Все — со знанием. И никто не спрашивает: «А ты что, одна?»