— Я — не бесплатный хостел! Убирайтесь все — муж-тряпка, свекровь-тиран и вечные «временные» гости!

— Ну и кто у нас опять чайник не выключил?! — голос Алены, обычно мягкий, сегодня резал кухню, как тупой нож по мякоти помидора.

Она стояла у плиты в своей поношенной синей футболке, той самой, в которой по выходным ходит выбрасывать мусор, и пыталась собрать в кучу мысли, запах пригоревших тостов и остатки терпения. Чайник — электрический, с кнопкой, которую надо нажимать — кипел уже второй раз за утро, а кнопка, подозреваемо, осталась включённой.

— Это не я, я кофе растворимый пью, — отозвался из комнаты Виктор, даже не поворачивая головы от телевизора. Голос спокойный, как у человека, которого ничто в этой жизни уже не удивляет — ни чайники, ни горящие новости, ни запах утреннего гнева жены.

Алена развернулась, упёрлась рукой в бедро.

— Конечно, не ты. Это, наверное, Баба Яга на метле прилетала и решила чайку попить, пока никто не видит. Или, может быть, Нина Петровна ночью вставала — лечить свою луну в печени?

Ответа не последовало. Телевизор продолжал бурчать про обрушившийся рынок недвижимости и пенсионную реформу. Виктор лениво чесал живот, пряча его под серым, вытянутым трикотажем.

Из спальни показалась Нина Петровна — в своём халате, как знамя — фиолетово-бежевом, с порванным карманом, из которого вечно выглядывал платок. Она величественно пересекла коридор, бросив по пути:

— А что за крики с утра? У нормальных людей завтрак, а у вас истерика.

— У нормальных людей есть манеры, — не выдержала Алена. — И привычка выключать за собой технику.

— А у ненормальных — истерики на пустом месте, — отрезала свекровь и, не дожидаясь приглашения, уселась за стол. — И где тут завтрак?

— Прямо на Луне, рядом с печенью. Поищите, — пробурчала Алена, поворачиваясь к холодильнику. Она не смотрела на свекровь. Не могла.

Холодильник был почти пуст. Молоко — только в углу, в коробке, которую она купила себе для кофе. Батон — почти весь съеден, остался огрызок. Творог, который она припрятала для себя, чтобы сделать запеканку — исчез. Магия, видимо. Или Инна. Та вечно ходит по ночам к холодильнику, как привидение с задачей «уйти незамеченной». А потом утром с глазами, будто у неё снова не сложилось в жизни.

— А что, Инна с Костей ещё спят? — спросила Алена, стараясь, чтобы голос не дрожал. Бесполезно.

— Да, они поздно пришли, у друзей были, — с удовольствием ответила Нина Петровна. — Молодые, им отдых нужен.

— Ага, а мне, видимо, — трудотерапия. И ночная смена в пятёрочке. И второй этаж с ведром в руках, потому что у нас тут, видимо, гостиница с обслуживанием.

— Хамить не надо, — вскинулась свекровь. — Никто тебя сюда замуж не тащил.

— А вы — ко мне в квартиру не просились?

Пауза. Лёгкая, натянутая, как старое бельё после стирки. Потом:

— Это не твоя квартира, это квартира вашей семьи. Вы с Виктором в браке. Всё общее. А я — его мать. Всё логично.

Виктор, как по команде, крикнул из комнаты:

— Ну, правда, Алён, хватит уже. С утра на ровном месте сцена. Всё хорошо же.

— Правда? — Алена откинула дверцу холодильника, глядя туда, как в бездну. — Всё хорошо? Ты серьёзно?

Он не ответил. Или сделал вид, что не услышал.

На кухне пахло прелыми тряпками. Алена уже не замечала, сколько дней не стирались кухонные полотенца. Пачка стирального порошка опустела три дня назад. Никто не купил. Она сама не успела — работа, потом вечер, потом готовка, потом посуда.

Инна появилась в дверях, зевая так, будто вчера не у друзей была, а на руднике работала. Хлопнула дверцей шкафа. Взяла чашку.

— Кофе где?

— Там, где вчера был. На полке. Или ты думаешь, я тебе на подносике принесу? — спросила Алена, не оборачиваясь.

— Чего ты орешь-то с утра? — Инна морщилась. — Мы тебе что, дети малые? Мы же не на твой счёт живём.

Алена повернулась медленно.

— А на чей, прости?

— Ну… Мы с Костей временно. Пока не встанем на ноги. Ты же обещала помочь.

— Полтора года назад. На два месяца. «Временно». И на те условия, что вы работу найдёте. А не по утрам встаёте в полдень, грызёте чужой творог и считаете, что вам все что-то должны.

Инна залила кипятком кофейный порошок, даже не глядя на Алену.

— Слушай, если тебе так сложно, скажи прямо. А то вечно сквозь зубы. Мы, между прочим, тоже страдаем. Тут атмосфера… знаешь, не очень.

Алена засмеялась. Громко, почти истерично. Как-то не по себе от этого смеха стало даже Инне.

— Атмосфера?! — переспросила Алена. — Это вам тут, значит, атмосфера не нравится? Да я ж тут как в коммуналке живу! Только в коммуналке хоть можно было пожаловаться, а тут — всё родные!

Виктор наконец зашёл на кухню. В трусах, с животом вперёд, как медаль за семейную выносливость. Посмотрел на всех с видом мирового арбитра:

— Так, девочки. Ну что вы начинаете? Утро же.

— Вот именно, утро. А я опять одна — и в магазин, и готовить, и убирать. Инна с Костей — как пиявки. Твоя мама — диктатор в халате. А ты — третий приз в лотерее под названием «Сама виновата».

Виктор напрягся, но пытался держаться:

— Ну, подожди, не перегибай. Всё ведь наладится. Надо просто потерпеть.

— Терпеть? — она подошла вплотную. Глаза у неё были сухие, но голос дрожал. — А знаешь, что хуже всего, Витя? Что я тебя больше не уважаю. Даже не ненавижу. Просто нет ничего — ни уважения, ни веры. Ты стал… мебелью. Удобной. И всё.

Никто не проронил ни слова. Даже Нина Петровна затихла, отломив край последнего батона.

Алена вышла на балкон. Холодный утренний воздух бил в лицо. Где-то внизу на лавочке ворчали две бабушки. Где-то в голове стучала мысль:

«Я пропала. Меня больше нет. Есть только функция — готовить, покупать, слушать».

Она села на табуретку, закурила. Давненько не курила. С тех пор, как в дом свекровь переехала — «фу, курение — это вульгарно». Сегодня было плевать. Табурет покачнулся, как будто и он уже не выдерживал этой жизни.

Алена сделала первую затяжку. Медленно. Противно, но честно.

И впервые за долгое время поняла: что-то придётся менять. Очень скоро. Иначе — сломается. Или сгорит. Как этот долбаный чайник.

Квартира дышала как печка: жарко, душно и пахло чем-то подгоревшим. Алена стояла в прихожей с пакетами из «Магнита», пальцы врезались в пластиковые ручки, как будто они могли сдержать всё то, что в ней кипело. Хлеб, молоко, куриные бедра — всё своё, купленное на свои деньги, после восьмичасового рабочего дня и получаса в очереди за женщиной, расплачивавшейся монетками.

Ключ она не доставала. Бессмысленно. Дверь всегда распахнута. Дом — как вокзал: заходи кто хочешь, уходи кто не лень.

Она пнула её носком. Дверь отворилась.

Из зала — смех. Снова кто-то из «друзей Инны» — они, похоже, по прописке. На столе — семечки, пиво, чипсы. И Инна, в спортивках, с поджатой ногой, как подросток.

— Ну привет, хозяйка, — фыркнула Инна, глядя на пакеты. — Чего так долго?

Алена прошла мимо, ничего не ответив. В кухне — гора посуды. Утренний бордель — теперь с ужином. Кто-то из милых родственников ел жареную картошку и забыл, что сковородки, оказывается, не умеют мыться сами.

Пакеты шлёпнулись на стол. Сметана — чуть не вытекла. Хлеб приплюснут.

Алена стояла, глядя на это безмолвное напоминание о собственной никчемной жизни, и понимала: сегодня — всё.

— Виктор! — крикнула она, не сдерживая голос. — Иди сюда! Сейчас!

Молчание.

— ВИКТОР!!

— Да чё ты орёшь-то, — слышался недовольный голос. — Я же телек смотрю. Опять истерика?

Он зашёл спустя полминуты. В носках, с мокрым пятном от пролитого чая на футболке, с пультом в руке.

— Ну?

— Нам надо поговорить.

— Щас, только в туалет схожу, — и он уже уходил.

— Стоять, Витя, — голос её был тихим. Очень. Опасно тихим. — Сейчас. Не потом. Не «потомкакнибудь». Сейчас.

Он остановился. Смотрел, как человек, которого вызвали к доске без подготовки. Неловко, с ожиданием: будет ли контрольная или обойдётся обсуждением погоды?

— Я больше не могу, — выдохнула Алена. — Не могу. Твоя мама командует в доме. Твоя сестра живёт здесь как на курорте. Костя вообще тут сутки напролёт, а иногда я просыпаюсь ночью и слышу, как он храпит в ванной. Мне не смешно, Витя. Это уже даже не дно. Это поддоны.

Виктор промолчал. Его глаза шарили по комнате, как будто искали кнопку «отмотать время».

— Ты же знала, на что шла, — сказал он наконец.

— Я шла на брак, а не на размен. Я не покупала вас всех в придачу. Это моя квартира, Витя. Моя. После смерти мамы. Мы оба это знаем. Но я пускала их потому, что думала — ну временно. По-человечески. А теперь я как тётка в общаге — только ещё и кормлю всех.

— Ну, бывает. Жизнь такая.

Он пожал плечами.

Она смотрела на него. И вдруг поняла: вот она. Настоящая пустота. Рядом. Перед глазами. В домашней футболке.

Нина Петровна появилась в дверях. Как по сигналу.

— Что за базар? Я спать хотела. А вы тут орёте, как базарные.

— Вы вообще слышите себя? — Алена повернулась к ней. — Вам не кажется, что вы давно уже не гость, а оккупант?

— Девочка моя, — процедила свекровь, — я мать твоего мужа. А значит — имею право. Не ты меня принимала, а Виктор. Он — мужчина. Голова семьи.

— Тогда пусть «голова» начнёт зарабатывать и кормить вас всех, а я пойду… не знаю, жить в кладовку. Или в почтовый ящик. Только вы с него пыль сдуваете уже три года, а он — пустышка. Тик-так, и всё.

— Ты смеешь оскорблять моего сына? — свекровь шипела. Глаза — холодные, как зимняя стеклянная банка.

— Я смею называть вещи своими именами. Ваш сын — слабак. Вы — паразит. Инна — нахлебница, а Костя — присоска, у которой рот работает только на «жрать».

— Слышь, — голос Кости, как будто из подвала. Он стоял в дверях, громила с пивным животом и тупыми глазами. — Полегче. А то ща я тебе скажу, кто тут паразит.

— Скажи, Костя. Мне интересно. Я вот тут за свет, за воду, за интернет. У вас даже зубная паста — моя. Я просыпаюсь в шесть, чтобы идти на работу. А ты? У тебя вообще трудовая книжка есть?

— Ты оборзела! — крикнула Инна, вскакивая. — Кто тебе дал право? Мы временно. Мы ищем варианты. А ты сразу вонять начинаешь.

— Я шесть месяцев молчала. А вы с каждым днём только нахальнее. Убери за собой посуду — визг. Сходи в магазин — обида. Холодильник как поле боя — мои продукты в чьих-то зубах. Кто последний ел мою рыбу?

Молчание.

— Рыбу, которую я купила за 390 рублей. Потому что устала есть макароны.

— Это… Костя. — Инна пожала плечами. — Он не знал. Там не было имени.

— Надо, значит, подписывать? Хорошо. Следующую пачку я подпишу: «Тронешь — сломаю палец».

И тут случилось то, что годами пряталось под плинтусами отношений.

Костя подошёл к ней вплотную. И на лице у него была та особая тупая наглость, которая срывает тормоза. Он поднял руку.

Но она — быстрее.

Щёлк. Громкий, сухой звук пощечины. Он отшатнулся.

— Только попробуй, Костя. Только попробуй.

Глаза её горели. Щека у него покраснела. В тишине звенела напряжённость, как струна. Инна вскрикнула. Виктор стоял, не двигаясь.

— Ты сошла с ума, — прошептал он.

— Нет, Витя. Я проснулась.

Она прошла в комнату. Достала свой старый чемодан. Начала кидать вещи. Методично. Без слёз. Платья, косметичка, документы. На балконе лежал старый ноутбук. Он — с ней.

— Ты что делаешь?! — Виктор вбежал.

— Снимаю комнату. Временно. Мне нужно тишины. А потом — подам на развод.

— Алена… да ты чего…

— А я теперь умею задавать вопросы. А не только мыть за тобой посуду.

Из-за двери зашептались. Пошли возмущения, обвинения, шорох тапок. Кто-то пытался её остановить. Инна что-то плакала. Нина Петровна звонила кому-то, жалуясь на «взбесившуюся бабу».

Но Алена уже была на лестнице.

И впервые за долгое время — одна. Без всех. Без всей этой липкой, тянущей, прилипшей к ней жизни.

Комната была серая. Нет — бежевая. Или сине-серая? Неважно. Алена лежала на диване, укрытая пледом, в чужой квартире с обоями из 2007 года и запахом чего-то приторного — вроде ванильного освежителя, которым пытались задушить запах старости и холостяцкой жизни.

— Платите вперёд, коммуналка пополам, — сказала тётка, что сдавала жильё. — И, пожалуйста, не устраивайте у нас истерик. До вас тут была женщина с каким-то алкоголиком, так он мне балкон сжёг.

Алена кивнула. Без комментариев. У неё и истерики-то толком не было. Один удар — и больше не нужно слов. Костя, по слухам, потом ещё два дня прикладывал лёд к щеке. Героиня.

Она уехала сразу. Чемодан, ноутбук, две пары джинсов и заначка из конверта в аптечке — те самые «на чёрный день», которые теперь стали «на новый день». Всё своё ношу с собой — почти как улитка. Только дом у неё, видимо, кто-то забрал и не собирается отдавать.

Прошла неделя. Виктор звонил. Сначала часто. Потом с паузами. Потом — вовсе не он, а Инна. Длинные голосовые. Типа: «Алена, ну ты же всегда была разумной, чё ты устроила цирк, давай как взрослые, мама вся в слезах, Витька не ест, не пьёт, а ты — как чужая».

На пятый день она прослушала. Улыбнулась.

— Как взрослые? Хорошо. Тогда пусть взрослые люди платят аренду. И покупают еду. А не скидывают всё на одну бабу, потому что она «тихая и терпеливая».

В субботу она пошла в МФЦ. Подала заявление на развод. Муж не пришёл. Через знакомую узнала: он «ещё надеется, что она образумится». Угу. Образуется у него дырка в бюджете.

Развод. Громкое слово. Как будто взрыв в голове. Но по факту — бумажка. С подписью. И внутренним ощущением: «я наконец-то не должна никому ужин». Побочный эффект — пустота. Но не мрачная. Такая, как утром в выходной: тихо, прохладно, свет льется сквозь жалюзи, и в голове — ничего. Чисто.

— Мам, ну ты чего? — Лена, её дочь от первого брака, пришла неожиданно. С рюкзаком, суши и шоколадкой. — Я думала, ты уже давно всех поставишь на место. А ты терпела. Зачем?

Алена долго молчала.

— Потому что страшно. Понимаешь? Не за них. А за себя. Что одна останусь. Что вдруг ошибаюсь. Что, может, я — и есть проблема. Что у меня просто характер такой: терпеть, а потом взорваться.

— Мам, ты — человек. Ты не бесплатный хостел.

Они ели суши на подоконнике. Лена рассказала о своём парне. Хороший. Не лежит на шее. Мама одобряет.

— А ты как? — спросила она, уже собираясь. — Ты что дальше будешь?

— Не знаю. Может, стены перекрашу. Может, в отпуск поеду. А может… просто поживу. Без перекосов. Без людей, которые считают, что я — функция.

Через две недели она вернулась домой. Нет, не чтобы прощать. А чтобы жить.

Виктор уже знал дату развода. Дом был опустевший. Как будто кто-то снял плёнку с глаз. Пыльная мебель, жирная кухня, два мешка чьих-то вещей — всё. Без слов. Он сам съехал. Алена вошла как в музей собственной боли: всё знакомо, но не хочется прикасаться.

Она вымыла ванную, перемыла посуду, выкинула старые тапки, перестелила постель. Достала свою любимую кружку — ту самую, которую прятала, потому что «Инна об неё постоянно отбивает ногти».

Села на кухне. Открыла окно.

Тихо.

Позже вечером снова пришла Лена.

— Мам, я принесла тебе фикус. Он типа фильтрует воздух и отгоняет идиотов.

Алена рассмеялась. По-настоящему.

— Мне бы такой, чтоб ещё отгонял мысли о «а вдруг всё зря».

— А это тебе к психотерапевту, — подмигнула дочь. — Или ко мне. Я — дешевле.

Ночью Алена не спала. Ходила по квартире босиком. Смотрела на стены, как будто видела их впервые.

Всё было тихо.

И это было… хорошо.

Через неделю ей позвонила Нина Петровна. Голос был больной, с натяжкой:

— Аленушка, может, поговорим, как родные люди…

— Мы не родные. Мы — бывшие. Желаю здоровья. И не звоните больше, пожалуйста. Уважайте границы. Хотя бы теперь.

Финал?

Нет.

Просто новая жизнь. С фикусом. С чайником, который кипит для тебя. С окнами, которые открываются — не чтобы проветрить скандал, а чтобы вдохнуть.

И в этом — тепло. Настоящее. Не от батареи. От себя самой.

Оцените статью
— Я — не бесплатный хостел! Убирайтесь все — муж-тряпка, свекровь-тиран и вечные «временные» гости!
Жена нашла дома чужую серьгу