— Ты с ума сошла, что ли?! — Виктор даже вилку уронил в тарелку с макаронами. — Тащить нас в эту… развалюху?!
— Это не развалюха. Это квартира моего деда. И я её не продам. Точка, — Маргарита стояла у окна и стирала с подоконника слой пыли, который, казалось, был ровесником самой хрущёвки.
Запах старости, потрескавшаяся краска, газовая колонка, которую нужно включать молитвой и пинком. Всё было ужасно, и в то же время — родное. Вот здесь дед играл с ней в домино, вот тут они с бабушкой чистили картошку, а там… там когда-то были живые, светлые годы.
— Точка, — передразнил Виктор, вставая из-за стола. — Ты вообще слышишь, что говорю? Мы могли бы её загнать и купить двушку в новостройке, на ипотеку хватит. Ещё и машина влезет, если скидку дадут. Нормально жить, как люди, а не среди этого… археологического мусора.
— Виктор, я не просила тебя сюда ехать. Можешь не участвовать, — спокойно ответила она, но голос предательски дрогнул. — Я здесь сама всё сделаю.
— Ага, конечно. Ремонт за свой счёт, таскать стройматериалы, жить на пыльном матрасе с тараканами… Рита, ты же не двадцать лет. Ты совсем мозги выжгла?
— Вот спасибо, поддержал, — горько усмехнулась она и вытерла руки о старую майку. — Слушай, ты либо помогаешь, либо не мешай. Но делай выбор уже, ладно? Не в магазине с помидорами стоим.
Он фыркнул, взял куртку и хлопнул дверью. Без «пока», без «приду вечером». Просто ушёл. И как-то сразу стало тише. И, на удивление, легче дышать.
Всё началось месяц назад. Умер дед. Маргарита с детства к нему тянулась — не родной, но ближе всех. У неё даже с мамой таких разговоров не было, как с ним. Именно он когда-то тихо, почти шёпотом, сказал ей:
— Запомни, Риточка: свою территорию сдавать нельзя. Ни в жизни, ни в душе.
Маргарита не сразу поняла, о чём он. А теперь, вот — стоит посреди этой «территории», и понимает, что дело не только в квартире.
На похоронах свекровь, Антонина Петровна, обняла её так крепко, будто собиралась выпытать наследство через объятия.
— Держись, детка. Но смотри — не перегори с этим ремонтом. Тебе ж уже сорок шесть, не девочка.
Спасибо, что напомнила возраст, тёща, как всегда — душевно.
А потом был разговор на кухне:
— Ну вы с Витей подумайте, — томным голосом начала она, крутя в руках чайную ложку. — Эта квартира — как раз на него. Ты ж понимаешь, мужской род. Ты — женщина, у тебя фамилия не дедушкина, да и вообще… удобнее, если она на Витю будет оформлена.
— Ага, — ответила Маргарита и сделала глоток чая. — Как у вас удобно всё в голове складывается, Антонина Петровна.
— Я просто предлагаю. Ты ж сама говорила, что у него ипотека была неудачная. Да и ты вся в кредитах… ну так, для семьи подумай.
Для семьи… В их варианте «семья» — это Виктор с мамой. А Рита — так, довесок к их «инвестиционным идеям».
Она сделала всё наоборот. Подала заявление на вступление в наследство, взяла небольшой кредит под косметику квартиры, и по уши влезла в каталог сантехники, где каждый унитаз стоил, как крыло от «Боинга». Пахала без выходных в аптеке, брала ночные смены. А Виктор в это время…
— Я не понимаю, зачем ты пашешь как лошадь, — говорил он, лёжа на диване. — Всё равно потом продадим. Только ты время теряешь. Усталость — это старость в ускоренной съёмке.
— А безделье — это гниение при жизни, — парировала она и швырнула на стол чеки за краску.
Он не засмеялся. Он вообще давно не смеялся. Даже когда она случайно надела джинсы наизнанку и ушла так на работу. Просто промолчал, уткнувшись в телефон. Там были новости, ставки, «весёлые видосы». Не она.
На третьей неделе ремонта она шлёпнулась с лестницы, таща на себе гипсокартон.
Лежала на полу, как выброшенная мебель. Телефон упал далеко, сквозняк хлопал дверью, спина отдавала в ногу, и вдруг… она заплакала. Не от боли. От злости. От бессилия. От одиночества.
— Одна, как дура, на этой чертовой стройке жизни, — бормотала она себе под нос. — А могла бы жить с тем, кто…
И тут она вспомнила. Его.
Сашку. Первый. Студенческий. Тот, кто рисовал ей записки и варил кофе в турке. Которого она бросила, потому что «Витя серьёзнее». А потом нашла того самого «серьёзного» — с кредитами, пустыми взглядами и тёщей, которая считает её жильём на колёсиках.
— Нормально я себе жизнь устроила, да, Ритка? — сказала она вслух и засмеялась.
Смех сквозь зубы. Смех усталой женщины, у которой всё валится из рук, но она всё равно продолжает клеить обои.
Виктор вернулся спустя два дня. Без извинений.
— Ну ты и цирк устроила, конечно. На весь дом вопила. Соседка звонила, думала, у тебя инсульт.
— А я думала, у меня муж, — парировала она устало, не оборачиваясь. — Ошиблись обе.
— Ладно, хорош. Ты ж понимаешь, что я за тебя переживаю. Просто устал. Всё это, ремонт, шум…
— Ага. Особенно утомительно — нажимать на пульт и переключать каналы. От этого люди годами в санатории едут лечиться.
Он смолчал. Потом вздохнул, сел на подоконник и сказал:
— Давай тогда… Я тут подумал… Может, действительно, поселим маму сюда? Ты ж всё равно на работе. А ей надо где-то жить после операции. Ну, не к нам же её в двушку.
Маргарита развернулась резко. Словно он плюнул ей в лицо.
— Ты… серьёзно?
— Ну а что? Тебе же не жалко. Ты тут редко будешь. А она за квартирой присмотрит. Заодно в порядке всё будет.
— Ты называешь это заботой? — голос её стал ледяным. — Ты хочешь, чтобы я сделала ремонт, пахала, влезла в долги, а потом уступила всё твоей маме?
— Не так уж и всё. Мы же семья, Рита.
— Знаешь, кто семья? Те, кто рядом, когда ты в гипсе, а не в ставках. Те, кто говорит «молодец», а не «нахрена ты это затеяла». Те, кто держит, а не топит.
Она медленно сняла перчатки и вытерла руки.
— Завтра же меняю замки.
— Что?
— Ты меня слышал, Витя. Или, как ты там говоришь? Точка.
— У вас тут что, кастинг на роль злодейки? — Маргарита скрестила руки на груди. — Или вы просто мимо шли и решили уточнить, точно ли вас никто не ждал?
— Я — мать твоего мужа. А ты, между прочим, в его квартире живёшь!
— Минуточку… — Маргарита достала из сумки документы, как прокурор. — Это свидетельство о наследстве. И это — регистрация. Всё оформлено на меня. А Виктор тут вообще никто. Даже в носках давно не числится.
— Ну ты и змея, — процедила свекровь. — А ведь когда-то мы тебя за стол сажали. Салатик накладывали. По-людски…
— А теперь вы за спиной квартиры делите. Всё по-людски, да. Уходите, Антонина Петровна. Здесь вам не пансионат для пожилых интриганок.
В тот же вечер позвонил Виктор. Голос — масляный, с ноткой обиды:
— Ну что ты устроила? Мама стояла на улице, как сирота. Даже в туалет сходить не могла, пришлось в ТЦ ехать…
— А тебе не пришло в голову, что в чужую квартиру люди не ломятся без приглашения?
— Это не чужая, это… семейная!
— Мы уже не семья, Витя. Мы даже не кооператив. Мы — две разные планеты. Я — Марс, ты — Меркурий. У тебя слишком жарко в голове.
— Ты обнаглела, вот что! Пока ты на работе торчишь, она бы смотрела за порядком. А теперь…
— Теперь вы оба остались без тыла. И, знаешь, мне как-то дышится легче, — голос её был спокойным. Удивительно спокойным.
Но внутри — буря. Потому что этот разговор означал одно: они не уйдут просто так. Им квартира нужна, как воздух. Особенно теперь, когда Рита довела её до ума.
Через два дня у подъезда дежурила Антонина Петровна. Встала, как памятник «Женщина с пакетом». Села на скамейку. Гладит по голове соседскую кошку, смотрит в окно.
— Привет, Рита, — улыбнулась она при встрече, будто вчера не пыталась занять её жильё. — Я тут подумала… Может, ты погорячилась. Нам ведь всем тяжело. Мы же семья.
— Я свою семью от вас уже отделила, — ответила Маргарита, не глядя. — У меня теперь семья — это я и микроволновка.
— Говоришь, как будто с ума сошла.
— Угу. Свобода на мозг действует, знаете ли.
— Ну ты подумай. Маме и правда тяжело. Куда ей идти? У неё после операции давление скачет, ей бы покой…
— А я ей, простите, санаторий? Или круглосуточное отделение милосердия?
— Рита… — вдруг голос стал тоньше. — Мы можем пойти в суд. Виктор — твой муж. Всё общее. Делить будем. Даже если ты не хочешь.
И вот тут Риту как обдало холодом. Суд. Делёж. Нервы. Документы. Адвокаты, деньги… Ей одной с этим справляться? И снова работать без сна, без выходных, чтобы отстаивать своё?
Но вдруг изнутри, где-то под рёбрами, вылез голос дедушки:
— Своя территория. Не сдавай.
Она пошла в офис юриста. Тот — молодой, в клетчатом пиджаке и с вечно удивлённым лицом:
— Смотрите. Наследство — это ваша собственность. Не совместно нажитое. То есть Виктор не имеет права на неё.
— А если он подаст в суд? Скажет, что ремонт делался в браке.
— Тогда он должен доказать, что участвовал деньгами или трудом. Чеки, переводы, фотографии. Есть такое?
— Только если на диванах можно шпаклевать, — усмехнулась она. — Ни копейки не дал.
— Ну вот. Значит, не страшно. Только не вздумайте сами кого-то туда прописывать. И пусть он ничего туда не вносит. Никаких вещей. Иначе потом будете с участковым всё выносить обратно.
— Уже вынесла. Вместе с мужем, — спокойно ответила она.
Но Виктор так просто не отступал.
Он начал звонить соседям. Рассказывать, что Рита его выгнала, что он живёт на съёмной, а у него, мол, право. Одна соседка даже остановила Маргариту у подъезда:
— Риточка, ты что? Мужа на улицу? Он же страдает! Мы его вчера видели — сидел у палатки с шавермой, глаза грустные…
— Он всегда так выглядит, когда не играет «Танки онлайн», — фыркнула она. — Сколько он тебе заплатил за жалость?
— Да ты не злись, просто поговорить хотела. Всё-таки муж и жена…
— Муж — это когда ты не одна с мешками в «Леруа». А он — просто человек, с которым у нас были одинаковые тарелки.
А потом пришёл день, когда она окончательно поняла: с этой «семьёй» всё.
Утром, проснувшись, она заметила, что в замке ковырялись. Кто-то пытался вставить ключ.
Виктор. Или мама его. Неважно. Главное — это была попытка захвата. Без слов, без договоров. Просто — по праву наглости.
И вот тут Маргарита села и написала заявление в суд на развод.
Не на эмоциях. Спокойно. Сначала кофе, потом документы. Как взрослая, уставшая женщина, которая больше не будет таскать на себе чужие «планы» в пакетах с картошкой.
Вечером он пришёл. Вид у него был печальный. Даже губы дрожали. Но глаза — холодные. Расчётливые.
— Ты действительно хочешь всё разрушить?
— Я ничего не разрушаю. Я просто ухожу из руин.
— Но ты… ты такая раньше не была. Где та Рита, которая мечтала о доме?
— Она осталась в подъезде, где её муж прятал от неё квартиру за спиной мамы.
Он замолчал. Потом кивнул и ушёл. И в этот раз — без хлопанья дверью.
На следующий день Маргарита купила себе вазу. Красивую, тяжёлую, дорогую. Поставила в угол кухни. И даже поставила в неё цветы. Просто потому что могла. Потому что никто не скажет: «Зачем деньги тратишь?».
А за окном расцвела сирень.
И она впервые за долгое время не чувствовала тревоги. Потому что знала — скоро всё закончится. Раз и навсегда.
— Ну что, поздравляю, ты свободна, — сказал Виктор, опуская ручку в окно нотариальной конторы. — Прям как девочка после выпускного — без мужа и с новыми перспективами.
— А ты, я смотрю, всё такой же — остроумный, только теперь официально чужой, — спокойно ответила Маргарита, забирая своё свидетельство о разводе.
Она держала в руках эту бумажку, как проездной в новую жизнь. Без него — никуда. Но теперь билет у неё есть.
— Далеко собралась-то? — спросил он, иронично прищурившись. — В свою холостяцкую берлогу с цветочками?
— Туда, где никто не лезет ко мне в душу и не суёт туда свою маму, — ответила она, сдерживая дрожь в голосе.
— Ты не понимаешь, ты потеряла семью, стабильность…
— Я потеряла мужа с лицом, как у старого чайника: с виду вроде целый, а внутри — ржавчина и осадок.
Неделю спустя, как в воду глядела — Виктор снова объявился. На этот раз уже не сам. Притащил Антонину Петровну. У ворот, с пакетом, с унылым видом, как будто они собрались на кладбище, а не в драку за жилплощадь.
— Марго, — начал он, по привычке понижая голос, — послушай, мама поживёт немного. Совсем чуть-чуть. Ну месяц-два. Потом — сама решит, что делать.
— Решит — пусть в пансионат едет. Или к тебе. А моя квартира — не отель «Месть и манипуляции».
— Рита, — тон стал резким, — мы подаём в суд. Ты нас выжила, ты лишила права, ты…
— Я? Вы? А может, это вы оба просто зажрались?
Маргарита шагнула ближе, глаза в упор:
— Ты даже табуретку за собой не унес, когда уходил. А теперь хочешь «право»? На что, на ложку из Икеи?
— Мы не так договаривались! — выкрикнула Антонина Петровна. — Ты обещала!
— Обещала — пока верила, что вы люди. А теперь — нет. Теперь я вас научу, как разговаривать с женщиной, которая три месяца жила без выходных, чтобы сделать ремонт за свои.
Она захлопнула калитку прямо перед их носом.
— И да, мама. Следующий раз — через полицию.
После той сцены Виктор испарился. Как будто понял: не та уже Рита, что когда-то выбирала обои и верила, что он «разберётся со всем сам». Она уже не верила — она знала, что придётся разбираться самой. И справлялась.
Друзья звали на дачу, на шашлыки. Соседи перестали шушукаться. А однажды и вовсе случайно проговорились:
— А вы знаете, Виктор сдал свою мать в частный дом престарелых? Под Солнечногорском где-то…
Маргарита даже не вздрогнула. Только подумала: Не было бы у неё сына, она бы туда не попала. Вот и вся арифметика.
Через пару месяцев она вышла из душа и услышала звонок в дверь.
Открыла — и он. Стал ниже ростом. Или просто спина согнулась от поражений.
— Я не знаю, зачем пришёл, — промямлил он, теребя шапку в руках. — Просто… тишина такая вокруг. И мама там, и ты тут, и я один.
— А я теперь впервые не одна. У меня, знаешь ли, мозги вернулись на место.
— Ты стала жёсткой.
— А ты — мягким. Как просроченный сыр. Сначала душит, потом вызывает аллергию.
— Я бы, может, попробовал ещё раз…
— А я — нет. Я уже попробовала. На вкус — тухлое. От тебя горчит.
Когда он ушёл, она выключила свет в коридоре, подошла к окну, посмотрела на улицу. Лето клонилось к закату. Машины гудели, дети скакали в песочнице.
Внутри — тишина. Тёплая, как плед. Без упрёков. Без чужих вещей на стуле. Без визгов: «А это кто тебе написал в ВК?».
Только она. И дом, который она отстояла.
Маргарита села на подоконник, взяла бокал вина и с улыбкой сказала в пустоту:
— А ведь я думала — не справлюсь…