— Да чтоб я ещё хоть раз кого-то в дом пустила! Да хоть на костылях будет, всё равно — в пансионат! Серьёзно! У меня уже глаз дёргается, понимаешь?! — Татьяна стояла посреди кухни, обхватив чашку с уже остывшим кофе, и нервно постукивала ногтем по ручке. — Слушай, она мне в кастрюле суп перемешала. Рукой. Просто. Рукой.
— Рукой? — переспросила подруга по телефону, — Ну может, проверяла на соль?
— На соль?! Да она туда руку засунула, как в стиралку! Причём свою, пенсионерскую, с красным маникюром! Потом облизывает палец и говорит: “Солоновато, Танюш, ты, видать, не влюблена…”
— Ну, может, правда не влюблена?
— Лид, не начинай. Мне и без тебя сейчас тяжело.
Всё началось с того, что Пётр пришёл вечером домой с таким лицом, как будто или лотерею выиграл, или уволился. На деле оказалось, что ни то ни другое — просто его мать, Антонина Михайловна, “временно” переезжает к ним.
— У неё давление, — объяснял Пётр, теребя ворот рубашки. — Врач сказал, нужен покой. А у неё там — сосед с перфоратором и труба потекла. Ну невозможно. Она… она же у нас святая женщина.
— Святой женщине — в санаторий, — отрезала я. — У нас трёшка, ты знаешь. Артём учится, мне онлайн-совещания, ты свой диван не доделал с зимы. Она где жить будет, на потолке?
— Таня, ты же сама говорила: “Нельзя оставлять стариков одних”.
— Я имела в виду твою бабушку, ей девяносто восемь! А не твою мать, которая бегает марафон, а потом говорит, что у неё “сегодня слабость”.
Прошло ровно три дня с её переезда, прежде чем я поняла, что попала.
Первое утро. Захожу на кухню — она уже в халате, в бигуди, пьёт свой растворимый кофе с ногой на табуретке, будто отдыхает после строительства бани.
— Танюш, — говорит с видом заведующей, — у тебя крупа в банке не так стоит. Надо, чтоб по алфавиту. Греча, пшено, рис. А у тебя — греча, рис, перловка. Психику ломает.
— А кто у нас по алфавиту — ты или я?
— Я — по жизненному опыту.
Я улыбнулась, как учили на тренинге по стрессоустойчивости, и пошла искать валерьянку. Под рукой нашла только бутылку бальзама “Тайна севера” — выпила чайную ложку. Помогло.
День второй. Я покупаю ей ортопедический матрас. Она фыркает:
— А где здесь кокос? Меня всегда кокос спасал.
— Только “Баунти” осталось. Хотите, под подушку положу?
Она не оценила юмора. Зато Артём, сын, тихо хихикнул. В тот вечер он первый раз за долгое время пришёл ко мне обниматься — сказал: “Мам, ты держись, ты крепкая”.
На третий день она отказалась есть курицу. Сидим за столом, я подаю запечённую грудку с розмарином, старалась, даже гарнир красивый.
— А говядинка есть? — спрашивает свекровь, не глядя на меня. — Я как-то не доверяю этой вашей модной курице. В советское время кормили говядиной — и все жили по сто лет. А сейчас онкология, интернет и одинокие женщины.
— У нас нет говядины, — спокойно говорю я. — Пётр не ест, Артём не любит, а я…
И тут у меня пересыхает горло. Я ненавижу говядину. С десяти лет. После того как отец бросил нас с мамой, и она месяц кормила меня только говядиной “чтоб не померла”. Суп из говядины, котлеты из говядины, запеканка из… Да-да, угадай.
Я не говорила об этом ни мужу, ни сыну. Это была моя маленькая травма, закопанная под слоем курицы и сарказма.
— Ну, ты молодая, ты должна мясо есть, — продолжала она, наливая себе морс. — Неужели такая хозяйка, как ты, не может приготовить нормальную говядинку?
— Говядина — не обязаловка, Антонина Михайловна, — говорю уже сквозь зубы. — У нас тут не советская столовая.
— Ну, извини, что не ем ваши заокеанские грудки!
Тут Пётр вмешивается, робко, как на уроке пения:
— Мам, ну правда, давай обойдёмся без говядины. Таня старалась, всё вкусно. Это ведь главное.
Она вздыхает, будто ей отказали в операции на сердце.
— Старалась… Старалась… А душа где, душа в пище где?! Вот и здоровье у всех такое — бездушное!
Я понимаю, что если сейчас не уйду, то в меня полетит картофель. Поэтому я встаю, улыбаюсь как маньячка и говорю:
— Приятного аппетита. Я в ванну. Там никого нет. Пока что.
И ухожу. За мной закрывается дверь, а вместе с ней — мой предел терпения.
Но самое интересное случилось вечером того же дня…
Я выхожу из ванны и вижу, как свекровь… копается в моём шкафу.
— Вы что здесь делаете?! — спрашиваю, пытаясь не взвыть.
— Да ничего… Я искала иголку с ниткой. А тут у тебя… платье. Маленькое, такое узкое. Ты его носишь?
— А вы в мои платья зачем лезете?
— Таня, не горячись. Ты же в нём как… как девочка. А у тебя уже сын подросток. Носила бы ты что-то поскромнее.
Я просто хлопаю дверцей шкафа и почти шепчу:
— Это мой дом. Я тут живу. Это моя жизнь.
— А я чья мать, ты подумай, — отвечает она спокойно. — Разве я чужая?
Вот в этом “разве я чужая” и была вся соль.
На следующее утро я проснулась с решением: пора действовать. Либо она — либо я. И если Пётр не выберет, я выберу за него.
Но сначала — говядина.
— Так, я не поняла… Это что такое?! — я стояла на кухне, уставившись в холодильник, как в открытый гроб. — Кто купил говядину?!
Молчание. На диване Пётр сделал вид, что срочно перечитывает инструкцию от пылесоса, хотя ни пылесоса, ни пыли в доме давно не было — с приходом Антонины Михайловны у нас всё вылизано до фанатизма.
— Я спрашиваю: кто купил говядину?! — повторила я уже громче.
Из комнаты выплывает она. В своём вечернем халате с золотой окантовкой, как будто у неё не гипертония, а гастрономическое ток-шоу.
— Я, Танюша. А что?
— А что?! — с трудом сдерживаю голос. — Мы разве обсуждали? Или я пропустила семейный совет?
— Я просто подумала, что раз ты не хочешь готовить, я возьму на себя. Мясо, между прочим, хорошее. Грудинка. На рынке взяла, у проверенной женщины. Натуральное всё, без ваших этих… антибиотиков.
— Вот как. А ничего, что я здесь хозяйка?
— Я не спорю. Только иногда хозяйке полезно делиться обязанностями, чтобы… не перегореть. А то смотришь на тебя — вся на взводе.
Пётр кашлянул. Тот самый кашель, в котором скрыто: «я тебя люблю, но не могу сейчас лезть в это».
— Ну всё, я поняла, — выдохнула я. — Приятного вам аппетита. Жарьте, варите, тушите… Только без меня.
Я ушла в комнату, села на кровать и посмотрела в окно. На улице шёл дождь. Такой липкий, летний, с громом. Всё было как в дешёвом сериале: главная героиня — я — смотрит в окно, за кадром играет “Мелодия дождя”, а в доме её подменяют на роль второй хозяйки.
Через полчаса запах мяса добрался до спальни. Жирно, громко, с дымком. Моя личная Сайлент-Хилл. Я знала этот запах — меня от него подташнивало. Это не просто говядина — это было предательство, тушёное в собственном соку.
— Танюш! — крикнула свекровь с кухни. — Не хочешь попробовать? Я прям тебе кусочек положу, без жира!
— Не хочу! — отозвалась я сквозь зубы.
— Ну как знаешь. Только мясо — оно же для души. Не всё ж на одних грудках жить…
Я встала. Перешагнула через нерв, натянутый как струна. Вышла на кухню. Она уже раскладывала мясо на тарелки, гарнир, зелень. Всё красиво, аккуратно. Как у тех женщин из инстаграма, которые подписывают “ужин для любимых мужчин”.
— Пётр, — говорю. — Мы можем поговорить?
Он встал с тарелкой, глазами попросил: “только без скандала”, и пошёл за мной в комнату. Закрыл дверь.
— Ты совсем? — я стояла с руками в боки. — Я просила. Просила. Без мяса. Ты знал. Я тебе говорила. Мне плохо от одного вида. Это не ерунда. Это детство. Это…
— Танюш, ну чего ты так? — замялся он. — Она старается. Ей же тяжело. Одна. Всё по новой.
— А мне, Пётр?! Мне не тяжело?! Мне не тяжело, когда в мой дом ставят банку с перцем прямо туда, где у меня раньше был заварник?! Мне не тяжело, когда в моей постели лежит ортопедический матрас, а под ним носки от ковролина и пижама “Ретро стиль 1983”?!
— Ну ты утрируешь…
— Я?! Да я уже месяц не могу спокойно выпить кофе! Она в него лезет с корицей, с корицей, Пётр!
Он вздохнул. Подошёл ближе. Осторожно взял меня за плечи.
— Она скоро уедет. Я обещаю. Просто дай ей немного времени. Она… не умеет по-другому.
— А может, не я должна давать время? Может, ты наконец скажешь ей, что в этом доме не всё под неё?
Он молчал.
Я поняла — не скажет. Потому что он — хороший сын. А хороший сын всегда молчит. Даже если его жене плохо. Даже если у неё подгорает всё внутри от гнева, обиды, и — вот сюрприз — говяжьего запаха.
Вечером мы ели ужин молча. Я — рис с огурцом. Пётр и его мать — мясо. Антонина Михайловна временами делала вид, что хочет начать светскую беседу:
— Вот в моё время мужчины мясо ели каждый день. А теперь — одни вегетарианцы. Это ж не мужики, а бабочки какие-то…
Я сжала вилку так, что она чуть не согнулась. Артём молчал. Он всё понял.
На следующий день я ушла к маме. Сказала, что “работаю удалённо и мне нужно уединение”. Мама, конечно, всё поняла, просто пододвинула плед и достала свой “запрещённый” торт “Пища богов”.
— Ты с ней жить не сможешь, Таня. Я тебя знаю. У тебя глаза стали как у меня после двадцати лет брака.
— Какие?
— Немного психованные. Но гордые.
Три дня я жила у мамы. За это время мне звонил только Артём.
— Мам, у нас тут… напряжение. Бабушка опять переставила все специи. Папа говорит, она просто “по-своему уют создаёт”, но сам спит в наушниках.
— Терпите, — сказала я. — Я тоже терпела.
— Мы с котом решили переехать к тебе. Кот на полном серьёзе. Он даже в тапки больше не ходит — будто пакует чемодан.
На четвёртый день позвонил Пётр.
— Таня… Ты когда домой?
— А ты решил, чей это дом?
Он молчал.
— Вот когда решишь — тогда и приходи. А пока я здесь. С теми, кто не травит меня мясом и не спрашивает, зачем я ношу платье на каблуках.
В этот момент я впервые за долгое время почувствовала себя не просто женой и матерью, а женщиной. Уставшей, но всё ещё с характером. Со своим правом на границы и выбор гарнира.
— Таня, дверь открой… — голос Петра за дверью был тихий, почти детский. Как у школьника, забывшего дневник.
Я молчала. Сидела на диване у мамы, ела салат с крабовыми палочками и делала вид, что смотрю новости. Хотя вместо новостей в голове крутилась одна и та же фраза: «Это я себе сделала. Сама. Добрая дура».
— Танюша… — тише, умоляюще. — Ну пожалуйста. Я один. Без… без этого фарша в халате.
Я встала, медленно подошла к двери и открыла. На пороге стоял Пётр с огромным пакетом, в котором виднелась кошачья переноска, ноутбук и… моя любимая чаша для салата, которую Антонина Михайловна прятала «чтобы не запылилась».
— Что это? — спросила я.
— Я сбежал, — устало сказал он. — Я… Мы поругались. Сильно. Она сказала, что я подкаблучник. Что ты мной вертишь. Что я стал как женщина. И что раньше я хоть мясо ел.
Я присела на пуфик, тяжело вздохнула.
— И что ты ей?
— А я… впервые в жизни… сказал: “МАМ, ИДИ НА… говядину”. Прямо так. Вслух. И топнул ногой.
— Сильно?
— Ну… Слёгка. Пинкой дверь за собой прикрыл. А потом пошёл к тебе.
В этот момент из переноски выглянул наш кот Борис. Серьёзный, как инспектор ГИБДД. Увидел меня — громко мяукнул. Мол, «Собирайся, мать. Возвращаем честь семьи».
Через два дня мы втроём вернулись домой. Свекрови не было. На столе — записка. Аккуратным почерком:
“Я не хочу мешать вашей жизни. Я всего лишь старалась как лучше. Если вдруг… ты не против, Таня… оставь рецепт своего куриного супа. Мне правда было вкусно. Берегите себя. Я у тёти Вали. Там говядина через день.”
Я не знала — плакать или смеяться.
На кухне всё стояло на своих местах. Даже специи. Только на полке над плитой появился новенький блокнот с надписью «Рецепты Тани». Пустой.
Я стояла, читала эту записку вслух. Потом посмотрела на Петра.
— Ну? Что теперь?
— Теперь… — он почесал затылок, — мы сами. Ты — хозяйка. Всегда была. Просто… я раньше этого не замечал. Или не хотел замечать.
— А мама?
— Я её люблю. Но жить с ней… всё. Хватит. Мама — это мама, а жена — это жена. И это не одно и то же. Извини, что понял поздно.
— Ты понял. Этого уже достаточно.
В тот вечер мы всей семьёй ели курицу. Борис уселся на подоконник и смотрел с выражением мудреца, наблюдающего за глупыми людьми. Впервые за долгое время было тихо, спокойно. Без подколов, без перетягивания одеяла.
Я открыла блокнот. Написала от руки:
“Суп из курицы. Фирменный. От женщины, которая наконец научилась защищать себя.”
А потом добавила: “Говядину — в топор. Не в тарелку”.
Да, я осталась с Петром. Потому что он выбрал. Потому что он встал между нами — и не отступил.
Свекровь? Через месяц позвонила. Сказала, что ела мой суп у Вали, и это «лучшее, что она пробовала с восьмидесятого года». Попросила прощения. Искренне. Без язвы, без гогота.
Я простила. Но дверь теперь закрываю на два замка.
