Полина снова стирала плитку на кухне. Это было уже в третий раз за день, и не потому, что грязно. Просто когда её злили — она мыла. Кто-то кричит, кто-то рыдает в ванной, кто-то ломает посуду, а она… Она просто берет тряпку и начинает драить, как будто вот это жирное пятно у плиты — это Раиса Григорьевна.
— Опять возишься со своей плиткой, как с младенцем, — голос свекрови прозвучал сзади, как всегда неожиданно. — Может, ты ещё с ней поговоришь? Придумаешь имя, будешь пеленать?
— А вы что, уже свою духовку назвали? Или сковородке паспорт оформили? — не оборачиваясь, отозвалась Полина и смахнула пену с губ. — Я тут для себя, Раиса Григорьевна, если не возражаете.
— Ага. Для себя, — хмыкнула та. — Всё для себя, всё в дом! А вот у кого на уме семья, те сейчас думают, как детям устроить жизнь. А не натирают хром до блеска, как в мавзолее.
Полина глубоко вдохнула. Это была старая пластинка. Раиса Григорьевна не могла смириться, что её сын женился на «той, у которой нет детей». А «та» — это как раз Полина. Десять лет брака, куча анализов, сданные все гормоны, выкачанные нервы… Но Раисе Григорьевне этого было мало.
— Вы же сами замуж вышли, когда вашему Васеньке уже пять было, — не удержалась Полина. — Помните?
— Не Васеньке, а Серёже. И вообще, я детей рожала, а не орала на мужа, как ты.
— Ну, вы да. Вы женщина широкого профиля, — сказала Полина сухо и потерла виски.
В этот момент зазвонил телефон. Судя по звуку — WhatsApp. И судя по хмурой тени, что пробежала по лицу Полины — не просто сообщение. Это было то сообщение.
Она открыла экран. И замерла.
«Полина, тётя умерла. Квартира твоя. Завещание у нотариуса. Позвони, когда сможешь».
И всё. Без смайликов, без “держись” и “я рядом”. Просто, будто написали: “Пельмени в морозилке, если что”.
Полина села прямо на пол. Раиса Григорьевна удивленно наклонилась:
— Ты что, дурочка, на холодной плитке сидишь? Сейчас всё простудишь, вон поясница у тебя уже хрустит, как моя стиралка на отжиме.
— Квартира, — тихо сказала Полина. — В центре. Та самая. Тётина.
Раиса Григорьевна замолчала. Потом выпрямилась и, как по команде, села на стул.
— Угу, — сказала она, прищурившись. — Это та, где окна на сквер? Где раньше мебель итальянская стояла?
— Да. Та самая.
— И она тебе оставила? Не Вере, не Сергею, не племяннику-студенту, не… собаке?
— Мне.
Свекровь медленно встала.
— Ну, что ж. Значит, тебе и жить теперь там.
Полина посмотрела на неё с недоумением.
— А что вы так сразу? Без крика, без “не заслужила”?
— А я что, тебе враг? — Раиса подняла брови. — Если повезло — так живи. Только… поговорим ещё. Я подумаю. А ты пока тряпку свою спрячь, а то она у тебя уже, как третья рука. Выйди хоть на улицу, не знаю… Витамина D тебе не хватает.
Вот и поговорили, — подумала Полина.
Спустя неделю
Полина стояла посреди квартиры тёти и глядела в пыльное окно. Тот самый сквер. Та самая липа, под которой они с Сергеем когда-то ели мороженое из вафельных стаканчиков. Тогда всё было просто. Без судов, истерик и претензий на недвижимость.
Квартира была старой, да. Пахло пылью, аптечкой и чем-то ещё… неживым. Но она чувствовала — здесь начнётся её новая жизнь. Тихая. Без сквозняков по нервам.
Через пару дней начался ремонт. Всё по-тихому, по-своему. Без дизайнера, без консультаций Раисы Григорьевны, которая, конечно же, звонила каждый день. Под предлогом “совет спросить”. На деле — мониторила, как идёт «делёжка».
— А что ты с гарнитуром делать будешь? — спрашивала она на третий день.
— С каким?
— Ну, тот, что в гостиной. Он ведь дорогой. Мы с Сергеем сами выбирали, помнишь? Я ему сказала — бери лучше, для семьи. А он взял.
— Раиса Григорьевна, мы тогда ещё не были женаты. Это было до.
— Ну и что? А ты всё равно уже тогда крутилась рядом, как чайник на плите. Греешься — не кипишь, но уже намекаешь.
— Намекаю — это вы. На то, что эта квартира вам с Веруской приснилась.
Трубка отключилась. Минут через двадцать пришло сообщение от Веры. Сухое, как день в Сахаре.
«Привет. Слышала, ты ремонт начала. Если надо, я могу обои выбрать. У меня вкус. А то жить тебе всё равно там недолго. Думаю, так будет по справедливости. Детям же нужнее. Ты же понимаешь».
Полина уронила телефон в коробку с лампочками. Хотелось орать. Но она снова взяла тряпку. Видимо, это теперь был её психотерапевт.
Через месяц
Ремонт завершился. Новые полы, покрашенные стены, ванна без ржавчины. Всё по-людски, без пафоса. Зато чисто. Полина переехала. И в первую ночь спала, как убитая. Без храпа Сергея, без попрека в голосе, без ощущения, что её жизнь — это временная аренда.
Но ненадолго. На второй день к ней пришли. Вера и Раиса. Без приглашения.
— А мы просто посмотреть, — сказала Вера, сжимая в руках пакет с пирожками, как будто этим хотела выкупить комнату.
— И поздравить. Ты ведь теперь, считай, хозяйка.
— Я и была хозяйкой, — спокойно ответила Полина. — Чай будете?
— Да мы ненадолго, — резко сказала Раиса, входя дальше и с интересом осматривая кухню. — Ну… у тебя тут, конечно… Скажем так, светло.
— Светло — это хорошо, — сказала Полина. — Я предпочитаю видеть, кто ко мне заходит.
— Мы к делу, — перебила Вера, не выдержав. — Полин, ты же понимаешь, что мне квартира нужнее. У меня двое детей. Ты одна. Это нелогично.
— А ещё у тебя муж, который катает тебя на Ладе с газовым баллоном в багажнике, и ипотека. Ты умеешь жить широко.
— Зачем ты язвишь? — надулась Вера. — Я просто прошу по-человечески. Если ты отдашь эту квартиру мне — ты совершишь благородный поступок. Мы оформим дарственную. У нас юрист есть. Всё будет по закону.
— По закону, — повторила Полина, вставая из-за стола. — Тогда давайте начнём с закона. Завещание есть. Оно официальное. А ваша благородность пусть остаётся на совести. Только не моей.
— Это не по-семейному, — прошептала Раиса Григорьевна, вдруг без прежней уверенности.
— А где было ваше «семейно», когда вы говорили за моей спиной, что я «бесполезная»? Или когда к Сергею с Веруской пошли, обсуждая, как быстрее меня вытолкать?
Вера вскочила. Лицо покраснело, руки задрожали.
— Ты всё врёшь! Мы просто думали, как тебе помочь! У тебя никого нет. А у нас дети. Мы же семья!
— У меня есть одна вещь, которой у вас нет, — ответила Полина, глядя в упор. — Это чувство собственного достоинства.
Они ушли. Без пирожков. Их Полина потом скормит голубям.
И когда она осталась одна — снова достала тряпку. Но не для уборки.
В этот раз — чтобы вытереть лицо. И слёзы.
Сергей позвонил в девять вечера. Как будто специально — после «Орла и решки», когда народ расслаблен, но не уснул. Голос у него был странный: сухой, почти без интонации, как будто говорил с бухгалтером, а не с женщиной, с которой десять лет жизни делил.
— Привет… Полин. Есть минутка?
— У тебя вся моя молодость была из минуток, — отозвалась она, лёжа на новом диване в своей новой, выстраданной квартире. — Давай, удиви меня. Только не говори, что соскучился.
— Ну зачем ты сразу? — устало. — Я по делу. Мама… и Вера… они… ну, в общем, мы хотим поговорить. Втроём.
— А что, вдвоём не осилили? Или у вас там семейный совет, как меня “перевоспитать”?
— Ты всё усложняешь, — раздражённо. — Просто приедь. Я буду один. Мама и Вера потом подъедут, если захочешь.
— А если не захочу?
— Полин, ну… будь человеком. Поговорим. Без ругани. По-человечески.
— Ага. Вы же всегда по-человечески. Пока не включается режим “мозг свекрови в боевом состоянии”.
— Ладно, хватит. Я тебя жду. До одиннадцати. Потом не обессудь.
Он повесил трубку.
Полина посмотрела на потолок. Побелка была свежая, гладкая. Новая жизнь. Новые стены. Но вот человек в её жизни, похоже, всё ещё по старому сценарию жил.
Она переоделась, натянула кеды и поехала. Только потому, что внутри всё-таки ещё теплел какой-то комочек. Не любовь. Скорее… уважение к себе. Пусть он скажет это мне в глаза. Пусть посмотрит, кого предал.
Квартира Сергея. Девять сорок пять.
Сергей встретил её в футболке и спортивных штанах. Вид у него был не геройский. Щетина в две недели, волосы, как будто их взбивали миксером, и взгляд собаки, которую забыли на даче.
— Заходи, — буркнул он и отступил.
Полина вошла. Сразу почувствовала — пахнет жареным. Не в смысле еды. В смысле атмосферы.
— Что, без Раисы Григорьевны скучно? — спросила она, снимая куртку.
— Полин, я не буду спорить. Я просто скажу. Ты же знаешь, у Веры сейчас тяжело. С мужем скандалы, дети растут, квартира съёмная, денег нет. А у тебя — всё. Квартира, работа, ты сильная, независимая…
— Ты серьёзно сейчас? — перебила она. — То есть у меня “всё”, потому что мне умершая тётка квартиру оставила?
— Ну… да. В каком-то смысле. Просто… подумай. Если бы ты оформила на Веру дарственную — ты бы сделала доброе дело.
— Сергей, — она подошла ближе. — А ты помнишь, как она назвала меня «чужой»? Помнишь, как твоя мама рассказывала соседке, что “Полинка — как временный гость”? Помнишь, как ты молчал?
Он отвернулся.
— Это не так…
— Это именно так. — Полина сдерживалась из последних сил. — И не смей называть это «добрым делом». Это — жертвоприношение. И знаешь, что самое обидное? Я бы могла — если бы вы хоть раз за меня заступились.
Он сел на диван, вздохнул:
— Я между двух огней, Полин. Ты же знаешь мою мать…
— Знаю. Только я её не рожала, Сергей. А ты — да. Вот и разбирайся. Но без меня.
Тут в дверь позвонили.
Он посмотрел на неё, как школьник, которого застукали с сигаретой.
— Это они.
— Конечно.
Раиса Григорьевна и Вера входят с порога, как будто им здесь и прописку дали.
— О, Полинка! — Раиса театрально всплеснула руками. — Ну наконец-то. А то мы всё думали, когда же ты осознаешь…
— Что? Что вы моя карма?
— Что ты должна подумать не только о себе, — вступила Вера, сразу садясь в кресло, как на трон. — У меня дети, Полин. Дети! А у тебя — ноль. Ну, прости, что прямо.
— А у тебя — совесть. Тоже ноль. Прости, что ещё прямее.
Сергей встал, поднял руки:
— Девочки, пожалуйста, спокойно…
— Не “девочки”, — отрезала Полина. — Ты же не в гареме. Или всё-таки в гареме?
Раиса Григорьевна сложила руки на груди:
— Полина, ты не понимаешь. Эта квартира не по праву тебе. Это случайность. Судьба ошиблась. Твоя тётка жила одиноко, старо и глупо. Она просто… не разобралась. Надо исправить.
— Ага. И ты, конечно, будешь эта “исправляющая”? — фыркнула Полина. — Раиса Григорьевна, вы хоть один день работали, чтоб её купить? Хоть один обед туда отвезли, когда она болела?
Вера вдруг вскинулась:
— А ты не перегибай! Мы к ней ездили!
— Раз в год. На Пасху. С куличом из “Пятёрочки”, с просроченной глазурью.
Сергей встал между ними:
— Всё, стоп! Полина, я прошу. Мы хотим решить это мирно. Есть юрист. Он предлагает сделать соглашение. Ты отдаёшь квартиру — Вера берёт на себя ипотеку за ту, в которой сейчас. Всё оформим. Тебе оставим деньги. И всё — по-мирному.
Полина смотрела на него долго. Потом медленно поднялась. Взяла куртку. Обулась. Молча.
— Полина… — тихо сказал он.
— Ты выбрал сторону, Серёжа. Только не забывай — в браке мы были вдвоём. А не ты, мама и сестра. Так что теперь… пусть они тебя и вытирают после обеда.
И она ушла.
Через неделю
Повестка из суда пришла в простой серой конверте. “Ответчик: Полина Сергеевна. Предмет иска: признание завещания недействительным”. Подала — Вера.
Подложили справку, что тётка была «невменяема». Всё как по учебнику. Врача нашли, у которого тётка наблюдалась по давлению, вытащили старую справку о депрессии. Приклеили ярлык — и понеслась.
Полина сидела перед адвокатом. Мужиком в толстых очках и с руками, как у слесаря.
— Ну что, — сказал он, — готовьтесь. Будут давить. Бывший может выступить против вас. Если подкупят врача — будет плохо. Но мы побьемся.
— Я не боюсь, — устало ответила она. — Я просто в шоке, что так можно. Что можно, зная, что человек за тобой ухаживал, помогал, жил с тобой — просто взять и сказать: “Нам нужнее”.
— Это Россия, детка, — буркнул адвокат. — Здесь “нам нужнее” звучит, как приговор.
За день до суда
Сергей позвонил. В третий раз за месяц. Полина не брала. Он приехал сам. Постоял у двери минут пять, стучал, звонил. В итоге написал записку на клочке бумаги:
«Я иду в суд. Но не против тебя. Против них — тоже не пойду. Я выхожу из этой игры. Прости.»
Полина порвала записку и выкинула в ведро.
Поздно, Серёженька. Мы уже в разных книгах. Не просто на разных страницах.
Зал был маленький, душный, с облупленными батареями и запахом чужого кофе, который кто-то пролил пару лет назад и с тех пор никто не вытирал. Самый обычный районный суд — место, где рушатся семьи, а иногда — и здравый смысл.
Полина сидела на скамье, держась за подлокотник. Под ногами мешалась сумка, в которой — документы, копии, чеки, фотографии тёти с дня рождения. Смешной тортик с цифрой 80 и её, Полинино, лицо рядом. Тогда она ещё не знала, что будет последней, кто ей задул свечу.
Слева сидел адвокат — тот самый с руками слесаря. Справа — пусто. Сергей не пришёл.
Перед ними — Вера с мятой папкой и Раиса Григорьевна в новой кофте с блёстками. Видно, для суда нарядилась. Хотела быть похожей на «добрую мать» — но взгляд выдавал. Там был ледяной расчёт и дежурная обида: мы тебе ничего не сделали, а ты не дала поживиться.
Судья вошёл — сухой мужчина, лет пятьдесят, с голосом, который сразу настраивал на плохое.
— По делу №2177… Признание завещания недействительным… Слушаем.
Адвокат Веры встал, поправил галстук:
— Уважаемый суд, представляем справки: наследодателька, гражданка Синицына В.П., страдала психоневрологическим расстройством в период составления завещания. Диагноз зафиксирован терапевтом, справка — на листе 5. Кроме того, по показаниям близких родственников, за месяц до смерти она вела себя странно, забывала имена, путала лица. Мы считаем завещание недействительным.
Полина сдерживала дыхание. Вот и всё. Вот так. Просто: «путала лица». Да она видела вашу рожу раз в год, конечно путала. Меня она каждый день видела. Я ей суп варила, я ей бельё стирала. Я с ней до скорой сидела в ту ночь, когда давление было 190. Я!
Но судья не знал этого. Он знал бумажки. И улыбки.
Слово дали ей. Полина встала.
— Ваша честь, — спокойно начала она, — я ухаживала за тётей Валей последние четыре года. У неё не было никого ближе. Ни детей, ни внуков. Только я. Я жила с ней, возила её по врачам, записывала лекарства, ставила уколы. Каждый день. У меня есть чеки из аптек, фото с праздников, соседи, которые всё видели.
Она показала судье папку. Он пролистал лениво, как журнал.
— А эта справка… — продолжила она. — Это вырванная из контекста бумажка о депрессии. Но тётя была в здравом уме. Она мне рассказывала, почему не хочет оставлять квартиру другим. Потому что когда у неё начались проблемы, никто из родственников даже не позвонил.
— А вы, — она повернулась к Вере, — вспомнили о ней только тогда, когда я выложила фото ремонта. Вам стало обидно, да? Что теперь вы — мимо.
Вера вскочила:
— Это ложь! Я заботилась! Я… мы с мамой… мы просто не хотели лезть!
— Лезть вы начали, когда обои поклеены были, — сквозь зубы сказала Полина.
Судья сделал жест:
— Прошу без эмоций.
Раиса Григорьевна вдруг тоже встала.
— Я скажу. Ваша честь, я — мать. Я знаю, как трудно сейчас молодым. У Полины нет детей, а у Веры — двое. У неё семья, ей нужнее. Это просто справедливо. А моя покойная сестра — пусть земля ей пухом — не всегда понимала, кому стоит доверять. Она была… упрямая.
Вот оно. Умершая — удобная. С неё теперь спроса нет. Всё можно переложить на её «слабоумие». А ты доказывай, что она тебя любила.
Судья переглянулся с секретарём. Потом устало выдохнул:
— Суд удаляется на совещание.
В коридоре
Полина вышла и села на лавку у окна. За стеклом — жара, липкие голуби, машины. Суета. В ней кто-то орёт на парковке, кто-то тащит арбуз в пакете, который вот-вот порвётся. А у неё сейчас жизнь решается.
— Ты сильная, — сказал адвокат, разминая пальцы. — Не каждый выдержал бы.
— Я не сильная, — тихо сказала она. — Я просто устала. Я хочу жить в квартире, где могу поставить тапки, не боясь, что мне их перебросят. Вот и всё.
Он кивнул.
— Мой совет — после суда уезжайте. На дачу, к морю, хоть на три дня. Вам надо перегрузиться.
— У меня нет дачи, — усмехнулась она. — Её Вера давно получила от мамы вашей же подачи. А на море — может, когда всё закончится.
— Вот и закончится. Сейчас. Всё решится.
Вердикт
Судья вернулся быстро. Это плохой знак. Чем быстрее — тем хуже.
Он сел, откашлялся:
— Рассмотрев материалы дела… изучив представленные доказательства… суд решил: в иске отказать. Завещание признано действительным.
В зале повисла пауза. Как после грома. Полина не сразу поняла, что произошло.
Раиса Григорьевна замерла. Вера побелела, как простыня в санатории.
— Что?.. — прошептала та. — Это всё?.. Просто так?
Судья поднялся.
— Решение может быть обжаловано в течение тридцати дней.
Он вышел.
Полина встала. Медленно. Будто с неё сняли килограммы.
Вера подбежала:
— Ты рада, да? Ты счастлива? Забрала у детей крышу! Думаешь, она бы так хотела?
— Она так написала, — ответила Полина. — И ты знаешь, почему. Мы обе знаем.
— Ты проиграешь. Мы подадим апелляцию!
— Подай. Хочешь — и на Луну напиши жалобу. Мне теперь всё равно.
Раиса Григорьевна подошла ближе. Глаза — как лёд.
— Ты всегда была чужая. Даже когда спала в нашей квартире. Даже когда ложку мыла. Просто пустое место. Только вот теперь — с недвижимостью.
Полина наклонилась ближе к ней:
— А вы, Раиса Григорьевна, были бы потрясающей актрисой. Только у вас одна проблема. Вы всё время играете, а жизнь идёт.
Она развернулась и вышла.
Через неделю
Полина сидела на балконе. Ела арбуз, купленный на распродаже. За спиной — её квартира. С её запахами. С её диваном. Её шкафом. Её тишиной. Суд не подали. Видимо, у Веры закончились юристы — или силы. Сергей не звонил.
Зато пришло письмо. Обычное, бумажное. Почтой России. На конверте — адрес Раисы Григорьевны. Внутри — открытка. Дешевая, с розами.
“Ты всё равно осталась одна. А мы — семья. Семья всегда побеждает. Даже если проигрывает.”
Полина улыбнулась. Взяла ручку. Написала на обороте:
“Зато теперь у меня всегда есть, куда вернуться. А вы до сих пор живёте в съёмной правде.”
И бросила в мусорное ведро.
Эпилог
Через месяц она сняла трусы с балкона и впервые почувствовала: это её балкон. Можно сушить всё, что хочешь. Даже старые обиды.
И впервые за много лет — захотелось снова жить.
