Мария стояла в прихожей, с туфлями в руках, в одной руке пакет с курицей, в другой — чёрт знает что, кажется, авокадо по акции урвала, а на кухне звенел голос. Не её. Не Николая.
Другой. Высокий, с интонацией «я здесь надолго».
— Я сказала, без уксуса! — донеслось от плиты. — Ты, Коля, в детстве не замечал, что у меня потом изжога?
Коля. Упомянутый. Затаился. И ведь не вышел даже, когда входная дверь хлопнула. Молчал, как страус в шкафу. Всё. Она поняла.
Мария скинула босоножки, выпрямилась, как генерал перед парадом, и пошла.
— Здрасьте, — сказала она тихо, но с таким напором, что кот Тигран рванул с подоконника, задрав хвост трубой.
Светлана Петровна, сухая как ободок унитаза, в её, заметьте, домашнем халате цвета персиковой безнадёги, обернулась.
— Машенька! Привет, дорогая. Я тут пока по мелочи — обжиться, обустроиться, вот, супчик варю. Надеюсь, ты не против? — И улыбнулась, как акула на пенсии.
— Против, — Мария поставила пакет на пол. — А где муж?
— Он… эээ… на балконе, звонит кому-то. — Свекровь кивнула в сторону, как будто тот балкон был эвакуацией на случай ядерной угрозы.
— Николай! — крикнула Мария. — Немедленно иди сюда. Сейчас.
Он вышел. Виноватый, смятый. В трениках. Без кроссовок. И без яиц в переносном смысле.
— Маш, ну чего ты… Мама просто на время…
— Ага. Пока не получит долю, которую ей, по её словам, «по праву» полагается, — перебила Мария, скрестив руки.
Пауза повисла. Чайник закипал. Светлана Петровна поглаживала халат, будто примеряла трон.
Мария, между прочим, в этой квартире родилась. Потом — с бабушкой. Потом одна. Потом — Николай, с его «я с мамой не особенно». Ага, не особенно. Так не особенно, что теперь та в её халате супы варит. Чуть не добавила: «в моём лифчике спит?»
— Маш, ну ты не кипятись. Ситуация у мамы тяжёлая. Квартира сгорела.
— Она её продала и вложилась в какие-то свечи для авто-массажа. Я всё знаю. «Сгорела» — красиво сказано. Как и «на время».
Светлана Петровна театрально вздохнула:
— Машенька, не будь ты такой эгоистичной. Женщина женщину должна понять. Ты же тоже когда-нибудь будешь мамой.
— Не от тебя, надеюсь, — выпалила Мария и тут же пожалела. Но ненадолго.
Они с Николаем вместе десять лет. Поженились быстро, как-то по-доброму. Без пафоса, без ресторана, в загсе без очереди. Он казался надёжным. Неспешным. Таким, что полку прибьёт, молча. А потом оказалось — молчать он умеет и когда надо, и когда не надо. Особенно, когда речь идёт о защите жены от собственной мамаши.
Мария работала бухгалтером в детской поликлинике. Всё у неё было по полочкам — в шкафу, в голове, в жизни. Была. Пока в её шкаф не влезла чужая жизнь в персиковом халате.
Позже, уже за ужином, когда Светлана Петровна нарезала свои фирменные огурцы с чесноком, как будто и не было этой сцены, Мария смотрела, как Николай жуёт молча. И не выдержала.
— А что, собственно, происходит?
— Маш… Мамке некуда пойти. Я же не могу…
— А ко мне — можешь? То есть ты так и решил, да? Без обсуждений?
— Ты бы её выгнала? — тихо, но с нажимом.
— Я бы… сначала со мной поговорила. Хотя бы. Ты у меня прописан, да. Но эта квартира — моя. Бабушкина. И я не подписывалась на коммуну с твоей мамой. Я тебе это сто раз говорила. Или ты думал, я шучу?
Светлана Петровна положила вилку, вздохнула, как актриса у могилы мужа.
— Ну что вы как враждуете? Надо же быть ближе. Как родные. Я вот Марии как дочке хотела…
— Не надо. У меня мать есть. И дочь, надеюсь, будет, но не от вас.
Мария не спала до трёх. Светлана Петровна заперлась в ванной на сорок минут, потом гоняла феном так, что стены дрожали. Потом уселась в их с Николаем постель — в гостевой спальне, конечно, не было ни белья, ни одеяла. Мария всё это наблюдала — как шоу с ужасным сценарием.
На утро нашлась зубная щётка в стакане. Её месте.
Мария вышла на кухню в семь. Светлана Петровна уже варила манную кашу. На коровьем. У Марии — аллергия. Она ест овсянку, без сахара. Никто не спрашивал.
— Ты рано, — бодро заметила свекровь. — Я вот тоже жаворонок. Вся в тебя. У тебя вон брови такие же, как у меня были в молодости…
Мария достала кофе, хлопнула дверцей.
— Светлана Петровна, это временно?
Та подняла брови.
— Что?
— Ваше присутствие здесь.
— Ой, ну что ты начинаешь… Конечно, временно! Пока на ноги встану. А Коля… Коля — мой сын. Я же не буду ему в тягость.
На работе у Марии был кошмар. Новая проверка, врач-невропатолог обвинил её в неправильном округлении в счётах. В столовке закончились котлеты. Она ела суп, не чувствуя вкуса. Всё внутри сжималось. Это была её квартира. Её. Она даже не позволяла соседке Нине заходить дальше прихожей. А тут — тапки не её. Полотенце не там. Запах — чужой. Всё не её.
— Мария Николаевна, вы с нами? — бухгалтерша Таня подмигнула. — А то вы смотрите, как будто налоговую ждёте.
— Я жду, когда из моей квартиры уйдут. Насовсем, — ответила Мария и в первый раз подумала: а если нет?
Вечером Николай пытался говорить.
— Маш, мамка старая. Ей трудно. Ну подумаешь, неделю поживёт.
— Неделю?
— Ну, две. Месяц.
— Ага. Пока прописку не оформит?
— Ты что, с ума сошла? — обиделся он. — Я же её не регистрирую.
Мария встала, достала документы. Посмотрела на мужа.
— У тебя временная регистрация. Я могу её отменить. И, если ты встанешь на её сторону, сделаю это. Завтра же.
Он побледнел. Светлана Петровна выглянула из комнаты.
— Что за угрозы, Машенька? Ты ж не одна тут живёшь. И не царица.
Мария рассмеялась. Первый раз за день. Сухо. Зло.
— Не царица, но хозяйка. Я всё сказала.
И пошла в ванную. Заперлась. Плакала долго. От обиды. От страха. От ярости. Что выбрала этого мужчину. Что доверилась. Что теперь её дом — не её.
Всё началось с носков. Да, именно с них.
Мария вернулась домой в пятницу вечером — уставшая, злая, с сумкой, полным пакетом продуктов и одной мечтой: лечь, растянуться на диване и смотреть старый сериал, где никто не орёт, не стучит дверями и не разносит её квартиру как грабители.
Открывает дверь, заходит — и сразу носки. На полу. Мужские. Не его. Не Николая. Эти были розовые. С люрексом.
Светлана Петровна вышла из ванной в банном полотенце. На голове — тюрбан, на лице — зелёная маска.
— Ой, Машенька, ты рано. У нас с Леночкой был сеанс. Она мне делает лицо! Косметолог она. Домашняя. Всё натуральное — укроп, глина, сода. Представляешь?
— Кто такая Леночка? — Мария даже не сняла пальто.
— Подружка моя. Она сейчас в комнате, ты не шуми. Сеанс идёт.
Мария прошла в спальню. В её спальню. А там действительно — кто-то лежал. Под пледом. С наушниками. На её подушке. Кот смотрел сверху, как на вторжение инопланетян.
Мария вернулась на кухню.
— Светлана Петровна. У меня к вам простой вопрос. Вы совсем офигели?
— Ой, Маш, ну что ты так… Лена — душевный человек. Ей переночевать. Там с мужем разлад. Мы ж не навечно! Утром уйдёт!
— Нет, уйдёт — сейчас. И вы — вместе с ней. И с Колей — если он не со мной.
Светлана Петровна замерла.
— Ты мне угрожаешь?
— Я не угрожаю. Я предупреждаю.
Вошёл Николай. Ещё не знал, в чём дело. Улыбнулся.
— Всем привет. Пельмени есть?
— Николай, — сказала Мария медленно. — Собирай свои вещи.
— Что?
— Я сегодня отменила тебе временную регистрацию. По закону — ты больше не имеешь права здесь находиться. Как и твоя мама. Ты можешь, конечно, подать в суд, попробовать оспорить, но квартиру ты не получишь. Она не совместно нажитая, не делится. Понял?
— Ты с ума сошла? — он вспыхнул. — Ты меня на улицу?
— Нет. Я возвращаюсь себе нормальную жизнь. Без вторжений. Без маминых друзей, без её кастрюль, без запаха её валидола и без твоего вечного «ну она же мать».
Светлана Петровна побледнела.
— Я такого не прощу. Ты его на улицу. Ради квартиры. Вот оно как!
— Не ради квартиры. Ради себя.
Сцена была грандиозная.
Светлана Петровна рыдала. Причём вслух. С причитаниями. «На улицу! Меня! Женщину в возрасте!»
Леночка вышла — в пижаме с кошками, нюхала кофе и старалась не вмешиваться.
Николай метался между спальней и прихожей. В какой-то момент схватил свои носки, засунул их в пакет с надписью «О’кей», и пошёл к Марии.
— Ты правда всё готова разрушить?
— А ты готов всё разрушить — ради неё?
Он молчал. Долго. Потом сказал:
— Я пока пойду. Мы ещё поговорим.
— Нет, Коля. Мы уже не поговорим.
Дверь хлопнула. Сначала она. Потом — он.
Мария осталась одна. С котом. Который смотрел на неё с удивлением и, кажется, лёгким уважением.
На столе стояла кружка с губами. Светлана Петровна оставила. С помадой. Вишнёвой. Мария подошла. Взяла и выкинула. В мусор.
Потом открыла окно. Проветрила. И, только сев на диван, заплакала.
Тихо. Без истерики. Без драм. Просто — слёзы. От усталости. От одиночества. От того, что не должно было быть так.
В субботу она пошла в салон. Сделала стрижку. Сказала мастеру:
— Сделайте меня, как будто я развелась. Но красиво.
Тот понял.
В воскресенье встретилась с Лидой. Подружка посмотрела на неё и выдала:
— Ты что, в отпуск собралась? Или кого хоронила?
— Да. Себя — старую. Бабу, которая боялась сказать «нет» мужу. Её — больше нет.
Лида только кивнула и заказала вторую бутылку белого.
В понедельник Николай позвонил. Не сразу. Вечером. Голос — тихий.
— Маш… я пока у друга. В общаге. Мамка у тёти. Но… ты уверена?
— Да.
— Я всё понял. Мама… она перегнула. Я перегнул. Но мы же были семьёй…
— Мы были. Пока ты не стал ей сыном — вместо моего мужа.
— Я всё исправлю. Дай шанс.
— Нет.
— То есть — всё?
— Всё.
На следующее утро Мария проснулась в полной тишине. Без каши. Без фена. Без вишнёвой помады.
И впервые за долгое время — улыбнулась.
Три недели прошли спокойно. Подозрительно спокойно.
Мария вставала рано. Завтракала в одиночестве. Кот ел рядом, чавкая, как поросёнок, но был единственным «мужчиной», не доставлявшим проблем. Даже новости не смотрела — раздражали.
На работе — как на каторге. Не от дел, а от мыслей. Домой идти не хотелось. Но и тосковать по Коле — не тосковала.
Появилось чувство… будто она сняла тяжёлый, мокрый плащ, который носила годами.
До одного дня.
День был серый. И Мария была серая. Вернулась, поставила чайник — и звонок в дверь.
Открыла. Николай стоял с розами. Красными. Банально, но красиво.
— Можно? На пять минут. Просто поговорим.
— Заходи, — голос вышел чужой.
Сел. Поставил цветы. Рядом — торт в пакете. Тот самый, который Мария терпеть не могла — с белковым кремом, как на свадьбе у бухгалтерши.
— Маш… Я многое понял. Жить с мамой — невозможно. Она уехала к сестре в Орёл. И вроде всем хорошо. Но… без тебя — мне плохо.
— Без меня тебе… неудобно.
Мария не смотрела на него. Она мыла чашку. Медленно.
— А когда я говорила, что мне плохо? Мне неудобно? Меня никто не слушал. Даже ты.
— Я тебя люблю. Просто… не умел защищать. Но теперь — всё по-другому. Я всё понял.
— Поздно.
— Я пришёл не просить. Просто… пусть ты знаешь. Мне жаль.
Он встал. Взял куртку.
И сказал:
— А ещё… мама подала иск. Хочет признать, что деньги от её квартиры пошли на «семейные нужды», и потребовать часть твоей.
Мария обернулась.
— Что?
— Прости. Я не знал, что она пойдёт на это. Сказала, что ей нужен «гарантированный угол». И что ты у неё «всё отняла». Я пытался её остановить, но она… Ты её знаешь.
Тишина. Только капля со смесителя стучала по раковине.
— Уходи, Коля. Сейчас. Без торта. Без цветов. Без своих «я понял».
Мария села. Позвонила адвокату. С тем спокойствием, с каким хозяйки режут старый, ненужный халат — на тряпки.
— Да, здравствуйте. Мне нужна консультация. Срочно.
Нет, не «семейный вопрос».
Это — оборона.
Суд был через месяц.
Светлана Петровна пришла в пальто, с платочком и скорбным лицом — как будто её не внуков лишили, а похоронили собаку.
— Моя квартира ушла в бизнес сына. А он жил у неё. Она всем пользовалась! Ванна, стиральная машина, газ, всё! И, значит, мои вложения — это в семью! Я требую компенсацию!
Судья — сухая женщина в очках — посмотрела на неё как на ребёнка, который принёс в школу мёртвую белку вместо сочинения.
— Документы? Расписки? Свидетельства переводов?
— Нету! Но это же по-человечески! Я ж не на улицу хочу, просто уголок!
Адвокат Марии поднялся.
— Ваша честь. Квартира перешла по наследству. До брака. Документов о вложениях — нет. Женщина даже не была прописана.
Никаких прав — нет.
Судья кивнула. Светлана Петровна схватилась за сердце. Упала на скамейку. Николай поднёс ей валидол.
А Мария — просто сидела. Прямо. Спокойно. Как на вокзале, когда поезд ушёл, но ты знаешь: это не твой.
Через неделю Николай снова пришёл.
— Я подписал развод. Всё. Но я… Маш, если вдруг…
— Нет, Коля. Даже если вдруг — нет.
Через два месяца она сменила фамилию. Вернулась на девичью.
Паспорт — новый.
Почта — чистая.
Звонков — нет.
Тишина стала наконец её тишиной. Не пустой. А — защищённой.
Однажды она поехала к бабушкиному дому — старому, где прошло детство. Он стоял такой же, облупленный, но любимый.
Села на лавочку. Закрыла глаза. И сказала себе:
— Маша. Ты не победила.
Ты — выжила.
А это в наше время — гораздо важнее.
