— Ой, Лидка, ты не поверишь… Надька, золовка моя, совсем с ума сошла! Пришла ко мне домой, села, руки в боки и говорит: «Анжел, ну чего ты жмотишься? Отдай квартиру мне, тебе же всё равно их две!»
— Ты врёшь.
— Хотела бы соврать. А она мне дальше — «Ты на всём готовом, а у меня дети! Дети, Анжелика!» Как будто я им не тётка, а банкомат с голосом…
Всё началось с арбуза. Вернее, с того, что Клавдия Михайловна, свекровь моя, решила, что я «позорно мало кладу детям в тарелку». Под детьми она, конечно, имела в виду своих внучат от Надежды — золовки моей несравненной, которая к своим тридцати семи, двум разводам и нулю алиментов всё ещё уверена, что весь мир должен ей по факту наличия материнства.
— Анжелик, ну ты же не нищая, — тихо, но с укором проговорила Клавдия Михайловна, пока я нарезала арбуз. — Ты могла бы хотя бы курочку купить, а не эту… бахчевую воду.
Я улыбнулась. Сквозь зубы.
— Клавдия Михайловна, арбуз — это десерт. Ужин был на час раньше. Макароны с фрикадельками и салат с крабовыми палочками. Ваши внуки — полные, счастливые и до отвала накормленные. Мне что, ресторан открывать каждый раз, как Надя приезжает?
Она вздохнула, как будто я ей сейчас отказалась в пересадке почки. Подлила чаю, поставила на поднос и поплыла в зал, где Надежда вальяжно лежала на моём диване. Ноги в носках с зайцами — на подушке, пульт от телика — как собственность.
Я вытерла руки, села на кухонный табурет и глубоко вдохнула. Пора покупать вторую дверь. Железную. Изнутри.
С Надей я познакомилась в девяносто девятом, когда Денис только начал за мной ухаживать. Тогда она была ещё веселой, худой и с одним ребёнком. Потом второй муж, второй ребёнок, и пошло-поехало: сначала её с квартиры выставили за долги, потом мать её взяла к себе, но быстро пожалела — внуки срали под стол, а Надя — на голову. Ну, образно, конечно.
Когда мы с Денисом купили первую квартиру, трёшку на Славянке, свекровь заикнулась:
— Может, Надю на недельку пустите? У них с детьми крыши над головой нет…
Пустили. Прошла неделя. Потом вторая. Потом я перестала узнавать свою ванну: зубные щётки — четыре штуки, а в раковине следы кетчупа. Появились запахи. Игрушки. И фраза: «Ну вы же семья».
Через месяц Денис тихо вывозил Надю ночью на такси к матери. А я мыла ковры и шептала «не убий».
Прошло шесть лет. Мы живём в той же трёшке, сделали капитальный ремонт — я, если честно, в рекламе неплохо зарабатываю. Агенты недвижимости нас уговаривают: «Сдайте её! Купите студию ближе к центру!» И вот мы с Денисом присматриваем вторую квартиру. Для себя. Ну, или на будущее. Может, ребёнка возьмём из детдома — я не молодею, но хочу.
И вот в этом уюте, в этой попытке выстроить взрослую, стабильную жизнь — вваливается Надя.
— У тебя, я смотрю, новый телефон, — говорит она, подливая себе борщ, — Шестнадцатый айфон? Серьёзно?
— Да, — отвечаю, глядя, как она вливает туда сметану и размешивает как бетон. — Рабочий нужен. Я же презентации веду, клиентов снимаю, видео и прочее.
— А мне вот на алименты даже Сашке зимние ботинки не купить, — бросает она, не глядя.
Пауза.
— Это печально, Надь. Может, подашь в суд?
— Я подавала! Но его не найти! И вообще, я не понимаю, как у тебя всё так гладко. Квартира есть, работа, муж рядом. А у меня что? Я вот подумала… Может, ты бы мне ту вторую квартиру и отдала?
Чайная ложка у меня падает в чашку с глухим звоном.
— Ты что сейчас сказала?
— Ну, я ж не просто так, — Надя улыбается, как будто шутит. — Я бы детям там угол сделала. Им же надо где-то расти. Ты же одна! У тебя всё есть!
— Надя, ты не одна. У тебя двое детей, мать, пособие, детсад. А я, если на то пошло, всю жизнь пашу, чтобы это всё было.
— Ну, ты же с Денисом вдвоём. А я одна. Мне нужнее.
— Это ты серьёзно? Или разыгрываешь?
— Абсолютно серьёзно, — она смотрит прямо в глаза. — Мы же семья. А семья — это когда помогают друг другу.
Ссора была короткой, но с эффектом напалма.
— Ты охренела, — говорю я, поднимаясь с кресла. — Во-первых, у нас ипотека. Во-вторых, ты взрослый человек. В-третьих, почему ты считаешь, что кто-то тебе вообще что-то должен?
— Потому что вы — жлобы! — орёт Надя, вскакивая. — У вас жопа в тепле, а я должна на съёмной по углам скакать! У меня дети, Анжелика! Детей жалко тебе?
— Мне жалко, что ты не жалеешь их! Ты же мать, ты должна обеспечивать, а не требовать!
— Ага, легко тебе говорить, когда у тебя всё есть! Ты по блату устроилась! Денис тебе квартиру купил, а я всё сама, понимаешь?
— Денис? Квартиру? — я уже ору в ответ. — Я работаю с двадцати одного года без перерыва! Денис, между прочим, сначала был у меня на содержании!
— Вот и видно, что ты стерва, раз мужа кормишь, а сестру его выгоняешь!
— Выгоняю? Из моей же квартиры? Ты её захватить хотела!
В этот момент, как в дурном кино, входит Денис.
Оценивает картину: Надя с красным лицом, я — с трясущимися руками, на полу — чашка с остатками чая.
— Что происходит? — устало спрашивает он.
— Да то, что твоя сестрица решила, что ей положена наша вторая квартира! — выпаливаю я.
— А что, я по факту не права? — Надя надувает губы. — Мне же нужнее. У меня дети.
— А у нас — мозги, — тихо говорит Денис и закрывает за собой дверь.
Финал вечера был в духе семейных драм.
Клавдия Михайловна встала из кресла, поправила платок, глядя на нас с сожалением.
— Ничего. Это всё от бедности… и от злости. Надо всё уладить. Мы ведь семья, — сказала она и пошла на кухню, где Надя ревела, уткнувшись в скатерть.
А я стояла посреди своей квартиры, где ещё утром пахло кофе и спокойствием, а теперь — гарью чужой зависти.
И понимала, что это только начало.
— Ты её выгнала?! — Клавдия Михайловна хлопнула дверцей холодильника так, что йогурт съехал со второй полки.
Я стояла в коридоре в спортивках, с полотенцем на голове и щеткой для обуви в руке. Выглядела, как сказочный страж бани. Только вот баня — моя квартира, и сегодня тут жарко не от пара, а от семейного перегара.
— Она сама ушла. С криками. С проклятиями. С обещаниями, что «дети всё запомнят». У тебя, кстати, внучка Маруся, между прочим, мне шепнула: «тётя Анжела злая». А ей шесть.
— А ты, может, и вправду была резка? У неё же дети. А у тебя, прости, пока только амбиции, — свекровь скрестила руки, встала в дверях кухни. — Надька, конечно, не подарок, но ты бы могла по-доброму, по-женски…
— По-женски я ей чай дала, торт нарезала, тапки выдала и даже борщ сварила, хотя терпеть не могу варить. А по-человечески — отказала ей в праве забрать мою квартиру. И если бы у меня было трое детей, я бы тем более дралась за своё, а не клянчила чужое.
— Эх, Анжелика, ты слишком прямо всё…
— А Надя — слишком нагло, — перебила я. — И вообще, это не обсуждается. Я устала. У меня работа, у меня ипотека, у меня жизнь. Пусть она тоже свою тащит, а не на моей шее висит.
— Ну, погоди, — свекровь подошла ближе и понизила голос. — Она ведь действительно на грани. Съём, долги, дети. Я боюсь, что она на тебя в суд подаст.
Я чуть не рассмеялась.
— За что? За моральный ущерб от отказа подарить ей недвижимость? Пусть попробует. С адвокатами у меня порядок.
Через день Надя написала Денису. В WhatsApp.
Надя: Передай своей женушке, что у неё ничего святого. Я её проклинаю. Надеюсь, у неё никогда не будет детей, если она такая черствая.
Надя: А ты, Денис, хоть бы встал на сторону родной сестры.
Надя: Мне негде жить. И это не я выбрала.
Надя: Тебя совесть не мучает?
Я прочитала это с экрана мужа и выдохнула сквозь зубы:
— Ты знаешь, я, наверное, зря сдерживалась в прошлый раз.
— Не надо, Анжела. Просто не отвечай. Я разберусь.
Но он не разобрался. Надя пошла другим путём.
Через три дня я приехала домой и застала у двери детей Надежды. Мальчику — восемь, девочке — шесть. Стоят, с рюкзачками, глазами хлопают.
— А где мама? — спрашиваю.
— Сказала, что нас тётя Анжела на выходных к себе взяла, — отвечает Маруся, уверенно ставя рюкзак у коврика. — Сказала, у вас мультики и пельмени.
Я стою. Пельмени? У меня?
В это время звонит Надя:
— Всё нормально. Я на сутках. Устроилась на подработку. Заберу их в воскресенье. Ты же не против?
— А ты не хочешь меня, на секундочку, спросить?
— Ну что, тебе жалко? Ты же всё равно в городе. Детям нужен уют, мультики и еда. Это лучше, чем они у бабки на кухне на табуретке спят.
— Надя, это манипуляция детьми. Это незаконно. Ты не можешь так.
— Ага. Но ты-то можешь им в лицо говорить, что их мама — халявщица, да? — И отключилась.
Суббота. Утро. Я готовлю завтрак детям — макароны с сыром и сосисками. Они смотрят «Лунтика», у каждого — по ложке в руке, по блаженному выражению на лице. Как будто они тут всегда жили.
Денис пьёт кофе. Молча. Потом, наконец, говорит:
— Мы в тупике. Её не пробить словами. Ни маму, ни Надю.
— Это не тупик. Это начало войны. Я не обязана быть сиделкой для племянников, пока их мать устраивает свой личный театр на тему «всем должны».
— Но дети…
— Дети — не прикрытие. Я им не чужая, я — их тётя. Но я не обязана брать ответственность за то, что их мать — безответственная.
Он кивает. Но что-то в нём сжимается. Видно: разрывается между «семья — святое» и «жена — своя территория».
Воскресенье. Надя так и не появилась. Не звонит. Не пишет.
В понедельник я привожу детей в школу. По дороге звонит Клавдия Михайловна:
— Надя в больнице. Давление. Лежит под капельницей. Говорит, у неё нервный срыв. Из-за тебя.
— Из-за меня? — я едва не уронила руль. — То есть она сдала мне детей на трое суток без спроса, вырубила телефон, а теперь я виновата?
— Она говорит, ты её довела.
К вечеру Надя написала мне сама. В Телеграме.
Надя: Поздравляю. Ты победила. Я в больнице, дети у матери, а ты, как всегда, на троне.
Надя: Но знай — это не конец. Я буду добиваться. Через суд. Через опеку. Через СМИ хоть.
Надя: Ты мне всё испортила. Всё.
Я не отвечала. Сидела в новой квартире, куда мы начали потихоньку возить коробки. Это было как смена воздуха: тут ещё пахло бетоном и свежей краской, а не чужими скандалами.
Но внутри у меня тоже что-то потрескивало. Надя не шутит. Она способна на большее. Особенно, если почувствует власть через жалость.
Через неделю в наш почтовый ящик пришло письмо.
«Требование до судебного урегулирования».
Надежда К. требует, чтобы я:
-
Предоставила временное жильё её и детям (вторую квартиру),
-
Оказала финансовую помощь в размере 150 000 рублей (на оплату долга за съём),
-
Компенсировала моральный ущерб от «неоднократного оскорбления и унижения её достоинства в присутствии детей».
Я долго смотрела на бумагу. Потом позвонила юристу.
— Надо бить первой? — спросила я.
— Надо, — ответил он. — Сразу. Иск о защите чести и достоинства. Заявление в опеку — о том, что детей оставляли без присмотра. Слишком долго молчали. Пора действовать.
Через три дня я собрала сумку.
Не чемодан — сумку. Документы, зарядки, нижнее бельё, рубашки. И ушла.
Не потому что выгнали. Потому что иначе — задушит.
Я сказала Денису:
— Я пока поживу в новой квартире. Без детей, криков, без «мне нужнее». Просто тишина. Мне надо подумать.
Он хотел возразить. Но промолчал.
На следующее утро в дверь позвонили. Я подошла — на пороге стояла Надя. Бледная, в пуховике, с мокрыми ресницами.
— Ты разрушила семью, Анжелика, — сказала она.
Я закрыла дверь. Молча.
Впереди было разбирательство. И, возможно, новая война.
Но что-то во мне щёлкнуло.
Теперь — я бить не дам.
Тишина в новой квартире была звенящей. Ни капризных мультиков, ни чужих детей, ни разговоров на тему, как хорошо бы мне «пожить для других». Только я, мои вещи и обои, которые мы с Денисом выбирали месяц.
Он не звонил три дня. Я не звонила — принципиально. Всё, что было между нами, теперь как будто замерло в ожидании: кто первый дрогнет.
На четвёртый день я отправила юристу все документы. Письмо от Нади, смс, скрины, даже видео с камер подъезда, где видно, как она уходит, оставляя детей.
Через день мне позвонили из опеки. «Проводим проверку. Ваша информация подтверждается. Вы точно не родственник по первой линии?» — «Нет. Я жена их дяди. Всё, точка». Голос в трубке был сухой, деловой. И такой равнодушный, как будто речь о старой мебели, которую кто-то не забрал со склада.
Вечером пришёл Денис.
С сумкой.
— Я не выдержал, — сказал он. — Мама с Надей устроили там филиал ада. Кричат, обвиняют. Мать молчит, но ты же знаешь: её молчание хуже упрёков. Я не могу.
Он стоял на пороге, как мальчишка, провинившийся перед учительницей.
— А я могу? — спросила я.
— Нет.
Мы молчали. Потом он прошёл, сел на подоконник.
— Я не думал, что всё зайдёт так далеко, — сказал он. — Я думал, всё утрясётся. Как обычно.
— А я вот больше не хочу «как обычно».
Через неделю пришла повестка.
Надя подала иск: требовала признать договор купли-продажи моей квартиры фиктивным (мол, мы с Денисом оформили её на меня, чтобы «спрятать имущество от семьи»), обязать предоставить ей жилплощадь по праву «нуждающегося родственника» и взыскать компенсацию морального вреда.
Юрист только хмыкнул:
— Ну, бывает и хуже. Вы не представляете, что у людей в головах. Мы это раскатаем. Главное — не мямлите в суде. Спокойно, уверенно и с деталями.
— Я готова. Я даже отчёт по ремонту веду. С фотографиями. Я ж из рекламы — привыкла к презентациям.
Суд был через месяц.
Надя пришла в белой блузке, с детьми, с адвокатом-стажёром и с глазами, полными слёз. Играла жертву года.
Я была в тёмно-синем брючном костюме, собрана, чётко изложила всё. Показывала переписку, копии чеков, справки.
На момент, когда зачитывали её претензии, судья смотрел на неё с выражением «женщина, вы серьёзно?».
Через два заседания иск отклонили полностью. Судья даже зачитала фразу, которая стала для меня как гимн:
— Принуждать одного взрослого человека предоставлять собственное имущество другому — не правовая категория, а шантаж.
Когда мы вышли из зала, Надя швырнула в меня глазами:
— Ты победила. А знаешь, что дальше? Ты останешься с этой своей квартирой, ремонтом и пустотой.
Я кивнула.
— Лучше с ремонтом и тишиной, чем с тобой и твоей вечной драмой.
Через две недели позвонила Клавдия Михайловна.
— Ну что… Всё-таки, ты права. Надька упрямая, злая и живёт, как будто ей все что-то должны. Прости, что раньше не хотела видеть.
— Лучше поздно, — сказала я. — А дети как?
— Со мной. Садик, школа, всё по плану. Она ищет жильё. Говорит, не хочет больше «в вашей среде крутиться». Ну и слава богу.
А Денис остался со мной.
— Ты всё равно для меня — дом, — сказал он однажды ночью, гладя по спине. — Просто теперь я понял, что это дом с законами. И я в них вписываюсь.
Я не ответила. Просто взяла его за руку. Молча.
Прошло два месяца.
Надя больше не появлялась. Иногда я видела её сторис: кофе на вокзале, дети на лавке, «ищем жильё». Никто не мешал ей. Просто не помогал.
Я не чувствовала злорадства. Усталости — да. Но и облегчения — море.
Свобода — она не в квадратных метрах. А в праве сказать «нет» — даже если ты женщина, даже если ты тётя, даже если перед тобой стоят дети с рюкзачками.
Я никому ничего не должна.
И это — чертовски хорошее чувство.
