— Юля, ты опять не то моющее купила. Я же сказала: с лимонным экстрактом. Тот, что в зелёной бутылке, не этот твой дешёвый яд! — голос Надежды Петровны звучал как рингтон на старом “Нокиа” — визгливый, неприятный и неожиданно громкий.
Юлия сглотнула, вытирая руки о фартук. В кухне пахло тушёной капустой, уксусом и усталостью. Холодный линолеум под ногами казался особенно враждебным в этой квартире, где всё дышало свекровью: от покрывал на диванах до крючков на кухне, на которых висели её «фирменные» прихватки с вышивкой в виде вишен.
— Ничего страшного, Надежда Петровна, я завтра куплю другой, — мягко сказала она, стараясь не глядеть в глаза этой женщине с холодным взглядом и точёными словами.
— Завтра… Завтра! Ты, Юленька, всё завтра. А у Серёжи, между прочим, кожа чувствительная, у него аллергия, если ты не в курсе. Не то, что у тебя, ты у нас простая. Деревенская, да?
Юлия замерла. Она услышала это. В третий раз за неделю. «Простая. Деревенская.» Как будто это клеймо.
— Я не из деревни, я из Тамбова. Город у нас, между прочим, областной, — не выдержала Юлия. Голос её дрогнул, но она выпрямилась.
— Господи, началось… — отмахнулась свекровь, садясь на табурет у окна и закуривая. — Чувствительная ты. Всё тебе — обида. Тебе бы в театре играть, а не в моей кухне ковыряться.
Юлия не ответила. Просто повернулась к плите. Её суп кипел, как и её терпение. На стене тиканье пластиковых часов напоминало: ещё всего 17:10. До вечера далеко.
Юлии было 28. Она вышла за Сергея четыре года назад. Без большого расчёта — просто полюбила. Тогда он казался умным, спокойным, даже сдержанным. Сейчас — просто молчаливый. Очень молчаливый. Иногда до тошноты. Он потерял работу полгода назад. Сначала было: «Юль, сейчас отдохну пару недель — и начну рассылать резюме». Потом стало: «Никого не берут, кризис же». Потом — просто: «Чего ты меня пилишь? Найду!»
Жили у его мамы, Надежды Петровны, в её двушке на 6 этаже панельки на “Соколиной горе”. Потому что платить за съём нечем. Потому что “время тяжёлое”.
Юлия убиралась, готовила, ходила по магазинам, устраивалась на подработки. Сергей — играл в танчики и листал “ХэдХантер” вяло, как меню в столовой.
— Может, тебе самому сходить куда? Ну, на собеседование живьём? — однажды осторожно предложила она.
— Ага, и на метро за твои 100 рублей ехать? — съязвил он. — Ты что, миллионерша?
Надежда Петровна была железной женщиной. Пенсионерка, бывшая бухгалтер, “держала марку”. Чёткая, с резким каре и глазами-щипцами. Руки вечно в резиновых перчатках, даже когда просто смотрела сериал.
— Ты Юлька, конечно, ничего… Но не пара вы моему Сереже. Он — интеллигент. Он музыку с девятого класса слушает только классику. А ты вон — “Меладзе” да “Мираж”…
Юлия смеялась сквозь зубы. Молча. Иногда вслух. А иногда плакала ночью в ванной, сидя на закрытом унитазе. Тихо. Чтобы не услышали. Потому что если услышат — скажут: “Истеричка.”
Первая серьёзная ссора случилась из-за штор.
— Ты их как стираешь, интересно мне знать? — Надежда Петровна держала ткань, будто это труп голубя. — Они стали серые! Ты испортила мои австрийские шторы, между прочим, из “Икеи”! Их уже нет в продаже!
— Я поставила деликатный режим, — Юлия взяла ткань из её рук. — Это, может, просто пыль не отстиралась…
— Ага! И сразу после твоей стирки! Нет, девочка, тебе надо элементарную химию подучить. Не всё руками стирается! Вот я знала, что лучше б Сереже с Леночкой пожениться. Она — бухгалтер, умная. А ты — даже с машинкой не можешь.
Леночка. Та самая Леночка. Бывшая Сергея. С ней свекровь до сих пор на “одноклассниках” дружит. Под каждым фото ставит “💐💐💐”.
Юлия вытерла руки и вышла на балкон. Курить. Сама не курит, но иногда брала одну из пачки свекрови, прятала в кружке с надписью “Лучшей маме!” и покуривала в окно, чтобы не задохнуться от себя.
Однажды в воскресенье утром она сварила кашу.
Сергей сидел в футболке с пятном от кетчупа и листал новости.
— Будешь? — спросила Юлия.
— А что ты на сливках не сделала? Я ж говорил — на молоке плохо.
— Так сливки закончились, Надежда Петровна вчера остатки в кофе добавила.
— Ну так сбегай, купи. В чём проблема?
Юлия смотрела на него долго. Потом поставила кашу перед ним и тихо сказала:
— Сам сбегай. Я, может, не только о вас тут думать должна?
Он поднял глаза. Привычно устало.
— Не начинай, Юль. У тебя опять настроение?
Она больше не ответила. Села за стол, взяла ложку и начала есть свою кашу. Впервые не села потом, когда “все поели”.
Надежда Петровна влетела в кухню вечером.
— Это что, новая привычка? Сначала сиди, потом — ужин готовь? Или у нас теперь феминизм?
— Нет, у нас теперь истощение нервной системы. Диагноз от самой себя, — буркнула Юлия.
— Что ты сказала?
— Что я устала. Я и готовлю, и убираюсь, и работаю, и живу в чужом доме, где меня каждый день унижают, как домработницу.
— Ах так? — свекровь побелела. — Значит, тебе тут плохо?
— Плохо. Очень. И каждый день хуже.
— Серёжа! — крикнула свекровь, резко повернув голову. — Ты слышишь, что твоя говорит?
Он медленно вышел из комнаты. Взъерошенный, в тех же трениках, в которых спал.
— Ну чё опять?
— Твоя жена заявила, что ей плохо жить с нами! Может, пусть катится туда, откуда приехала?
Юлия посмотрела на мужа. Последняя капля. Последняя надежда. Может, скажет: «Мам, хватит»?
Он пожал плечами:
— Юль, ну… Тебе и правда всё не так. Мама — она такая. У всех родители со своими заморочками. Потерпи.
— Потерпи… — повторила она. — Сколько?
Он молчал. И только это молчание было громче любого крика.
Вечером она не стала готовить ужин.
Просто ушла в душ. Потом легла. В одежде. На диване, у стены. Как будто за стену хотела спрятаться от них всех.
На кухне шептались. Потом громко хлопала дверца холодильника. Кто-то уронил вилку.
В дверь заглянула Надежда Петровна:
— Значит, так теперь? Домохозяйка без обязанностей?
Юлия села на диване, медленно, как будто её голова весила двадцать кило.
— Надежда Петровна. Я устала. Сегодня — без ужина. Я не обязана.
— Ах ты… — прошипела свекровь. — Не обязана она. В моём доме. Ешь мою еду. Спишь на моём диване. А мне хамишь?
— А вы — каждый день. Мне. Под одной крышей.
Молчание. Напряжение резкое, как запах нашатыря.
— Послушай, — тихо сказала свекровь. — У нас с тобой война будет.
— Уже идёт, — ответила Юлия. — Просто вы привыкли побеждать без боя.
И закрыла дверь.
На улице было скользко. Скользко и тихо — как в морге. Январь. Дворник лениво сгребал остатки снега в чёрные ледяные сугробы, у подъезда копошились голуби, на лавочке сидел какой-то мужик в капюшоне и пил из пластиковой бутылки. Юлия шла, не глядя под ноги. В руках — дорожная сумка, та самая, с красными вставками, из «Ашана», которая вечно пылилась в кладовке. Теперь в ней была её жизнь. Или, скорее, остатки от неё.
— Юль, подожди! — крикнул Сергей, выбежав за ней в тапках и с телефоном в руке. — Ну ты куда сейчас-то? Вечереет! Мам просто вспылила…
Юлия обернулась. Ветер трепал её волосы, губы обветрились и были похожи на сухую корочку хлеба. Она смотрела на мужа и чувствовала, как внутри что-то скребёт, как кошка по железу.
— А ты? — тихо спросила она. — Ты тоже «вспылил»?
Он дёрнул плечом. Переобулся с ноги на ногу. Был похож на подростка, которого застали с сигаретой.
— Ну я же не знал, что ты такая обидчивая… Ну ты же знаешь маму…
— Я знаю, Серёж. Я тебя знаю. Ты — у мамы под юбкой сидишь, только теперь юбка — это её голос. Всё, я ушла.
— Куда?
— Не знаю. Не к вам — точно.
Она развернулась и пошла. Он не побежал за ней. Только что-то тихо сказал в спину, вроде: «Ну и ладно…» — и захлопнул дверь подъезда.
Сначала был вокзал. Там было тепло. Воняло пивом, чебуреками и чужой бедой. Она села на пластиковый стул, достала телефон. Три процента заряда. Ни одного сообщения. Ни от подруг, ни от родственников. Родители — в другом городе, старенькие, с гипертонией. Друзья — разошлись после свадьбы, как листья осенью: разбежались и затоптаны временем. Ей некуда было идти.
Она позвонила Тане — бывшей коллеге.
— Юль? Боже, ты где? Ты плачешь?
— Нет. То есть да. Я ушла. От Сергея. То есть от его мамы. То есть… от всех.
— Подожди. Ты где сейчас?
— На “Курской”. Сижу как дура с сумкой и не знаю, куда дальше.
— Приезжай ко мне. Я живу с сыном, у нас диван раскладной. Не обсуждается.
Так Юлия оказалась в хрущёвке на “Авиамоторной”.
Диван скрипел, на кухне пахло жареными котлетами и детским шампунем. Маленький Илюша — сын Тани — утром разбудил её, сунув машинку в лицо.
— Ты кто? — спросил он, щурясь.
— Принцесса в бегах, — усмехнулась Юлия, и он решил, что это достаточно веско.
Таня работала медсестрой, вставала в 6:30, к 7:10 уходила. Перед уходом кинула:
— Хочешь — оставайся хоть на месяц. Главное, не возвращайся туда, где тебя душат. Поняла?
Юлия кивнула. С комом в горле. Она не привыкла, что к ней так — по-человечески.
На третий день начались звонки.
Сначала Сергей.
— Ты где?
— Я у Тани.
— Сколько ты там сидеть будешь? Мама волнуется.
— А ты?
— Я… Я не вмешиваюсь, Юль. Мне тяжело.
— Мне — не легче.
— Ну давай поговорим. По-хорошему. Ты же знаешь, что мама — она не со зла.
— Ты сейчас серьёзно?
— Юль, ты не понимаешь. Она одна нас тянет, я пока без работы, она хотя бы кормит…
— Она “кормит”, а я — варю, стираю, убираю, терплю, живу на пороховой бочке и каждый день слышу, что я не та. И ты, кстати, тоже её слушаешь — а меня нет.
Пауза. Потом глухо:
— Ну и что ты теперь делать будешь?
— Не знаю. Но хотя бы одна буду решать.
Через день позвонила сама свекровь.
— Здравствуйте, Надежда Петровна.
— Здравствуй, Юлия. Ты как?
— Свободна.
— Смешно. Я тебе вот что скажу. Умные женщины семью берегут. А не бросают мужа ради обиды.
— А муж что? Только мебель не бросает?
— Слушай, Юля. Ты всегда была мне как дочь. Но ты обидела нас. Ты в доме жила, ела, а теперь — вот так. Взяла и ушла. Без слов. Позор.
— Я не ваша дочь. И я не рабыня. Я устала. И вас боюсь.
— Бред! У тебя истерика.
— Может. Только в истерике я впервые за год спокойно сплю. Спасибо за звонок. Больше не надо.
Пик.
Неделю она жила у Тани.
Мыли полы вдвоём. Готовили гречку. Смеялись. Таня пила вино из кружки с надписью “Главная стерва года”, Илюша ставил ей подножки, а Юлия — вдруг дышала. Просто дышала. Без судорог в горле. Без страха, что за неправильную стирку её “вычеркнут из семьи”.
Но на четвёртый день пришла СМС:
«Ты думай, как будешь платить за коммуналку. Я тебя из прописки выписываю.
И не рассчитывай на квартиру.
Будешь жить на съёмных — узнаешь, каково это.»
Юлия перечитала три раза. У неё даже руки задрожали.
Сергей. Конечно. Всё-таки подписал. Всё-таки выбрал маму.
Таня увидела, как она бледнеет.
— Что там?
— Меня лишают прописки. Она… хочет выписать. Через суд, наверное. Я теперь вообще — никто.
— Да пошли они, — отрезала Таня. — Зато ты теперь не в аду. Мы что-нибудь придумаем.
На следующий день Юлия пошла в МФЦ.
Очередь. Пожилая женщина рядом ворчала: “Опять эта очередь… Сдохнешь раньше, чем тебя примут.”
Юлия взяла талон и села. Она чувствовала, как у неё дрожат пальцы. Ей было страшно. Реально страшно. Не перед людьми — перед новой жизнью. Без Сергея. Без штампа. Без даже той самой чёртовой “прописки”. Без подстраховки. Одна.
— Номер 114, окно 7.
Она встала. Пошла. Подошла.
— Добрый день, мне нужно проконсультироваться по поводу прописки. Если родственники выписывают через суд. Что я могу сделать?
Сотрудница — женщина лет пятидесяти, с усталым лицом и добрыми глазами — посмотрела на неё внимательно.
— А вы где сейчас живёте?
— У подруги. А были прописаны у свекрови. Они меня теперь выписывают. Я там жила пять лет.
— У вас есть документы, что вы там были зарегистрированы?
— Есть. И свидетельство о браке. И о регистрации.
Женщина кивнула, взяла бумаги.
— Тогда так. Вас просто так выписать не могут. Только через суд, и если докажут, что вы добровольно выехали. Но даже если суд — у вас есть шансы. Главное — не бойтесь. Не бойтесь защищать себя.
Юлия вышла оттуда — и заплакала. На улице. Прямо перед МФЦ. Под деревом, где на ветке болталась синяя маска, забытая кем-то из прошлого года.
Плакала не потому, что плохо. А потому, что впервые за долгое время почувствовала, что у неё есть права.
Вечером снова позвонил Сергей.
— Я всё обдумал. Мама погорячилась. Я могу тебе помочь снять комнату. И приезжать.
— Спасибо, не надо.
— Как — не надо? Мы же семья.
— Ты не моя семья, Серёж. Ты — приложение к маме.
— Ты с ума сошла, — прошипел он. — Ты сломаешь себе жизнь!
— Я её спасаю. Свою. Хотя бы одну.
— Суд? Ты серьёзно? — Таня хлопнула ладонью по столу, так, что чай в кружке плеснулся.
Юлия кивнула, не отрывая взгляда от экрана. В телефоне — сообщение от Сергея:
«Всё. Мама подала в суд. Будешь теперь бегать по адвокатам. Хотела свободы — получай.»
— Подала? За что? За то, что ты дышать начала?
— Да нет. За то, что “самовольно покинула жилплощадь”. Она будет доказывать, что я не имею права быть прописанной.
— Так ты же не выписалась.
— Ну да. Но я ушла добровольно. Это им и надо.
Таня вытерла руки о полотенце, села напротив. Долго молчала. Потом сказала:
— А хочешь — я пойду с тобой?
Юлия подняла глаза. И впервые за долгое время — не осталась одна.
Суд был через две недели.
Тусклое здание с облезлым фасадом. В зале пахло старой бумагой, чужими переживаниями и тоской.
Надежда Петровна пришла в костюме цвета серой пыли, с аккуратной причёской и папкой документов. Сергей был рядом. Смотрел в пол. Не сказал ни слова.
Юлия — в старом пальто, с собранными в пучок волосами, и трясущимися пальцами. Рядом — Таня, сжимающая ей локоть.
— Ответчик, встаньте, — сказал судья, пожилой мужчина с усталым лицом. — Вы добровольно покинули жилое помещение?
— Да, но это не значит, что я отказываюсь от своих прав, — твёрдо сказала Юлия.
— А вы планируете возвращаться?
— Нет. Но я там была прописана. Жила. Вела быт. И была супругой её сына.
— А теперь?
— Теперь — нет. Потому что в этом доме меня никто не уважал. Меня унижали каждый день. А мой муж молчал.
— То есть вы подтверждаете, что покинули жильё добровольно?
Юлия замялась. Хотелось закричать: «Не добровольно! Меня выжили!» Но закон — штука тупая. Он не знает, каково это — каждый день чувствовать себя мусором.
— Да. Физически — да. Психологически — нет.
Надежда Петровна шумно вздохнула.
— Уважаемый суд, эта женщина давно не живёт с моим сыном. Она ушла по своей воле. Мы хотим просто освободить жилплощадь. Она нам больше не семья.
Судья кивнул, записал что-то.
— Вынесу решение через неделю. Прошу всех — не устраивать здесь семейных сцен.
После заседания в коридоре — сцена. Конечно.
— Как ты посмела вообще появиться? — прошипела Надежда Петровна, поджав губы. — Ты же грязью всех поливаешь! Из-за тебя мой сын седой стал!
— Он и с мамой седой, не переживайте, — с ледяной усмешкой сказала Таня. — А вы, кстати, мерзкая. Просто чтобы вы знали.
Сергей подошёл ближе. Глаза — пустые. Как у человека, который всё про себя понял, но поздно.
— Юля… ну может, хватит уже? Ну ты же всё равно одна.
— Не одна, — сказала она. — Просто без вас.
И ушла. Не оглядываясь.
Суд решил выписать.
Да, Юлию официально сняли с регистрации. Она теперь — без прописки. На бумаге — никто.
Но когда она вышла из зала, она не чувствовала себя проигравшей.
Наоборот.
Она впервые за много лет почувствовала, что живёт свою жизнь.
Прошёл месяц.
Юлия устроилась администратором в стоматологическую клинику. Работа не сахар, но стабильная. Сняла комнату. Не дворец — но тишина, никакого “Юля, ты неправильно варишь суп!”, и никто не шарится по её вещам.
По вечерам она гуляла одна. Без сумки, без крика за спиной. Просто шла — и была собой.
Иногда хотелось позвонить. Просто услышать голос. Спросить: “Ну как вы там?”
Но каждый раз напоминала себе: «Они сделали выбор. А я — выжила.»
Финал:
Прошло почти два месяца.
Звонит Сергей.
— Привет.
— Привет.
— Мамы не стало. Инфаркт.
Пауза. Такая, в которой звенит всё внутри.
— Сочувствую.
— Я… Прости, что так вышло.
— Это ты должен себе простить. Не мне.
— Может, увидимся? Просто… поговорим.
— Нет. Мне хорошо.
И не потому, что вас нет. А потому, что я — наконец есть.
