— Ну, вот и всё, Мариночка, — сказала нотариус, щёлкая лакированными ногтями по столу, будто по клавишам пианино. — Дом в Подольске теперь твой. Как внучка Валентины Павловны, ты — единственная наследница.
Я кивнула, но внутри ничего не дрогнуло. Ни радости, ни горечи. Лишь странный привкус пыли и чужого воздуха. Этот дом — как старая кофта из бабушкиного шкафа: вроде тёплая, а носить не хочется. Там всё пахло ею: её малиновым вареньем, дешёвыми духами «Красная Москва» и нескончаемыми претензиями к миру.
— Спасибо, — выдавила я.
Нотариус благодушно улыбнулась, словно передавала не недвижимость, а котёнка: «Удачи с этим». Подмахнула последние бумаги и добавила:
— Только, Марина, вы там аккуратнее. Я слышала… ваша свекровь туда переехала?
Вот тут во мне что-то щёлкнуло.
— Она что?
— Ну, мне передавали. После похорон мужа — сразу туда, с сумкой. Говорит, “дом семейный, я тут всё знаю”. А у неё ведь и ключи есть. Валентина Павловна ей доверяла.
Свекровь. Раиса Петровна. Сущая заноза в моей жизни. Её выражение лица даже на фотографиях выглядело так, будто лимон сосала. Если бы я однажды встала в три часа ночи в полном гриме ведьмы из «Спящей красавицы» — Раиса Петровна всё равно выглядела бы злее.
— Замечательно, — прошипела я сквозь зубы. — Спасибо за информацию.
Я вышла на улицу, села в машину, хлопнула дверью и закурила. Бросила ещё в мае, когда поняла, что от мужа толку ноль, а от никотина хотя бы кайф. Но вот сегодня — снова. Потому что свекровь. В моём доме. Моём.
Дом…
Я помнила его до мелочей: облупленный фасад, кривая вишня у ворот, треснувшая плитка в прихожей. И бабушкины окна, вечно запотевшие от варки варенья. Но теперь в нём хозяйничала Раиса. Как в плохой сказке — бабка-ёжка оккупировала избушку. Только я — не Иванушка, я — хозяйка.
Зазвонил телефон. Отмечен как «бывший».
— Ну что, Машуня, поздравляю! — бодро вякнул голос Ромы, моего теперь уже бывшего. — Дом твой, говорят? Значит, теперь мама может официально там пожить?
— Она уже там, насколько я слышу. Без моего ведома. Без разрешения.
— Ну, это ж дом твоей бабушки. Моя мама — почти как дочь ей была. А ты что — выгонять старушку на улицу?
— Рома, твоя «старушка» заставила мою бабку переписать завещание, когда та уже забывала, как зовут собственного кота! Я не идиотка. И я в этот дом завтра еду. Пусть только попробует мне не открыть.
— Удачи, — хмыкнул он. — Только не забудь: ты теперь мать-одиночка. Суд не любит тех, кто выкидывает бабушек.
Он повесил трубку.
Я плюнула, завела машину и поехала в Подольск. Сквозь весь июньский вечер, с красным небом и запахом пыли на асфальте. А внутри у меня всё гудело: тревога, злость, глухое желание разрушить всё, что построила эта женщина в моей жизни.
Раиса Петровна в моём доме?
Хорошо. Давайте посмотрим, как долго она там выдержит.
Дом встретил меня, как старый сосед, который тебя не узнаёт. Тот же забор, только перекошен. Качели во дворе, на которых я в детстве разрывала штаны — проржавели. А на крыльце… сидит она. В халате. С чашкой чая. Словно и не уезжала никуда с тех пор, как бабушку увезли в больницу.
— Добрый вечер, — сказала она с мерзкой вежливостью. — Не ожидала тебя раньше понедельника.
— А ты тут с какого разрешения?
— Я ухаживала за ней последние месяцы. Кто ещё? Ты же не появлялась. А теперь вот — осталась, как завещала.
— Она мне завещала. Бумаги у меня. Завтра сменю замки.
— Попробуй, — она улыбнулась, и в этом выражении было что-то змеиное. — Только учти — дом старый, с сюрпризами. Не всем он по нраву приходится.
Я не ответила. Прошла в дом, как на фронт. На кухне — её вещи. В спальне — её одеяло. В бабушкиной шкатулке — её таблетки. Она вгрызлась в дом, как термит, и не собиралась сдавать позиции.
И тут я заметила первую странность.
Шкатулка, где бабушка держала свои документы, была пуста. Только одна старая открытка. Открыла — рукой написано: «Марина. Всё не так, как ты думаешь. Прости.»
Я не спала всю ночь.
Сидела в кресле на веранде, в старом пледе бабушки, с чашкой кофе, который стыл быстрее, чем я успевала его пить. Внутри — тревога, как ртуть, разлилась по всем уголкам души. Пульс гудел в висках, в голове крутилась одна фраза: «Всё не так, как ты думаешь.»
Раиса спала. Или делала вид. Храп из её комнаты был уверенный, нарочитый, как будто она им нарочно пыталась доказать, кто тут хозяйка.
Утром я решила — хватит.
Если в этом доме есть тайна — я её найду. И выкурю Раису из моих квадратных метров, даже если придётся сжечь всё к чёртовой матери и начать заново.
Начала с бумаг. Облазила весь чердак — старые чемоданы, пледы, брошенные нафталином альбомы. Бабушка в молодости — красавица, между прочим. А вот на одной из фотографий — она, Раиса, и незнакомый мужчина. Подпись: «1978. Дом под Подольском. Мы с Леней и Р.»
Леня?
Я знала всех из бабушкиных рассказов. Но Лени там не было.
Именно в этот момент Раиса вошла на кухню. В халате, с выражением лица «я тут сто лет живу».
— Что это у тебя? — спросила она, увидев снимок.
— А вы мне скажите. Кто такой Леня?
Раиса замерла. На секунду. Лицо стало каменным.
— Это… никто. Просто знакомый.
— Не врите. Я вижу, как у вас щека дёргается, — я швырнула фото на стол. — Начинайте рассказывать. Или я сделаю всё сама.
Она выпрямилась, как генерал на разводе.
— Хочешь знать? Хорошо. Узнай.
История, которую она рассказала, врезалась в мой мозг, как зубило в ледяную глыбу.
Валентина Павловна, моя бабушка, в 70-х была не просто деревенской женщиной с пирогами. Она была влюблена. В Леонида — женатого, у которого была дочь от первого брака. Его жена погибла при родах. Дочь звали Раиса. Моя Раиса Петровна.
— Да, я — приёмная, — выдохнула она. — Она меня воспитывала. Я её ненавидела. Потому что она увела у меня отца. Но и жить без неё не могла. Поэтому осталась. Даже когда он ушёл от неё к другой.
Раиса жила с бабушкой. Сначала из зависти. Потом — из одиночества. Помогала, ухаживала, хотя и с презрением. И всё же… когда бабушка начала терять память — именно Раиса была рядом.
— Она переписала на меня завещание в 2021-м. Потом ты появилась. Внучка. С важным видом и городскими замашками. И она всё отменила. Но поздно. Я уже знала, где лежат бумаги. Подделать подпись — плёвое дело, когда у тебя есть ксерокс и бабка, которая не помнит, что ела на завтрак.
Я встала. Голова гудела.
— Ты… украла дом?
— Нет, — спокойно ответила она. — Я взяла то, что мне причитается. Я здесь — выросла. Ты — наездами. Два раза в год. А я её подгузники меняла, пока ты фоткала латы на пляже.
Я молчала.
Раиса не плакала. Не просила. Просто ушла в свою комнату. Но дверь не закрыла.
Я пошла к юристу. Потом — в архив. Попросила поднять медицинские карты бабушки. Выяснилось: за месяц до смерти она подписала доверенность на распоряжение имуществом. Подлинную.
И знаете, на чьё имя?
На меня.
Раиса соврала. Или — сама не знала.
Юрист подтвердил: всё, что в доме — моё. А её подпись — филькина грамота. Проживать она там не имеет права.
Я вернулась домой. С сумкой Раисы — уже упакованной. В дверях она стояла, как ствол дерева: старая, сгорбленная, но упёртая до костей.
— Ты выгоняешь меня?
— Я выгоняю из дома ту, кто его украл.
— Я его любила. — Она впервые посмотрела мне в глаза. — И Валю. И даже тебя, по-своему. Знаешь, у тебя её глаза. Такие же — не прощают.
Я не знала, что ответить.
Она ушла. Не хлопнула дверью. Не сказала «ещё пожалеешь». Просто ушла.
Через неделю я начала ремонт. Бабушкин дом оказался не такой уж и старый, когда в нём снова пахло жизнью.
А однажды утром нашла на пороге корзинку. Варенье. Малиновое. И записку:
«Прости. Ты сильная. Ты — как она.»
Без подписи.
Но я знала, от кого она.
