Утро началось с шума. Не с крика или упрёков, а с глухого рычания мотора под окнами. Сначала Катя подумала — сосед прогревает старую «Калину». Но когда она вышла на балкон, внизу стояла новая, блестящая «Камри» цвета мокрого асфальта. А за рулём — её муж. Улыбался.
Рядом — Валентина Сергеевна, в бежевом пальто, с гордо поднятым подбородком.
Катя постояла, молча, и вернулась в комнату.
На кухне кофе остывал. Хлеб — вчерашний. Дома — тишина. И пустота. Она чувствовала, как эта машина — как плевок в лицо.
Сергей зашёл с ключами в руке, весёлый, бодрый, как будто только что вышел с презентации в автосалоне.
— Ну что, проснулась, красавица? — он чмокнул её в висок.
— Машину видел? Маме. На юбилей. Шестьдесят пять всё-таки.
— Я видела, — спокойно ответила Катя, не поворачиваясь. — И знаешь, я даже рада. У неё теперь будет куда складывать твои аргументы о «приоритетных тратах».
— Ты опять начинаешь? — Сергей фыркнул. — Это подарок. Женщина всю жизнь в больнице пахала, на ногах. Ты понимаешь, что она заслужила?
— А я? — Катя резко повернулась. — Я заслужила хоть одно платье за последние полгода? Или мне тоже надо отработать 40 лет на посту, чтобы ты заметил, что у меня обтягивающее перестало быть по фигуре, потому что фигура, как ты говоришь, «перестала работать»?
— Не начинай, Катя, — он потер виски. — Это не одно и то же. У тебя шкаф забит, а у мамы даже машины своей не было.
— А у меня, видимо, и мужа своего нет. Только водитель твоей мамы с её вещами.
Он выдохнул. Медленно, сдержанно. Будто считал до десяти.
— Я не обязан покупать тебе платье каждый раз, когда тебе скучно. Это не про любовь. Это про истерики.
— А знаешь, Сергей, — она подошла ближе, почти вплотную, — я бы предпочла истерику за тысячу, чем тишину за два миллиона.
Он молчал. Пауза была слишком длинной. Стало ясно — ему нечего сказать.
Катя ушла в спальню, медленно, по дороге заглянув в детскую. Надя, их пятилетняя дочь, ещё спала. Уткнулась носом в зайца и сопела.
Она начала собирать вещи. Не демонстративно, не с театральным надрывом. Просто методично. Как будто знала, что это финал. Или репетиция финала.
Через сорок минут на кровати лежала стопка одежды, сумка, и подушка — своя, из детства, с блеклым мишкой на наволочке.
Сергей стоял в дверях.
— Ты куда?
— В воздух. Дышать. Пока не задохнулась тут между кредитами на чужие машины и молчанием.
— Кать, ну ты серьёзно? Из-за машины?
— Нет, Серёжа. Не из-за машины. Из-за того, что когда я сказала тебе, что мне нечего надеть на родительское собрание, ты сказал — «все там будут в джинсах». А сегодня ты купил женщине с пенсией сорок шесть тысяч машину за два с лишним миллиона. Я не про цену. Я про то, что ты выбрал, кто для тебя важнее.
— Она — моя мать.
— А я — была твоей женой. Была.
Она накинула ветровку, взяла сумку и подошла к кроватке. Поцеловала дочку в лоб.
— Маме скажи, что платье я всё-таки купила. Только не здесь. Не у тебя.
— Ты думаешь, я не понимаю, как это выглядит? — устало сказал он.
— Мне всё равно, как это выглядит. Я больше не хочу так жить.
Катя ушла.
Тихо. Без скандала. Просто закрыла за собой дверь. Внизу машина уже уехала. Наверное, Валентина Сергеевна обкатывала подарок.
На следующий день её не было. Не было и через два.
Сергей сначала злился. Потом — пытался звонить. Через день пошёл к её подруге, Лене. Та открыла дверь с видом прокурора на пенсии.
— Она не хочет с тобой говорить, Серёж. Ты на себя посмотри. Она тебе — чувства, а ты ей — логистику и «мама в приоритете».
— Лена, это же просто… подарок. Это мать.
— Нет. Это был твой выбор. И ты сделал его не в пользу своей жены. А теперь живи. С тем, что осталось.
Он вернулся домой. Тихо.
На кухне сидела мать. С чашкой чая и видом человека, который уверен — он всё сделал правильно.
— Ну что, — Валентина Сергеевна подняла брови, — опять виновата старая ведьма? Или всё-таки взрослая женщина сама решает, что ей важно?
— Ты могла сказать, что не нужна тебе эта машина.
— Я могла. Но ты сам захотел. Я тебя не тянула.
— А ты знала, что Катя уйдёт?
— Знала. Но ты сам взрослый. Сам решаешь, кого потерять. Меня — или её. И, честно говоря, ты выбрал проще. Она — моложе, значит, сложнее. Я — предсказуемая. И ты выбрал предсказуемость.
Он посмотрел на мать.
— А что бы ты сделала на моём месте?
— Я? — она усмехнулась. — Я бы, наверное, купила жене платье. Чтобы потом не покупать себе одиночество.
Ночью он сидел в детской.
Надя спала. У неё во сне дёргался подбородок, будто она что-то доказывала плюшевому мишке.
Он смотрел на неё и вдруг понял — она вырастет. И тоже будет женой. И если её муж однажды выберет свою мать, а не её — что он скажет тогда?
Катя не брала трубку.
А платье — висело в витрине. То самое, голубое, с запахом и тонким поясом. Он видел его, когда они шли из «Пятёрочки». Она тогда задержала взгляд и пошутила:
— Вот это — для счастливых женщин. Но нам, бюджетным феям, хватит и скидочного счастья.
Он не понял тогда, что это была не шутка.
Комната была маленькая, но светлая. Катя сняла её посуточно через приложение — с зелёными обоями, двумя табуретками и шатающимся чайником, который при включении гудел, как турбина в метро. В шкафу — четыре вешалки, на подоконнике — мятая коробка от пиццы. На стене — календарь за прошлый год с щенком и надписью «Живи с улыбкой».
Катя уселась на кровать, не разуваясь. Потом всё же скинула кроссовки и легла. Лицом в подушку. Без слёз. Просто — чтобы тишина не хлестала по ушам.
Прошло три дня.
Звонили мама, Лена, дважды детский сад. Один раз — Сергей. Потом он перестал. Видимо, начал считать, как это — воспитывать дочку в одиночку. Или придумал, как сказать Наде, что мама «уехала по делам».
Катя сняла квартиру в старом доме на «Проспекте Вернадского». Её соседкой оказалась женщина лет пятидесяти — тётя Галя, с выцветшей химией и вечно мокрым полотенцем на плече. У неё был кот, три банки с солеными огурцами на подоконнике и муж, который «три года как умер, но всё равно гадит с того света — кран с утра прорвало».
Жизнь снова стала реальной. Настоящей. Без навороченных кофемашин, без затыканий рта по расписанию. Больной, сырой, но честной.
На четвёртый день позвонила Лена.
— Ну чё, живёшь? — её голос был, как удар тряпкой по пыльному столу.
— Живу.
— Молодец. А теперь собирайся. У нас встреча выпускников. Через два часа. Там будет ОН.
— Кто? — Катя нахмурилась, жуя сухарь.
— Он. Твой бывший. Первый. Андрей. Помнишь? Тот, с кем ты на чердаке целовалась после выпускного. Которого мама твоя ненавидела так, что трижды выливала воду из цветка в его ботинок.
— О, Боже… — Катя засмеялась. — А он ещё жив?
— Более чем. Красивый, подкачанный, разведённый и без комплексов. Короче, ты надеваешь юбку, которую не успела выбросить, и идёшь. Я за тобой заеду.
Они встретились в старом баре на Арбате.
Все постарели. Кто-то облысел, кто-то — наоборот, оброс. Кто-то вышел из джипа, кто-то — из маршрутки. Но все улыбались одинаково — как будто жизнь была шуткой, которую рассказали слишком поздно.
Андрей подошёл первым.
— Кать. Я думал, ты уехала в Америку. Или на Кипр. Или в монастырь.
— Почти. На «Проспект Вернадского». Почти как монастырь. Только с соседкой, у которой кот-сатана и полотенце вместо рубашки.
Он рассмеялся.
Он всё ещё был красив. Тот самый взгляд, будто он раздевает тебя ещё до того, как успеешь поздороваться. Но в нём появилось что-то новое. Неуверенность. Или — бережность. Как у тех, кто пережил что-то, от чего потом долго лечишься.
Они разговаривали весь вечер.
Про детей, про разводы, про страхи. Про то, как однажды просыпаешься и понимаешь, что живёшь с человеком, который умеет складывать полотенца ровно, но не умеет видеть тебя.
— А чего ты ушла? — спросил он, когда уже почти никого не осталось.
— Он купил матери машину. А мне не купил платье.
— Жестоко.
— Нет, честно.
— Я бы тебе купил платье. Даже два. И ещё пару туфель — чтобы убежать от таких, как он.
Катя улыбнулась.
Это был не флирт. Это был взгляд в зеркало. Где ты вдруг видишь себя — не потерянной, не сломленной. А просто — женщиной. С глазами, которые всё ещё хотят верить.
На следующий день она решила съездить к Наде. Без предупреждения. Просто — позвонить в домофон и обнять дочку.
Сергей открыл сам.
Он похудел. Носил ту же футболку, что и месяц назад. Кухня была завалена детскими чашками и неразобранной посудой.
— Привет, — он кивнул. — Надя в комнате. Рисует. Хочешь чаю?
— Нет. Только её. И — на минуту.
Дочка подбежала и обняла так крепко, что Катя чуть не заплакала.
— Мам, ты не навсегда ушла?
— Нет, солнышко. Я рядом. Просто живу чуть-чуть по-другому.
Сергей молча смотрел, как они обнимаются. Потом всё же заговорил:
— Я думал, ты вернёшься.
— Я тоже думала. Но потом поняла — возвращаться туда, где тебя не слышали, — это как пить воду из дырявого ведра. Бесполезно и мокро.
— Я был идиотом. Я это понимаю.
— Поздно. Не потому что обида. А потому что всё уже пошло дальше.
— Он появился? — тихо спросил Сергей.
— Не твоё дело. Но да — кто-то, кто умеет покупать платье не за деньги, а вовремя.
Катя поцеловала Надю и встала.
— Я подумаю, как нам всё устроить. Чтобы ей было удобно. Чтобы ты её видел. Чтобы всем было по-человечески.
— Я тебя всё ещё люблю.
Она посмотрела на него.
Уставшие глаза, взлохмаченные волосы. И дом, в котором по-прежнему стояла новая машина, но не было ни одной живой улыбки.
— А я себя — снова.
Катя ушла. Уже не тихо. Уже уверенно. Как человек, который наконец понял, что дом — не стены. А те, кто тебя ждёт.
Катя подошла к дому неуверенно. Стояла под подъездом, переминаясь с ноги на ногу, как школьница перед кабинетом директора.
— Вот зачем я сюда пришла? Что мне тут надо? Прощения? Разговор? Бой насмерть с ней?
Ответа не было. Но ноги сами понесли в квартиру, где ещё недавно был её дом.
Дверь открыла она.
Валентина Сергеевна. В халате. Без привычного хищного выражения лица. С полотенцем на голове и чашкой в руке.
— Ну наконец-то. Я уж думала, тебя придётся через суд возвращать.
— Я не к тебе, — тихо сказала Катя. — Я к Наде. На час.
— Сергей уехал с ней в парк. Вернутся через полтора. Проходи, коль пришла.
Катя замерла.
— Нет уж, я лучше подожду снаружи.
— Что ты, Кать, я ж не укушу. Не бойся, шторы менять не заставлю. Хочешь — поругайся. Я давно хотела с тобой поговорить. Пока твой муж не развёлся сразу с обеими — и женой, и матерью.
Катя вошла. Аккуратно, будто ступала в минное поле. Прошла на кухню.
На столе — недопитый чай. Рядом — открытка от Нади. «Бабушке. С любовью».
— Я ведь не хотела, чтобы вы разошлись, — неожиданно начала Валентина Сергеевна, наливая ей чай. — Я думала, вы сами справитесь. Но, видимо, я переоценила тебя.
— Переоценила? — переспросила Катя, криво улыбаясь. — А ты себя не переоценила, когда села за руль машины, зная, что твой сын даже на платье жене жалеет?
— А ты не думала, что твоя проблема — не платье? А то, что ты вечно хочешь внимания, как будто ты одна в этом мире? Я родила и вырастила мужчину. А ты — обиделась, потому что не получила тряпку.
Катя вскочила.
— Это не тряпка. Это был жест. Это было «я тебя вижу». Но ты привыкла, что все вокруг тебя должны. И ты решила, что твоя пенсия — это повод, чтобы сын забывал про жену.
— А ты решила, что можешь ставить ультиматумы? Что если не платье, то всё — конец? Бросить дочку, уйти в съёмную берлогу?
— Я ушла не из-за платья! — голос у неё задрожал. — Я ушла, потому что поняла: в этом доме есть всё — микроволновка, хлебопечка, ты. Только не было меня.
— Потому что ты всегда была в режиме «жертва». Всё тебе кто-то должен, всё у тебя не так. А я — плохая, потому что родила тебе мужа, а не раба!
Катя захлопнула чашку о стол. Вода брызнула на салфетку.
— А ты всегда думала, что ты — эталон. Модель, мать, хирург, и теперь ещё и судья. Только вот ты забыла, Валентина Сергеевна, что пока ты учила его не плакать, я — была рядом, когда он не спал ночами. И что твоё поколение думало: «терпи — и будет счастье», а моё уже поняло — терпи, и счастья точно не будет.
Молчание повисло.
Две женщины напротив друг друга.
Хозяйка прошлого. И гостья из будущего.
Валентина вдруг встала и пошла в спальню. Через минуту вернулась с пакетом. Положила его перед Катей.
— Вот. Я купила тебе это. После того, как ты ушла. Платье. То самое. Ты же его хотела?
Катя смотрела на пакет. Долго.
Потом подняла глаза:
— Поздно. Я его уже купила сама. И знаешь, впервые — с ощущением, что не должна никому отчитываться за каждую копейку.
Валентина села.
— Я не хотела его ставить перед выбором. Но ты должна понять — он для меня всё. Единственный. Муж ушёл, работы нет. Я не врубаюсь в айфоны и прививки, но я знала, что если хотя бы сын рядом — я ещё не одна.
— А мне кто был рядом, когда я ночами сидела с температурой у Нади? Когда он, твой герой, приходил домой, бросал ботинки и говорил: «не грузите меня, я устал»?
— Ты могла сказать.
— А ты могла не делать из него святого. Он не безупречный. Он просто твой. И ты его защищаешь, даже когда он не прав.
— А ты… — Валентина всхлипнула, — ты могла бы понять, что я уже почти старуха. Я боюсь, что однажды умру — и некому будет даже дверь открыть. И ты ушла. И я осталась одна с ним — молчащим, потерянным, растерянным.
Они обе заплакали. В разное время. Не вместе. Но рядом.
— Я не вернусь, — сказала Катя. — Но я не враг. Я — просто не твоя. Я не часть вашей системы. Я хочу быть собой.
В дверь позвонили.
Сергей и Надя вернулись.
Катя вышла в коридор, обняла дочь, посмотрела на бывшего мужа.
— Ты сделал выбор. Я — тоже. Но мы с тобой не чужие. Мы просто больше не вместе.
Он кивнул.
Слов не было. Только взгляд. Прожжённый, сожжённый, усталый.
Катя повернулась к Валентине:
— Заботься о нём. Только не души. Пусть сам дышит. А я… я дышать научилась. И не вернусь туда, где воздух по графику.
И ушла. В платье. В своём. Своей дорогой.
А дверь за ней закрылась мягко. Не хлопком. Не криком. А как точка.
Большая, жирная. Навсегда.
