— Ну и кто тебе теперь будет помогать с ипотекой, Алина? Твоя бабушка, что ли? — Геннадий прищурился и с шумом отпил чай, как будто промывал себе совесть.
Я застыла с чашкой в руках. Только утром похоронили бабушку, а он уже начал. Тепло в квартире, пахнет гречкой и моим терпением, которое подходит к концу.
— Не тебе решать, кто мне будет помогать, — я выдохнула, стараясь говорить спокойно. — Я с ней всю жизнь была рядом. А вы с мамашей что? Только пальцы загибаете, у кого сколько «вложения».
Геннадий усмехнулся, не глядя на меня.
— А я тебе не враг. Просто… разумно вложить. Пока есть возможность. Денис же не просто так просит. У него проект.
Проект у него, мать твою. Вечно у него проекты. Только вот от этих проектов даже тарелки в доме у них пластиковые, как на пикнике. Потому что сковородка дороже любого «стартапа».
— У него был уже проект, помнишь? Сварочный цех. Где он сам себе ногу обжёг и страховку потом полгода ждал, потому что на нём даже обуви нормальной не было! А потом проект с бургерами. Где он их жарил на сковородке твоей матери, пока та не сожгла штору. Забыл?
Гена помолчал. Губы сжал, брови свёл. Узнаю — пошёл в оборону. Но и на полную не хочет включать агрессию, знает, что я на кухне с ножом.
— Мы семья. Помогать надо. У него шанс. Если бы ты чуть-чуть думала не только о себе…
Ах вот оно что. Опять я эгоистка. Сколько можно?
— Я думала не о себе, когда эту ипотеку брала. Потому что ты не мог тогда. Я думала, когда ночью пахала, а ты с мамой обсуждал, какой у Дениса «предпринимательский дух». У него дух — и всё. Ни бизнеса, ни совести.
— Вот именно, Алина! Ты — женщина, ты думаешь эмоциями! — Генка встал, развёл руками. — А надо — рационально. Деньги лежат мёртвым грузом. Квартира всё равно старая. Что там делать? Лучше вложить — и потом вместе всё отбить!
Я замерла. Слова, как плевок в лицо.
— «Вложить». Вложить то, что мне оставила бабушка. Которая, между прочим, в этой «старой» квартире меня растила, пока ты по «молодёжкам» ходил и мамке жаловался, что у тебя «женщина сильная, а ты нежный».
Он побледнел. Пошёл к двери, а потом обернулся.
— Поговори с моей мамой. Она всё по полочкам разложит. Мы ведь семья, Алин. Ты перегибаешь.
Семья у него. Полки у них — только в голове. Там пыль и мамина логика.
На следующий день я пришла в ту самую квартиру. Ключи тяжёлые, как будто бабушка всё ещё держит за руку — мол, не спеши. А я не спешу. Стою в коридоре, вдыхаю запах старых подушек и запаренного шиповника. Тут тепло по-другому. Не от батарей, а от памяти.
Телефон затрещал. «Марина Владимировна». Конечно. Ждала.
— Алина, здравствуй, солнышко, — льстиво начала она, но я уже знала, что дальше будет яд. — Как ты? Держишься?
— Держусь. Вы по делу?
— Ну… Конечно. Просто хотела сказать — сейчас не время держаться за старое. Надо думать о будущем. У тебя молодость, энергия. Бабушка твоя… царствие ей, конечно, небесное… Она бы, я уверена, поддержала Дениса.
— Она его ни разу в жизни даже не видела, — я чуть не рассмеялась.
— Ну, знаешь, кровь не вода! Родство — оно не в встречах. Оно в судьбе. Вот у Дениса — судьба предпринимателя. Он уже почти договорился с арендой. Только старт нужен.
— А вы сами не хотите старт дать? Кредит, например?
Повисла тишина. Даже телефон как будто прикинулся глухим.
— Мы бы с радостью, Алиночка. Но ты же понимаешь… пенсия, лечение, дача — всё требует вложений. А у тебя — актив. Тебе же повезло!
Повезло. Да, конечно. Повезло быть сиротой с ипотекой и мужем-пиявкой.
— Я пока ничего продавать не собираюсь, Марина Владимировна. И уж точно не для бизнеса Дениса. Вы уж извините, но у меня «своя судьба».
Она поджала губы, и я прямо по телефону это услышала.
— Ну-ну, Алиночка. Думай. Только не пожалеешь бы потом.
Я уже жалею, что вообще вышла замуж за её сына.
Вечером Геннадий пришёл домой с запахом пива и обидой на лице.
— Ты могла бы и не хамить маме. Она от души тебе желает добра.
— Если её «добро» стоит мне квартиры — пусть себе оставит. Я в долги влезать не собираюсь.
— Ты думаешь только о себе, Алина! Ты забыла, как мы жили первые годы? Я в тебя верил, когда ты ничего собой не представляла!
Я медленно встала.
— Когда я «ничего собой не представляла», я работала на двух работах, чтобы ты закончил свои курсы «менеджера проектов», помнишь? Кстати, где ты сейчас работаешь?
Он отвернулся. Кухонные часы громко тикали, как будто отсчитывали конец этого брака.
— Мне надо подумать, — наконец сказал он.
— Подумай. Но не забудь, что квартира — МОЯ. Не наша. Не общая. Не «вложение в будущее Дениса». Она моя. По завещанию. По закону.
Ночью я не спала. В голове крутилось: «ты эгоистка», «мы — семья», «ты ничего собой не представляла». Всё это я уже слышала. Только раньше верила, что это просто слова. А теперь поняла — это система. Это их язык. И мне в нём больше нечего сказать.
Завтра я позвоню нотариусу. Проверю всё ещё раз. Потом — найду риелтора. Не чтобы продать бабушкину квартиру, нет. Чтобы продать нашу. Общую. Где мы с Геной числимся «собственниками». Где ипотека. Где пыльная любовь и кредит под проценты.
А бабушкина — будет моей крепостью. Моим началом.
И вот тогда я посмотрю, кто из нас «ничего собой не представляет».
— Ты хочешь нас всех разрушить, Алина! — визг Марины Владимировны пробивал даже через динамик телефона, лежащего в другой комнате. — Я не понимаю, как можно быть такой неблагодарной! Мы тебя в семью приняли, как родную!
Я уже не слушала. Сидела на краю кровати, смотрела в пол и пыталась понять, почему именно сегодня мне так хочется швырнуть этот телефон в окно. И, может быть, за ним сразу — кого-нибудь из их семейства.
В дверь позвонили. В дверь моей бабушкиной квартиры. Где я была хотя бы формально — одна. Пока не началось.
Открываю. Стоит Гена. Лицо как после драки. Или перед.
— Поговорим? — выдохнул он, заходя, как к себе домой. Хотя… он так всегда заходил. Даже когда я дверь не открывала.
— Ген, ты хочешь поговорить или поорать? Потому что если поорать — иди к маме, у неё голос как у баяна на ярмарке.
— Очень смешно, — он бросил сумку на пол и сел. — Ты знаешь, что ты натворила?
— Да. Живу на своей законной жилплощади. Пока не приехал твой брат с рулеткой и предложением снести стену под фуд-корт.
Он вспыхнул, как будто я плюнула в икону.
— Ты зачем его выгнала?! Это был деловой разговор!
— В спортивках с пятнами от кетчупа и фразой «если что, можно потом переделать стены»? Очень деловой. Я ещё сдержалась, между прочим. Хотела ему дверью прищемить «предпринимательские органы».
Он встал. Пошёл по комнате, как лев в клетке. Только лев был бы полезнее — хоть рычал бы. А тут — жалобы и мамины цитаты.
— Ты рушишь всё, что мы строили! Мы семья! Ты даже не дала нам шанса договориться. Это же не просто ты — это мы!
— «Мы» — это когда оба работают, оба решают, оба уважают. А у нас — «мы», когда вам удобно, а я — когда деньги нужны.
— Я не позволю тебе просто так уйти! — он подошёл вплотную, глаза налились гневом. — Ты думаешь, ты такая независимая, да? Только вот без меня ты никто!
Я медленно поднялась. Голос стал тихим, почти холодным:
— Повтори.
— Что?
— Повтори, что я — никто.
Он замер. Как будто понял, что теперь сказал лишнее.
— Ладно, — выдохнул. — Я был зол. Прости.
— Ты был зол? Ты был зол, когда я оплачивала вашу поездку на море, потому что тебе «задержали зарплату»? Ты был зол, когда я с температурой вела отчёты, а ты играл в танчики с братом до трёх ночи?
Он отвёл глаза. И тут я поняла — он не жалеет. Ему просто неловко, что я наконец всё помню.
— Мы подаём на развод, — сказала я ровно. — Завтра. Я уже подготовила документы. Квартиру общую продаём, делим пополам, закрываем ипотеку. Всё. Бабушкина остаётся мне. Она по завещанию. Не трогайте её.
Он стоял, как вкопанный. Потом покачал головой.
— Ты думаешь, всё так просто?
— Нет. Ничего простого. Просто я больше не хочу жить, как «семья», где за моей спиной решают, что делать с МОИМ имуществом.
И тут он выдал:
— А если я скажу, что твоя бабушка была недееспособна, когда подписывала завещание?
Я застыла.
— Повтори.
— А если мы это докажем? — его глаза метались, но говорил он уже уверенно, как будто текст ему мама надиктовала. — Ты думаешь, мы такие дураки? Мы и с врачами поговорим, и с соседями. Мама уже собирает материалы. Если что — оспорим. Тогда квартира отойдёт в наследственную массу. И Генеральная доля — у меня как мужа. И тогда мы решим, что с ней делать.
У меня внутри что-то хрустнуло. Как тонкая стеклянная фигурка. С треском.
— Ген, ты сейчас серьёзно?
— Я пытаюсь сохранить семью. А ты выкидываешь нас всех на улицу ради какой-то вонючей бабушкиной хрущобы.
Вонючей. Бабушкиной. Хрущобы.
Я подошла к нему вплотную. Улыбнулась. И тихо сказала:
— Забирай маму. Забирай Дениса. И иди в суд. Поговорим по закону. Только учти: если ты тронешь память моей бабушки — ты сам себе выроешь яму. Я найду таких адвокатов, что вы вчетвером — с твоим братом и тремя «проектами» — пойдёте лесом. Без возврата.
Он хлопнул дверью. Пахнуло злобой, как перегаром на празднике.
Через два дня пришла Марина Владимировна. Без предупреждения. Без стука.
— Алиночка, ты что творишь? — шептала она, как будто боялась, что соседи подслушают и передадут в прокуратуру. — Зачем ты ссоришься с Геной? Это же твоя судьба! Ты думаешь, тебе кто-то ещё в таком возрасте нужен?
— В каком таком? — я вскинула бровь. — Мне тридцать четыре, не сто семь.
— Вот именно! Уже не девочка! Ты что, думаешь, мужики только и ждут, когда ты освободишься?
— А что, Геннадий — это был последний экземпляр?
— Не дерзи! Ты у нас не так воспитана! Бабушка твоя бы…
— Бабушка моя бы велела тебе уйти, Марина Владимировна. И захлопнуть за собой дверь. Чтобы сквозняком не пахло предательством.
Она вспыхнула, побледнела и сорвалась:
— Ах ты… неблагодарная! Мы тебе семью дали! Дом! Поддержку! А ты? Трусишь всё, как сахарок на дне кастрюли!
— Я — не сахарок. Я — газ. И кастрюлю вам уже подпалила. Можете не искать крышку.
Она ушла. Со скрипом, как ржавая створка. А я села, налила себе чаю, взяла бабушкин плед и выдохнула.
Мне было не страшно.
Мне было спокойно.
А завтра — нотариус. А послезавтра — адвокат.
И если они думают, что я дам заднюю — они сильно недооценили женщину, которая вытащила мужа из долгов, оплатила брату его «предпринимательские курсы», и ещё успевала кормить всех борщом три раза в неделю.
Теперь я кормлю только себя.
— Доброе утро, Алина Сергеевна. Присаживайтесь, пожалуйста, — нотариус был приветлив, но сдержан. Как хирург перед операцией — знает, что будет больно, но делает дело точно.
Я расписалась. Уточнила. Перепроверила. И вышла из офиса, сжимая в руках документы. Завещание бабушки подтверждено. Квартира — официально моя. Не «наша». Не «семейная». Не «давай вложим в бизнес Дениса». МОЯ.
На улице было жарко, как в июле. И внутри так же. Палило.
Как хорошо, что я одна. Лучше в жару одной, чем всю жизнь в тени чужой семьи.
Но расслабиться мне дали всего пару часов.
Вечером зазвонил домофон. Я не ответила. Через минуту — звонок в дверь. Потом грохот.
Это приехали. Эти трое. Семейный трио «Жми на Алину».
Открыла. Передо мной стояли они. Геннадий, его мама — вся в золоте и осуждении, и Денис — с мокрыми подмышками и папкой с какими-то бумажками.
— Мы всё решили, — выдала Марина Владимировна с ледяной уверенностью. — Либо ты передаёшь квартиру под долевое участие, либо мы идём в суд.
— А чего вы сразу не с молотками? — я оперлась о дверной косяк. — Сразу бы начали сносить стены, а я бы вас чаем напоила.
— Не шути, девочка! — отрезала она. — Ты думаешь, мы не знаем, как всё было? Твоя бабка уже не соображала, когда подписывала бумаги! Мы найдём экспертизу, найдём свидетелей!
— Марина Владимировна, — я подалась вперёд, — вы как-то странно говорите «бабка», будто это не та женщина, которая вас принимала с пирогами, когда у вас было два пакета долгов и сын без работы.
— Я не обязана слушать хамство! — закричала она. — Я мать! И я защищаю свою семью!
— А я защищаю свою. Себя. Потому что вы втроём — как три клеща, которые вцепились и всё тянете, тянете…
— Алина, давай по-хорошему! — вставил Геннадий, подходя ближе. — Нам же всем будет проще, если ты просто…
Я резко захлопнула дверь перед его носом. Не нараспашку, а со всей силой. Чтобы воздух зашевелился.
— Нет, Ген. Не проще. Никому уже не будет проще. Ты сломал всё, что мог. И теперь собираешь осколки не для того, чтобы склеить, а чтобы продать.
Они за дверью кричали. Топали. Угрожали. А я сидела на полу и писала сообщение адвокату:
«Начинаем официально. Пусть подают. Всё фиксирую. Переходите на личный номер, готова к защите.»
Через неделю в почтовом ящике нашла «письмо счастья» — уведомление о намерении оспорить завещание. Смешно. Учитывая, что в завещании — подпись, нотариус, три свидетеля и заключение врача. Уж слишком они поздно спохватились. Слишком много надежд положили на «авось прокатит».
А ещё через день мне позвонила… Лариса. Моя бывшая коллега. Подруга. Мы не общались два года.
— Алин, ты дома? Можно заскочу? Я недалеко.
Она зашла. Принесла пирожки. Села. И просто сказала:
— Видела Гену. С мамочкой. В кафе. Обсуждали тебя так, будто ты террорист международного масштаба.
— И что они говорят?
— Что ты, мол, всех кинула. Забрала «наследство» и теперь «выкручиваешь им руки». А Денис бедный снова без денег — бизнес-то не пошёл.
Я хмыкнула.
— Они не понимают одного. Я не кидала. Я просто больше не жертвую собой. Вот и всё. Не их вина. Моя ошибка.
Лариса кивнула, потом посмотрела на меня и тихо спросила:
— Ты счастлива?
Я улыбнулась впервые за долгое время. Тепло. Без защиты.
— Нет. Но я — спокойна. А это, знаешь ли, даже лучше. Счастье бывает на два часа. А спокойствие — на всю жизнь.
Суд они всё-таки начали. Но быстро сдулись. Бумаги слабые. Свидетелей нет. Денис врет, Ген сбивается, а Марина Владимировна орёт в коридоре на адвоката, который сидит и проклинает всё на свете.
Я пришла на финальное заседание в белой рубашке и джинсах. Без помады. Без браслетов. Без шоу.
Судья зачитал решение: В иске отказать. Завещание признано действительным. Недвижимость остаётся в собственности истицы.
Я просто встала. Поблагодарила. И пошла к выходу.
Позади что-то кричала Марина Владимировна. Гена стоял, как потерянный. Денис держал в руках несостоявшийся бизнес — папку с графиками и расчётами, как продавать кофе на вокзале в кредит.
А я вышла на улицу.
И пошла домой.
В свою квартиру. Не добытую. Не вымоленную. Не подаренную. А свою.
Не жена. Не вещь. Не ваша.
