— Ну что, наденешь? — голос Олега был полон такого неприкрытого детского ожидания, что отказать казалось почти преступлением.
Он держал в руках свитер. Громоздкий, тяжелый, связанный из грубой шерсти какого-то неопределенного, болотно-серого цвета. Подарок его матери.
— Конечно, — мой голос прозвучал на удивление ровно. — Только дай минуту.
Олег улыбнулся и вышел из спальни, оставив меня наедине с этой вещью. Я взяла свитер в руки.
Он был теплым, почти горячим, и пах сухими травами и чем-то еще, едва уловимым, тревожным. Как старый сундук, который не открывали десятилетиями.
Нина Петровна вязала его три месяца. Олег с гордостью рассказывал мне об этом, описывая, как она сидела вечерами в своем кресле, согнувшись над спицами, вкладывая в каждую петлю свою… что? Заботу? Любовь?
Я натянула свитер через голову. Шерсть тут же впилась в кожу тысячей мелких иголок. Он сел плотно, сковывая движения, словно чужое, навязчивое объятие. Мне стало жарко, душно.
Я подошла к зеркалу. Выглядела я нелепо. Широкие плечи, бесформенная грудь. Свитер превратил меня в какое-то бесформенное существо.
И тут я почувствовала это. Под левой лопаткой что-то кололо особенно сильно, но это была не шерсть. Что-то твердое, маленькое, пришитое изнутри.
Сердце сделало нервный скачок. Я попыталась дотянуться, изгибаясь, но ничего не вышло. Стягивая с себя ненавистную вещь, я почти порвала ее.
Вывернув свитер наизнанку, я сразу увидела это место. Небольшой, грубо пришитый к изнанке лацкан из той же шерсти. Стежки были неровными, торопливыми, будто сделанные в темноте.
Пальцы дрожали, пока я искала в шкатулке маленькие ножницы. Один стежок, второй. Нитки поддались неохотно.
Под заплаткой оказался плотный, туго скрученный комок. Я развернула его.
Это были волосы. Седые, жесткие, спутавшиеся в маленький, отвратительный клубок. Ее волосы. Я знала их цвет, их текстуру.
Воздух застыл в легких. Зачем? Первая мысль, дикая и иррациональная, была о какой-то деревенской магии, о привороте, о порче.
Чтобы привязать меня к их семье, к ее сыну? Или наоборот, чтобы извести?
Я смотрела на этот мерзкий комок в своей ладони, и мир сузился до его размеров. Это было не просто странно.
Это было за гранью. Это было послание, которое я не могла расшифровать. Унизительное, пугающее, вторгающееся в мое личное пространство.
— Ну как? Подошло? — Олег заглянул в комнату с улыбкой.
Я резко сжала ладонь, пряча улику. Мое лицо горело, но я заставила себя улыбнуться в ответ.
— Да, — выдохнула я, чувствуя, как шерсть на брошенном свитере все еще хранит тепло ее рук. — Идеально. Просто идеально.
Весь вечер я чувствовала этот фантомный клок волос у себя в кулаке. Я выбросила его, смыла в унитаз, несколько раз вымыла руки, почти ошпаривая их, но ощущение не проходило. Оно сидело под кожей.
За ужином я не могла заставить себя смотреть на Нину Петровну. Я изучала свою тарелку с таким усердием, будто пыталась прочесть на ней будущее.
Но боковым зрением я видела ее руки — сухие, с выступающими суставами, те самые руки, что вязали свитер и пришивали подкладку.
— Леночка, ты чего такая молчаливая сегодня? — ее голос был мягким, вкрадчивым. — Не понравился подарок? Великоват, может?
Я вздрогнула и подняла глаза. Она смотрела на меня испытующе, не моргая. В ее взгляде не было тепла, только холодное любопытство.
— Что вы, Нина Петровна, — я заставила себя улыбнуться. — Свитер чудесный. Просто устала немного на работе.
— Устала она, — хмыкнул Олег, подливая себе в стакан сок. — Мам, она его теперь снимать не будет, так понравился.
Ложь мужа прозвучала оглушительно. Я почувствовала, как краска заливает щеки.
— Я очень рада, — кивнула свекровь, и ее губы тронула едва заметная, странная улыбка. — Носи, деточка. Вещь, сделанная с душой, она греет по-особенному. Она оберегает.
Слово «оберегает» повисло в воздухе. От чего? Или от кого?
Ночью я не спала. Я лежала рядом с мирно сопящим Олегом и думала. Мысли метались, одна страшнее другой.
Что, если это не первый раз? Что, если все ее подарки, все эти милые варежки, шарфы, носки, которые она дарила мне на праздники, — все они с «сюрпризами»?
Я встала и на цыпочках прошла в гардеробную. В коробке на верхней полке лежали ее поделки.
Я достала прошлогодний шарф, который почти не носила. Он был мягче свитера, связан из ангоры. Я начала его ощупывать. Сантиметр за сантиметром.
Мои пальцы наткнулись на уплотнение на самом кончике. Такое же маленькое, твердое. Сердце заколотилось с бешеной силой. Здесь не было заплатки, стежки были вплетены прямо в узор, почти незаметно.
Мне не нужны были ножницы. Я потянула за нитку, и шов разошелся. Внутри, в крошечном мешочке из подкладочной ткани, лежал… ноготь. Маленький, аккуратно срезанный ноготь с ее мизинца.
Меня замутило. Я отшатнулась, уронив шарф. Это была уже не случайность. Это была система.
Больная, извращенная система. Она метила меня. Как животное. Вшивала в меня части себя, чтобы я стала своей, ручной, принадлежащей их семье.
Я вернулась в постель, но сон не шел. Я смотрела на Олега, на его спокойное лицо, и впервые почувствовала себя чужой рядом с ним. Он был ее частью, ее продолжением.
Знал ли он? Догадывался? Или был так же слеп, как и я до сегодняшнего дня?
На следующий день я решила действовать. Нужно было понять, что происходит. Я позвонила свекрови.
— Нина Петровна, здравствуйте. Это Лена.
— Леночка, здравствуй. Что-то случилось?
— Нет-нет, все в порядке. Я просто хотела сказать… Олег тут предложил съездить на дачу в выходные. А я подумала, может, нам с вами сходить куда-нибудь? Вдвоем. В театр, например?
На том конце провода на несколько секунд воцарилось молчание.
— В театр? — переспросила она. В ее голосе слышалось удивление и… что-то еще. Похожее на подозрительность. — С чего это вдруг, деточка?
— Просто захотелось, — я старалась говорить как можно беззаботнее. — Поблагодарить вас за свитер. Сделать приятное.
Она снова помолчала.
— Хорошо, — наконец сказала она, и ее тон изменился, стал почти сладким. — Я с удовольствием. Только давай не в театр. Давай лучше ко мне. Я научу тебя вязать.
Квартира Нины Петровны встретила меня запахом хлорки и стерильной чистотой. Все блестело: паркет, полированная стенка, стеклянные дверцы серванта. Этот порядок был таким же агрессивным, как и ее подарки.
Она уже ждала меня. На журнальном столике лежали два мотка пряжи — ядовито-желтого цвета — и спицы.
— Проходи, Леночка, садись, — она указала на кресло напротив своего. — Сейчас начнем. Дело нехитрое, главное — внимание.
Ее руки взяли мои, направляя спицы. Ее пальцы были холодными и сухими. Я чувствовала себя марионеткой.
Петля, накид, еще петля. Движения были механическими, а в голове стучала только одна мысль: «Спроси. Ты должна спросить».
Я «случайно» уронила спицы. Они со стуком покатились по паркету. Наклонившись за ними, я задержала взгляд на нижних полках книжного шкафа. За стеклом стояли старые фотоальбомы в бархатных переплетах.
— Нина Петровна, — я выпрямилась, сжимая в руке холодный металл спиц. — А покажите как-нибудь ваши старые фотографии? Интересно посмотреть на Олега маленького. На вас.
Она замерла, ее лицо стало непроницаемым.
— К чему это? — спросила она глухо.
— Я не очень хорошо умею хранить секреты, — сказала я тихо, глядя ей прямо в глаза. — Особенно те, что вшиты в подкладку.
Ее лицо не изменилось, но что-то дрогнуло в глубине зрачков. Она медленно отложила свое вязание.
— Моя мать тоже вязала, — произнесла она, глядя в стену. — Она была очень… заботливой женщиной. Когда я выходила замуж, она подарила мне шаль. Невероятной красоты. А внутри, у самого сердца, был вшит ее локон.
Она говорила ровным, безжизненным голосом, будто читала чужой некролог.
— Она сказала, что так я никогда не забуду, чей я род, чья кровь. Что это печать семьи. Что теперь мой муж и его семья никогда не смогут забрать меня полностью. Частичка ее всегда будет со мной. Оберегать.
Она усмехнулась, и эта усмешка была страшнее крика.
— В каждом подарке была такая «печать». Волос. Ноготь. Иногда кусочек ткани с ее платья. Она говорила, что так она делает меня своей. Навеки.
Нина Петровна перевела на меня тяжелый взгляд.
— Я ненавидела ее. И я ненавидела эти вещи. Но я не могла их выбросить. Это же… память. Забота. Понимаешь?
Я не понимала. Я видела перед собой не монстра, а сломленного, искалеченного человека, который воспроизводил тот же кошмар, что пережил сам.
Она не знала, как любить по-другому. Ее любовь была контролем. Ее забота — клеймом.
— Я не хотела тебя обидеть, деточка, — в ее голосе впервые прозвучала искренняя, жалкая нота. — Я просто хотела, чтобы ты стала нашей. Чтобы Олег… чтобы он не ушел. Как ушел от нее мой отец.
Я встала. Желтый клубок скатился с моих колен на пол. Вся мистика, весь ужас развеялись, оставив после себя только густую, тягучую жалость и понимание. Понимание того, что я должна бежать.
— Я все поняла, Нина Петровна, — сказала я. Мой голос был твердым. — Спасибо за урок.
Я вышла из квартиры, не оглядываясь. На улице я вдохнула полной грудью холодный, чистый воздух.
Вечером, когда Олег вернулся с работы, я ждала его на кухне. На столе лежали два билета на самолет в один конец и распечатанные объявления о съеме квартир в другом городе.
— Что это? — он удивленно посмотрел на меня.
— Это наше будущее, — ответила я. — Или мое. Олег, твоя мама очень больна. Но ее болезнь не лечится таблетками. И она заразна. Я не позволю ей заразить нашу семью.
Я смотрела на него, и впервые видела не только любимого мужчину, но и сына своей матери.
— Ты должен выбрать, — сказала я. — Прямо сейчас.
***
Прошло три года.
Мы жили в городе у моря, в квартире с огромными окнами, которые выходили на юг. Солнечный свет заливал комнаты с утра до вечера, и в его лучах танцевали пылинки, которые я никогда не успевала вытирать.
Наша двухлетняя дочь Аня с восторженным визгом гонялась за солнечными зайчиками по полу.
В тот день я вернулась с прогулки с Аней. Она уснула в коляске, и я, оставив ее на застекленном балконе, прошла на кухню. Олег был уже дома, сидел за столом, глядя в одну точку. Перед ним лежал вскрытый почтовый конверт.
— Что-то случилось? — спросила я, и сердце тревожно екнуло.
Мы не получали писем. Никогда. Это было одним из условий нашего побега — полная изоляция от прошлого.
— Мама, — тихо сказал он, не поднимая головы. — Её больше нет. Инсульт.
Он не плакал. Его лицо было серым, как тот свитер, а плечи опущены. Я подошла и обняла его со спины, положив подбородок ему на плечо. Он накрыл мои руки своей.
— Мне жаль, — прошептала я. И это была правда. Мне было жаль его. И даже ее, ту женщину, запертую в своей искалеченной любви.
— Письмо от ее сестры. Тетя Валя пишет, что она почти ни с кем не общалась в последнее время. Спрашивает, приедем ли мы на похороны.
Я молчала, давая ему время. Решение должно было быть его. Он сам разорвал эту пуповину три года назад, в той самой кухне, когда посмотрел на два билета и сказал: «Я выбираю нас».
Это был самый сложный и самый важный выбор в его жизни.
Я ограничила общение с его матерью, он он продолжил, ведь это всё же его мама.
***
Через неделю пришла посылка. Тетя Валя, не дождавшись ответа, прислала коробку с «памятными вещами». Олег открывал ее один. Я стояла в дверях, готовая в любой момент его поддержать.
Он доставал вещи и молча рассматривал их. Старые фотографии. Шкатулка с ее нехитрыми украшениями.
Фарфоровая статуэтка. А на самом дне лежали спицы и недовязанный детский носок из ядовито-желтой пряжи.
Олег долго смотрел на него. Потом аккуратно положил все обратно в коробку, заклеил ее скотчем и вынес в коридор, к входной двери.
— Завтра утром выброшу, — сказал он.
Ночью я проснулась от тихого плача. Это плакала Аня в своей кроватке. Я подошла, взяла ее на руки, и она тут же прижалась ко мне, зарываясь носиком в шею.
Я баюкала ее, вдыхая сладкий детский запах, и смотрела в окно на темное море.
Я думала о том, что любовь — это не клетка. Не клеймо. Не «печать рода», вшитая под подкладку.
Любовь — это когда ты даешь другому человеку воздух. Когда ты готов отпустить. Когда ты выбираешь его счастье, а не свое спокойствие.
И я знала, что этот порочный круг прервался. На мне. На нашей маленькой семье, которая началась с чистого листа, в городе у моря, где так много света.
