Всё началось, как это обычно и бывало в нашем доме – кухня, полдень, удушливый пар от кипящего на плите, запотевшие стекла и многоголосый гул. Казалось, воздух стал плотным, пропитанным запахом лука, свежей зелени укропа и странным, едва уловимым предчувствием – словно за этой обычной подготовкой к поминальному обеду скрывалось что-то глубоко болезненное, как незаживающая рана под бинтом.
В этот раз в нашем скромном жилище собралась, наверное, вся родня. Чайник не успевал остыть, только кто-то опускал ложку в чашку, как Марина, младшая сестра, тут же подливала суп, добавляла огурцы и картофель в салат. Она хлопотала с каким-то отчаянным рвением, постоянно теребясь: «Отойди, Таня, я сама…» Её руки мелькали над столом – сильные, натруженные, огрубевшие от работы, но по-прежнему любимые, хоть порой и невыносимо раздражавшие.
Ольга, моя дочь, держалась в стороне – подросток с глазами взрослого, обеспокоенного человека. Наверное, такие теперь у всех: ведь не каждый день умирает твой дед, последний корень нашей семейной ветви. Ольга молчала, лишь изредка бросая взгляды на кухню, где мы с Мариной, словно две переодетые хозяйки, спорили, чей вклад в поминальный стол окажется решающим.
Когда в прихожей зазвенел звонок и послышались шаги – приехали двоюродные родственники. Племянники расставляли стулья по комнатам, приносили чайники, кто-то из старших вечно с кем-то спорил вполголоса, шепча о том, как всё изменилось в доме, «после ухода Фёдора Ивановича».
Я незаметно поправила передник и вздохнула: знали бы они, как изменилась я. Но это не для посторонних ушей. Только для себя.
Начался поминальный обед. Кто-то зажигал свечу, кто-то раскладывал тарелки, а я краем глаза следила, чтобы у всех был хлеб. Обычно в этот момент я думаю: главное – не заплакать. Разве можно вести себя иначе перед людьми, пусть даже это твои родные?
Тут же, на кухне, я почувствовала какой-то пристальный и пронизывающий взгляд. Ольга стояла у меня за спиной и выжидающи наблюдала за каждым моим движением. Неужели осуждает меня за излишнюю суету? Всё равно дети не поймут, пока сами не начнут жить ради других.
— Мам, не ешь этот суп. Я своими глазами видела, как тётя Марина туда что-то положила… — Ольга в ужасе отшатнулась от кастрюли.
От неожиданности я остолбенела. Слышала – но не поверила.
Ольга, обычно молчаливая, как рыба, теперь быстро и зло шептала мне прямо за столом, пока кто-то разливал по тарелкам наваристый суп:
— Мам, правда, не ешь… Она оглядывалась по сторонам, а потом что-то добавила…
Я посмотрела на Марину, на её напряжённую спину, и в душе что-то оборвалось. Вдруг я почувствовала себя на той невидимой границе, где заканчивается терпение, но ещё не начинается настоящая беда.
***
Я старалась держаться невозмутимо. Взрослая женщина, мать, хозяйка, не имею права демонстрировать страх перед детьми, даже перед собственной дочерью. Изо всех сил изобразила улыбку, попыталась обратить все в шутку, хотя сама себе не поверила ни на секунду:
– Оленька, – произнесла я тихо, с натянутой улыбкой, – что за глупости? Ты уже взрослая, не маленькая! Марина просто добавила специи, может, петрушку или что-то еще… Не жалела приправ…
Старая шутка, отдающая кислинкой, как перекисший рассол. Но Ольга не отреагировала улыбкой, а только еще крепче вцепилась пальцами в край стола.
В этот момент Марина, энергично захлопнув крышку, принялась сервировать стол. Наваристый суп из чугунка разошелся по тарелкам, свежий хлеб порезали всем – все, как обычно. Но в этот раз казалось, что все осознают: сегодня не «как обычно» – сегодня поминки, и в каждом взгляде чувствовалась напряженность.
И вдруг – с той же неумолимой подростковой уверенностью – Ольга громко, так, что услышали все, сидящие за столом, заявила:
– Мам… Я видела, как тетя Марина что-то белое добавляла в суп! Нам не стоит это есть.
Мгновение – и тишина, будто вся комната замерла. Лицо Марины помрачнело, губы искривились в неестественной усмешке. Ее глаза – обычно такие теплые, но упрямые – вдруг стали пронзительными и полными тревоги. Казалось, еще немного – и между нами разгорится пламя, способное уничтожить все, что строилось годами.
– Что ты там шепчешь, Оль? – Марина резко повернулась, держа половник в руке, как оружие. – Суп нормальный, если тебе не нравится – не ешь! Всем остальным, к счастью, все подходит.
– Я видела, как вы что-то туда сыпали, – тихо, но отчетливо повторила Ольга, глядя прямо в глаза тете.
За столом кто-то ахнул. Кому-то, вероятно, стало неловко, кто-то внезапно перестал жевать. Моя сестра встрепенулась – то ли от злости, то ли от обиды:
– Да что ты несешь при всех?! – Марина с натугой засмеялась, но ее попытка выглядеть спокойной мгновенно провалилась: – Ты думаешь, я вас травить сюда пришла?! – она почти кричала.
– Просто… давайте не будем есть этот суп. Лучше обойдемся без него… – Ольга выглядела так, словно вот-вот упадет – хрупкая, худенькая, но упрямая, как в детстве, когда защищала свою куклу от двоюродного брата.
Тут в разговор вмешались другие. За дальним концом стола моя двоюродная сестра Лида, потирая руки, попыталась смягчить ситуацию:
– Оль, ну что ты в самом деле… Плохое на поминках говорить – это ни к чему хорошему!
Кто-то из мужчин, виновато улыбаясь, попытался подшутить:
– Татьяна, ну что у вас за порядки! На поминках – и такое…
Я сглотнула, внутри все клокотало, но вслух я старалась сохранять миролюбивый тон:
– Давайте не будем ругаться, у нас общее горе, сейчас не время для скандалов. Ну, правда, пусть суп постоит…
– Да, пусть! – с недобрым огоньком в голосе повторила Марина, резко схватила свою тарелку и буквально вылетела из кухни, хлопнув дверью.
Ольга села рядом со мной и заплакала – искренне, горько, как плачут только очень уставшие от жизни дети.
– Я ведь просто хотела, чтобы все было хорошо, – прошептала она. А за стеной, за дверью, раздавались глухие шаги. Кто-то хлопал дверьми. В комнате повисла гнетущая тишина.
Родственники сбивчиво переговаривались, кто-то отправился курить в коридор. Я осторожно поднялась и обняла Ольгу за плечи. Она уткнулась носом в мой рукав, все еще дрожа мелкой дрожью.
Поминки оказались на грани срыва, а я, дав себе минуту, пошла умыться – и увидела в зеркале женщину, постаревшую на десять лет, с потерянным выражением лица.
***
Когда Марина с грохотом покинула дом, а Ольга затворилась в своей комнате, привычный ход поминок, которые из года в год проходили в нашем доме, был нарушен.
Столы, переполненные едой, остались практически нетронутыми. Кто-то старался все попробовать из кушанья, другие молча наполняли рюмки, а третьи, собравшись на кухне, вполголоса были шокированы происходящим . Меня не покидало ощущение, что я наблюдаю за этой сценой со стороны, словно это был фильм уж*сов. Мой родной дом, моя семья, но все вокруг казались чужими, словно их подменили… Злые, напуганные, пристыженные.
Меня мучил вопрос: что же Марина так отчаянно прятала в руках? Неужели можно вот так, поддавшись подозрению, предать родную сестру? Сердце не переставало болеть… Чувство вины перед Мариной смешивалось со страхом: а вдруг Ольга права? Или все-таки ошиблась?
Собравшись с духом, я подождала, пока гости не перешли в гостиную, и вспомнила о нашей соседке, Надежде Петровне, бывшей фельдшерице, добрейшей души человеке. Не хотелось беспокоить ее по пустякам, но выбора не было.
Я взяла миску с тем самым злополучным супом, перелила его в банку и, стараясь не привлекать внимания родных, выскользнула за калитку. Зима неохотно уступала свои позиции, тающий снег налипал на ботинки. Я почти бежала к соседке, стучась в ее дверь с такой тревогой, что сама удивлялась своей внезапной решимости.
— Таня?! — удивилась Надежда Петровна, увидев меня с банкой. — Что случилось, милая?
— Помогите, — прошептала я. — Надя, это очень важно… Только никому не говорите! Проверьте этот суп. Мне кажется, Марина что-то в него подмешала, и у меня душа не на месте.
Она взяла банку, мгновенно посерьезнев.
— Хорошо, Таня. Я посмотрю. Жди моего звонка.
Обратно я шла, словно ноги были ватными. В голове пульсировала мысль: «Неужели мы с сестрой — враги или все-таки родные?» На стенах дома дрожали неясные тени, в кухне сидела Ольга с покрасневшими от слез глазами. Остальные вели пустые разговоры за поминальным столом, словно ничего не случилось.
Вечер окутал все вокруг тоской. За окном слышался лай собак и шаги в коридоре. Я не могла притронуться ни к чему на столе. Посидев немного, послушав прощальные речи гостей, я размышляла о случившемся. С наступлением темноты зазвонил мой старый мобильный.
— Таня, не волнуйся, — с теплой грустью в голосе сказала Надежда Петровна. — Никакого яда там нет. Но в супе… Там сильное снотворное. Ничего страшного не произошло бы, просто все бы крепко уснули.
В голове все зашумело. Вместо облегчения пришла тревога: неужели Марина решилась на такое? Зачем? С какой целью? Доверие — такая хрупкая вещь…
Я вошла на кухню, словно попала в другой мир: все было размыто, в воздухе стоял странный удушливый запах, из комнаты доносился чей-то смех. Открыв мусорное ведро, я увидела почти пустую упаковку из-под снотворного, смятую бумажку с надписью “донормил”. Я сжала ее в руке.
— Марина! — крикнула я в тишину. Голос дрогнул, я чувствовала, что должна выяснить правду, иначе не смогу простить.
Она долго не отвечала, но наконец вышла из комнаты — опухшая, с красными глазами, словно ребенок.
Мы стояли друг напротив друга, две измученные сестры.
— Зачем? — едва выдавила я.
Марина вдруг заплакала, резко и беззвучно, сильнее, чем Ольга днем.
— Прости… Я не хотела зла. Я видела, как ты не спишь ночами. Ты вся исхудала, высохла за неделю, Таня… Я… Я думала, если ты поешь и поспишь, тебе станет лучше… Я не хотела обсуждать это при всех… Честно… А получилось, вон, как…
В тот момент мне хотелось кричать от боли, но я только села на табурет, чувствуя, как дрожат руки. Внутри все смешалось: обида, любовь, усталость.
Из-под двери на нас смотрела Ольга, не решаясь войти. В доме было темно, словно остыла печка и погасла лампа.
***
Марина замерла в дверном проеме кухни, слезы текли по щекам, плечи дрожали, словно у ребенка. Я наблюдала за ней, и гнев постепенно угасал, сменяясь ощущением безысходной тоски и всепоглощающей усталости, от которой даже слова давались с трудом.
— Могла бы сказать… По-человечески. — В моем голосе чувствовалась горечь, как в передержанном чае. — Я бы не стала… Не подумала бы ничего плохого, понимаешь?
— Я не хотела, чтобы кто-то знал… — пробормотала Марина, нервно теребя край халата. — Мне казалось, что будет только хуже, если начнут перемывать кости твоим слезам, бессонным ночам… Ты же совсем ничего не ешь, ходишь как тень.
Я сделала глубокий вдох. В голове смешались обрывки недавних ссор, воспоминания из детства, когда мы с Мариной постоянно делили игрушки, спорили, но вечером все равно лежали рядом и тихонько болтали в темноте. А теперь все иначе – взрослая боль, взрослая обида.
Ольга, остановившись в дверях, смотрела исподтишка. Я внезапно осознала, как ей тяжело: из героини она превратилась в источник раздора. Но могла ли она поступить иначе? Кто бы осмелился съесть тот суп после увиденного? Пальцы Ольги дрожали, в глазах появилось выражение недетской зрелости.
— Пойду спать, — буркнула она, проходя мимо нас и унося с собой облако обиды, стыда, чего-то такого, что сложно выразить словами.
В доме воцарилась звенящая тишина. Родственники перешептывались – кто о Марине, кто о “трагедии на поминках”. Вечером, когда разговоры утихли, Марина молча тащила свои сумки по коридору. Мне хотелось сказать что-то простое, как в прежние времена: “Ну успокойся, глупая, все наладится…” – но слова застревали в горле, чужие и непослушные. Она ушла неслышно: дверь закрылась, на пороге остались ее туфли и сумка. Через полчаса я видела, как ее маленькая фигурка с сумкой в руках уходит через двор в сторону станции – спина прямая, но все остальное словно сжалось: и решимость, и привычная самоуверенность.
Утро пришло, как обычно, но все ощущалось по-другому. За столом сидели молча, не споря, каждый погружен в свои мысли. Хлеб крошился в руках, суп на этот раз был простой и прозрачный, без намека на подозрения или снотворное. Все старались избегать зрительного контакта. Никто не ругался, но и не обнимался – словно исчезло все тепло, которое еще вчера согревало наш дом.
Я смотрела в окно, за которым Марина уже шла к станции, и понимала, что восстановить былое доверие в одночасье не получится, а может, и вовсе не удастся. В доме царила мертвая тишина, лишь где-то вдалеке заскрипела половица, словно напоминая: еще совсем недавно здесь кипела жизнь.
Ольга вышла в сад в ночной кофте и неподходящей обуви, плотно обхватив себя руками. Она бродила между кустами, срывая прошлогодние сухие листья, и что-то тихонько шептала себе под нос. Я хотела выйти к ней, обнять, но почему-то не смогла. Не из-за злости, а просто от ощущения беспомощности.
Вечер сменился ночью – и вновь тишина. Каждый забился в свой угол. Время текло медленно, как вода после половодья.
Я задумалась: может быть, Ольга поступила правильно, что не стала молчать. Может быть, и Марина была по-своему права, желая защитить сестру, хоть и неуклюжим способом. Каждый действовал так, как считал нужным. Только дом наш… изменился.
Я присела на жесткий табурет у окна и позволила воспоминаниям унести меня в прошлое, в те времена, когда сестры могли горячо спорить, но быстро прощать друг друга. Сейчас все иначе. Все – по-другому.
Внутри, как отдаленное эхо, звучала мысль, идущая из самой глубины души:
«Прошлое не вернуть. Горе не сплотило нас. Иногда чрезмерная забота причиняет не меньше вреда, чем злоба».
