Когда Ася поняла, что наступила весна, в городе уже вовсю цвели каштаны. Её организм игнорировал смену сезонов, как и всё остальное в последнее время: работу, людей, даже собственное отражение в зеркале. Она верстала каталоги медицинской тематики — с унылыми, как послеродовая депрессия, обложками и бесконечными снимками внутренних органов, — и всё чаще ловила себя на мысли, что живёт как в длинном, плохо свёрстанном PDF-файле.
В тот день она чудом закончила макет раньше, и, пока офисные зомби собирались на перекур, Ася выскользнула с работы. На улице моросил дождь — не злой, не сентиментальный, а такой, что из него и в роман не вставишь. Просто нудный. И всё же домой она шла с мыслью о ванне. И вине. Или даже о ванне с вином — такое настроение.
Когда она вставила ключ в замок и толкнула дверь, её нос уловил запах… капусты. Пирожки? Да вы шутите. В её холостяцкой кухне, где максимум тепловой активности — это вскипающий чайник?
Сначала она решила, что ошиблась дверью. Потом — что вломились гастролёры из клуба «Ретро-рецепты». Потом — что началось помутнение рассудка, и теперь она не просто слышит запахи, а проживает флешбеки через желудок. Но в прихожей свет был включён, из кухни доносился голос диктора с каким-то документальным «Жили-были в СССР», а на столе — родимые, аккуратно подрумяненные пирожки. С капустой. Точно с капустой. Её бабушка такие делала, когда ещё жила и не злилась на всю семью.
— Ниночка! — раздалось из кухни. — Я уж думала, ты опять на работе до полуночи. Проходи, остынут!
На стуле, уютно устроившись в её доме, в её пространстве, в её реальности, сидела Нина Петровна. Бывшая свекровь. Классический персонаж — из тех, что летают в турецкие отели с варёной картошкой в контейнере. Она жила в Павловске, ходила к врачу в шляпке, любила порядок, своего сына и директивный тон.
— Нина Петровна? — Ася не поверила ни глазам, ни пирожкам. — А… как вы попали в мою квартиру?
— Что за вопрос? — пожала плечами женщина, — ключом, конечно.
И вытаскивает — ни много ни мало — старую связку, оставленную, как оказалось, не на хранение, а на случай художественного вторжения.
Ася вспомнила, что после развода с Васей — их официального, тихого и оформленного через «Госуслуги» — она так и не сменила замки. Лень? Тоска? Надежда? Или просто предательская часть мозга, которая думала: «Авось пригодится»?
— Я пирожки испекла. Капустка с яйцом, как ты любишь, — продолжила Нина Петровна. — Садись, рассказывай, как день прошёл. А Васенька вот задерживается, звонил.
Ася села. Не потому что хотелось пирожков, а потому что ноги отказались сотрудничать. Какой Васенька? Васенька, между прочим, в последний раз встречался ей в «Перекрёстке», с тележкой, забитой полуфабрикатами и взглядом разведённого мужчины, уверенного, что брак — это маркетинговая ошибка.
— Нина Петровна, — осторожно проговорила Ася, — вы же помните, что мы с вашим сыном в разводе. Уже год.
— Что за чепуха! — возмутилась свекровь. — Какой развод? Вчера ж сидели, чай пили, всё было прекрасно. Ты, кстати, платье синее обещала не надевать — не идёт оно тебе. Тебе больше зелёное к лицу.
Ася сглотнула. Сердце колотилось, как перед экзаменом у преподавателя, который почему-то зовёт по имени умершую бабушку. Всё было не так. Всё было — как во сне, где всё знакомо, но искажено. Голову пронзила мысль: «А вдруг…»
— Простите, а какой сегодня день?
— Восьмое марта, милая. Я же сказала — праздник. Вот и пирожки.
— А… год?
— Две тысячи двадцать второй. А что?
Ася вздохнула. Вот он, момент истины: или её свекровь попала в просвет между мирами, или она сама находится в кривом зеркале из дешёвого сериала на «Россия 1». Надо было звонить Васе.
С дрожью в пальцах она набрала сообщение:
«Твоя мама у меня. Она говорит, что 2022-й. Очень странно себя ведёт. Срочно приедь».
Нина Петровна тем временем методично сортировала пирожки по температуре. Говорила что-то о погоде, вспоминала соседку Люсю с четвёртого этажа, которой «всё не так» — ни фасад, ни фасоль. То и дело она называла Асю разными именами: то Ниночкой, то Верочкой. Один раз даже Клавдией. Это, кстати, имя её собственной матери. Или подруги. Или собаки. С этого момента Ася поняла: перед ней не свекровь. Перед ней — человек, чья память превратилась в мешанину, где годы, лица и события перемешались, как изюм в куличе.
Через двадцать минут в дверь позвонили. Вася стоял на пороге. Постаревший, измученный, но всё ещё с тем взглядом — наивно-сердитым, как у подростка, которого забыли забрать из школы.
— Где она? — хрипло спросил он.
— На кухне. Печёт пирожки. Говорит, вы с ней вчера чай пили.
Вася прошёл внутрь, и Ася впервые за долгое время ощутила странное чувство: будто он — не её бывший, не раздражающий бывший муж, а родной. Тот, кто поймёт, если ты скажешь: «У неё что-то с головой».
— Мам, — позвал он из дверей кухни. — Мам, ты что тут делаешь?
— Васенька! — радостно воскликнула она, как будто он пришёл с улицы, а не прибыл из реальности.
— Мам, ты не у себя. Это квартира Аси. Помнишь?
Нина Петровна посмотрела на него, потом на Асю, потом снова на него.
— Ася? — переспросила она. — Бывшая жена? Разве вы развелись?
— Год назад, мама, — тихо ответил Вася.
Она обмякла. Лицо побледнело, руки задрожали. Годы свалились на неё в один миг.
— Нет, — прошептала она. — Не может быть. Вы же такие были… вместе. Я ведь сервиз подарила, с синими цветами…
— Сервиз был пять лет назад, мама, — мягко напомнил Вася.
Ася сидела молча. Не знала — плакать, смеяться или звонить в «Скорую». Но, кажется, у них на всех теперь был другой диагноз: жизнь, которую невозможно отмотать назад. Только пережить. Или переделать. Если хватит сил.
С утра Ася не понимала, зачем варит кофе. Она его даже не пила в последнее время — с желудком были какие-то сложности, стресс, гастрит, или просто нервная тоска. Но сегодня рука сама нажала кнопку кофеварки, и вот уже кухня наполнялась запахом, от которого у неё сжалось всё внутри: будто варится не кофе, а очередной день, который надо как-то прожить.
Вчерашнее возвращение Нины Петровны в её жизнь ощущалось не как эпизод, а как вторжение. Ася не знала, что было более тревожным — то, что бывшая свекровь перепутала даты, имена, и даже собственное местожительство, или то, с какой лёгкостью она снова оказалась в её доме, за её столом, будто не было этого года боли, молчания, развода, одиночества.
Кофе остывал. Телефон вибрировал. Вася.
— Алло?
— Привет, — голос был хриплый, измученный. — Я записал маму к невропатологу. Сегодня в четыре. Ты… не хочешь поехать с нами?
— А почему я?
— Потому что ты не растерялась вчера. Потому что она… спрашивает о тебе. Утром проснулась и спросила, где ты.
Ася молчала.
— И потому что я сам не знаю, что делать, — добавил Вася, уже совсем тихо.
Эта фраза окончательно добила её. Он всегда знал, что делать. Вася был из тех, кто не теряется: в больницах, аэропортах, даже на семейных ужинах, когда все ссорятся, он мог спокойно резать салат и говорить «а давайте без крика». А теперь он просит помощи.
— Хорошо. Приду.
Поликлиника встретила их запахом лекарств и старости. Скамейки с облезлой краской, шапки в руках, которые никто не надевает, и взгляды, полные ожидания. Там не было пациентов — были лица, в которых можно было прочитать весь список диагнозов с «Я» по «М».
Нина Петровна сидела в углу, сложив руки на сумке, как на ручках гроба. И только взгляд был живой, острый, наблюдающий.
— Ася! — она вспыхнула, будто юная. — Я знала, что ты придёшь. Я же чувствую.
Ася села рядом. Пахло лавандой и чем-то кислым — наверное, валерьянкой.
— Как вы сегодня?
— Замечательно! Только кто-то в зеркале на меня смотрит старая и сердитая. Не я. Наверное, бабка какая-то прижилась, — она хмыкнула. — Я не пускала.
Вася засмеялся — впервые за последние дни. Ася посмотрела на него: худой, чуть небритый, с усталостью в плечах. Раньше он носил эти плечи как броню. Сейчас — как бремя.
— Я понимаю, зачем вы меня сюда привели, — заявила вдруг Нина Петровна. — Думаете, я сошла с ума. Так вот — не дождётесь. Я просто устала.
— Устала? — переспросила Ася.
— От тишины, — серьёзно кивнула она. — В Павловске никто не звонит, никто не приходит. Даже телевизор начинает разговаривать как соседка Люся — одно и то же каждый день. Я решила, что если не приду к вам, то сойду с ума.
— Мама, — начал Вася, — ты вчера говорила, что живёшь на Фонтанке. Ты вообще туда ни разу в жизни не ездила.
— Я что — навигатор? Всё перепуталось. Годы, улицы, люди. Всё. Только пирожки мои никто не перепутал, все съели! — победоносно заявила она.
Асю пробрало. Эта смесь здравого смысла и провалов в сознании была страшнее диагнозов. Умный человек, воспитанная женщина — и вдруг вот так, между строк, между годами, уходит из реальности. Плавно, по-шекспировски. «Я — Ниночка, а ты кто?»
Они вошли в кабинет. Врач — женщина лет шестидесяти с лицом человека, которому уже никто не интересен, но она делает вид. Вежливость в ней была как гипс — держит форму, но не живёт.
— Сколько вам лет, Нина Петровна?
— Сорок восемь.
Вася закрыл глаза.
— Хорошо, — сказала врач. — А кто у вас президент?
— У нас? — Нина Петровна прищурилась. — А вы сейчас с какой целью спрашиваете? Паспорт, может, ещё показать?
— А где вы живёте?
— А вот это не скажу. У меня режим. Да и прописка ничего не значит, сейчас же все кочевники, — фыркнула она.
Доктор смотрела на неё как на сложный кроссворд, где одно слово — явно не по горизонтали.
— Мы назначим МРТ и когнитивные тесты, — сказала она наконец. — Есть подозрения на начальную деменцию, но рано делать выводы.
Ася не знала, радоваться или бояться. Слово «начальная» казалось одновременно и приговором, и шансом. Как будто если бежать сейчас, ещё можно что-то остановить.
На обратной дороге Нина Петровна спала на заднем сиденье. Руки сложены, лицо спокойное. Как будто всё — ложь: и возраст, и диагноз, и растерянность. Но Ася знала — назад дороги нет.
— Спасибо, что поехала, — тихо сказал Вася. — Мне не с кем это обсуждать.
— А я?
Он посмотрел на неё.
— Ты — бывшая. Ты не должна здесь быть.
— Я и не должна. Но я есть.
Они молчали. Мимо проносились дома, улицы, люди. Мир жил своей жизнью. И только они ехали — в своём временном пузыре, где Нина Петровна вспоминала пирожки, забывала имена, а двое взрослых людей никак не могли признать, что им не всё равно.
Вечером Ася снова оказалась у них. Она принесла ужин, расставила тарелки, заварила чай.
— А знаешь, — вдруг сказала Нина Петровна, — я вспомнила, как вы с Васей поругались в тот раз. Из-за обоев. Такой был скандал, будто речь о судьбе Вселенной.
— Это давно было, — пробормотал Вася.
— А потом ты, Ася, позвонила мне и спросила: а нельзя ли поменять мужа, как обои? Я тогда смеялась. А теперь думаю: может, можно?
Они молчали. Потом Нина Петровна встала, медленно подошла к вазе с цветами и поправила их, как будто в этом был смысл — в порядке лепестков, в точке баланса.
— Я вам вот что скажу, — не оборачиваясь, произнесла она. — Если я начну забывать, вы не дайте мне умереть до того, как я пойму, зачем вы всё это разрушили. Это же был хороший брак.
— Не всегда, — хрипло ответила Ася.
— А у кого всегда? — усмехнулась Нина Петровна. — Если ты всё время счастлива — это не любовь, это наркотики.
Она вышла из комнаты, оставив их вдвоём.
Вася подошёл к окну. Курить он бросил давно, но в этот момент выглядел как человек, которому остро не хватает сигареты и двадцати лет назад.
— Мы не справились, — сказал он.
— А может, не захотели?
— Может.
— Я бы сейчас захотела, — вдруг произнесла Ася, и сама испугалась своих слов.
Он не повернулся. Просто стоял у окна. В старой футболке, в чужом доме, в своей памяти.
— Я тоже.
Они не обнялись. Не поцеловались. Не начали снова. Но что-то в этот вечер начало таять. Как лёд на реке — с тихим треском, медленно, неумолимо.
Весна в Питере бывает такая — будто кто-то передумал и решил всё отменить. Вчера солнце, сегодня слякоть, завтра обещают снег. В жизни у Аси происходило то же самое. Вот она уже снова сидит на кухне у Васи, пьёт чай, слушает радио, поправляет плед на плечах Нины Петровны, и кажется — ну всё, колесо повернулось. А наутро — слякоть.
Слякоть пришла в виде звонка. Нина Петровна ушла. Тихо. Во сне. В новой ночной рубашке, которую ей подарила Ася на прошлой неделе. Она выбрала именно ту — с кружевом и запахом лаванды. Как будто готовилась.
Умерла без диагноза, без финальной МРТ, без списка лекарств на прикроватной тумбочке. Просто… перестала быть.
Похороны прошли сдержанно. Никаких криков у гроба, никакой истерики, только короткие взгляды и затекшие пальцы. Васина сестра, с которой он не разговаривал десять лет, плакала по расписанию: в начале, в середине и ближе к обеду. Потом съехала обратно в Подольск с венком под мышкой.
Ася стояла чуть в стороне. Её никто не прогонял, но и не звал. Она сама не знала, зачем пришла. Точнее, знала. Всё внутри выворачивалось от мысли, что та, которая печёт пирожки, называет её «доченькой», и забывает, как зовут Президента — больше никогда не войдёт без звонка. И без ключа.
— Она просила похоронить её не на семейном участке, — сказал Вася на третий день после. — Представляешь?
— Почему?
— Сказала: «Не хочу лежать с этим мужиком». А ведь жила с ним сорок лет.
— Вот и я не хочу, но живу. С собой.
Он усмехнулся, как-то горько.
— Знаешь, что самое странное? — продолжил он. — После её смерти я нашёл блокнот. Она вела дневник. Последние три месяца — каждый день. Всё путано, обрывочно. Сны, куски прошлого, рецепты, адреса, и ты там… почти в каждом втором абзаце.
— Что?
— Она писала: «Ася спасёт. Ася не даст сойти с ума. Ася — моя надежда».
— Я? Надежда? Я же просто… бывшая.
— Видимо, не просто.
Он подал ей тонкий, потрёпанный блокнот. Страницы были в крошках, в пятнах от чая, с цветными закладками. Один разворот был весь исписан одним предложением: «Не дайте им потерять друг друга, глупые ведь, упрямые, а такие живые…»
Ася закрыла глаза. Мир пошатнулся. Или — выровнялся, наконец.
Через неделю Вася пришёл к ней. Без звонка. В руке — коробка. А в коробке — связка ключей.
— Вот, — сказал он. — Нашёл у мамы. Все ключи. И от твоей квартиры тоже. Она хранила. Как будто верила, что всё ещё возможно.
— Всё ещё возможно?
Он посмотрел на неё.
— Ты бы хотела?
Ася не ответила. Прошла на кухню, поставила чайник. Руки дрожали. Внутри — хаос. Боль, вина, тоска. И какая-то смешная, непрошеная радость. Будто её давно выброшенная надежда сидела теперь за столом и ела бутерброд с колбасой.
Они молча пили чай. Он принес пирожки. Купленные. Но она их ела — как будто последние.
— Я не знаю, что будет, — сказал Вася. — Но если ты согласна — давай пробовать. Не с начала. А с того места, где остановились.
— А если я не та, что была?
— А я тот, кто остался.
Она посмотрела на него и вдруг — впервые за всё это время — поняла: любовь бывает не громкой. Не романтичной. Не как в фильме, где на заднем фоне оркестр. А как старая кофта — тёплая, растянутая, но твоя. Такая, что выбросить не можешь. И не хочешь.
Потом было лето. Они не съехались. Не поженились снова. Просто начали проводить вечера вместе. Иногда спали в одной кровати, иногда — нет. Он чинил ей смеситель, она гладила его рубашки. Ничего великого. Но с каждым днём всё яснее: они — вместе.
Пока однажды, среди ночи, он не сказал:
— Я видел сон. Мама стояла у окна. Говорила: «Молодцы. Наконец-то. Только запомните: я теперь — у вас внутри».
— Это и пугает, — пробормотала Ася.
— А меня — успокаивает.
Через два месяца, перебирая вещи Нины Петровны, Ася нашла записку, вложенную в старый рецепт пирожков.
«Если я когда-нибудь всё забуду — напомни им, что любовь — это не чувства. Это выбор. И пирожки.»
Она засмеялась и заплакала. Всё одновременно. Потому что вот оно. Вот вся жизнь. Между капустой и яйцом. Между прощением и страхом. Между теми, кто уходит, и теми, кто остаётся.
И, может быть, они действительно были не бывшие. А просто — на паузе.
