— Ты опять оплату за квартиру просрочила? — голос свекрови, как утренний будильник в воскресенье, бил по нервам.
— Нет, Марина Юрьевна, это Максим «просрочил», — сухо ответила Виктория, сжав трубку телефона так, будто могла передавить ей шейку упрямой кобры. — Он же у нас финансист в тени. Переводит деньги туда, где «по любви», а не по договору с ЖКХ.
Марина Юрьевна на той стороне что-то ещё буркнула про «нечего сидеть в маникюрах» и «сама виновата, что мужа не удержала», и отключилась. Виктория уронила телефон на стол. Он с глухим стуком ударился о дерево и замолчал. Как и Максим последние две недели. Точнее, не молчал, а делал вид, что «всё норм, просто устал».
Ага. Устал. От кого? От жены, которая в тридцать восемь, после рабочего дня на заводе под названием «психотерапия с клиентами и дома» ещё успевает посчитать бюджет и проверить счета? Или от своей мамочки, у которой пенсия официально двадцать, но на деле она каждый месяц умудряется вытянуть из него тридцать пять?
Виктория встала и подошла к окну. Во дворе серая осень хлюпала в лужах, как её настроение. На сковородке остывали макароны, сваренные в полшестого, «пока есть горячая вода». Газ — по счётчику. А любовь — похоже, по лимиту.
Максим пришёл, как обычно, в восемь. Без пакетов, без взгляда. Сел на диван, включил телевизор и притворился, что у нас в доме живёт слепо-глухо-немой.
— У тебя совесть вообще есть? — сдержанно спросила Виктория, не поворачиваясь.
— В смысле?
— В прямом. Куда ты дел деньги, которые я оставила на счёте на квартплату?
— Мама попросила. У неё там опять проблемы с зубами… — начал он.
— Да у неё, по ходу, проблемы с головой. Уже пятый год «зубы». Такое ощущение, что у неё во рту персональный музей фарфора и каждый месяц новая экспозиция!
Максим вздохнул, как будто за день отвёз тонну угля на себе:
— Ну не могу же я отказать ей. Она же мать…
— А я кто? Подруга по съёмной квартире?
Он молчал. Это была его любимая часть диалога: сдаться без боя и уйти в оборону. Но в этот вечер у Виктории были зубы поострее, чем у его мамаши.
— Послушай, я больше не собираюсь выбирать между ЖКХ и твоей семейной сектой. Мы с тобой живём в браке, а не в трёхстороннем союзе с мамой. Я, конечно, бухгалтер, но даже у меня в голове не сходятся твои ежемесячные «мамины нужды». Двести рублей на проезд — понимаю. Тридцать тысяч на «новую куртку, потому что зима» — уже вызывай Следственный комитет.
— Ты перегибаешь, — тихо сказал он.
— Нет, Максим, ты перегибаешь. Через меня.
Она пошла на кухню, достала из ящика свою тетрадь с бюджетом. Та самая, в которой всё: зарплаты, расходы, даже стоимость фасоли в «Пятёрочке» за сентябрь.
— Вот смотри, — ткнула пальцем. — Я вложила в наш счёт сорок тысяч. Ты — ничего. И ты ещё умудрился снять пятнадцать без моего ведома.
— Я потом верну…
— Ты каждый месяц так говоришь. У тебя там что, вклад с мамой? Или долговая яма? Или… мама — твой краш, а я тут просто для отвода глаз?
Он вспыхнул:
— Ты охренела?
— Да, Макс, охренела. Когда живёшь с тридцатилетним маменькиным сынком, который финансово кормит свою родительницу, а жену держит в роли казначея-сироты, невольно станешь злобной сукой. Простите, Марина Юрьевна, за выражение.
Он резко встал, прошёл на кухню и открыл холодильник. Молча достал сосиску, откусил, жуя как человек, уставший от жизни и женщин, и пробормотал:
— Всё равно ты всё преувеличиваешь. Просто она одна, ей тяжело…
— Мне тоже тяжело. И я одна. В браке с тобой — одна. Потому что ты давно с ней. Ментально, финансово и, похоже, в душе. У меня такое чувство, что я живу в треугольнике: ты, мама и твоя трусость.
Она резко захлопнула тетрадь, сложила её, будто заканчивала учебный год.
— Если ты ещё раз без моего согласия переведёшь ей деньги, я просто закрою счёт. И ты с ней будешь решать, кто кому должен.
— Не надо вот этих угроз…
— Это не угрозы, Максим. Это — смета. Итоговая. А ты — убыток.
Она вышла в комнату, накинула халат, пошла умываться. В зеркале на неё смотрела женщина с потухшими глазами. Раньше в этих глазах был азарт, желание строить жизнь. Сейчас — только список дел на завтра и подозрения, что карточку мужа стоит заблокировать.
Поздно вечером он подошёл, попытался её обнять.
— Прости, — тихо.
— Поздно, — так же тихо. — Я уже распечатала выписку со счёта. И знаешь что? Если бы ты хотя бы соврал поумнее — я бы, может, поверила.
Он сел рядом, уткнулся в колени. Промолчал.
— Моя мама дала нам на первый взнос за квартиру, — наконец сказал он. — Я чувствую себя виноватым. Перед ней. Я будто должен ей всю жизнь.
Виктория криво усмехнулась:
— Ну так отдай. Всё. Деньги, свою зарплату, душу. Только меня из этой истории вычеркни.
Он молчал.
— Макс, — сказала она уже мягче. — Я устала. Не от неё. От тебя. Ты безвольный. И ты даже это понимаешь. Но продолжаешь быть таким. Я не могу с этим жить. Я женщина, а не бюджетное учреждение для дотаций твоей мамы.
Он молча встал и ушёл в другую комнату.
А утром на его тумбочке лежал её список:
«1. Проверить договор аренды.
2. Найти квартиру ближе к работе.
3. Закрыть общий счёт.
4. Купить сосиски. Прощальные».
Максим проснулся от звука хлопнувшей входной двери. Часы показывали 07:12. Он потянулся — рядом на кровати пусто. Никакого шуршания феном, никакого ворчания про забытые контейнеры с обедом. Только тишина. Такая глухая, что даже холодильник замер в ожидании.
На тумбочке валялась смятая записка. Без сердечек. Без «люблю». Только строчка от Виктории, выведенная её аккуратным бухгалтерским почерком:
«Счёт закрыт. Ключи оставила. Пиши только по делу. И, желательно, без маминых цитат».
Он встал, словно на автопилоте, прошёлся босиком по квартире. Кофе — не сварен. Утюг — выключен. Одеяло на диване сложено слишком аккуратно, как в номере отеля после выезда постояльца.
Вот и всё, — подумал он. — Съехала. Из квартиры, из жизни, из моего сценария «всё ещё можно исправить».
В этот момент раздался звонок.
— Максимушка, привет, ты не забыл, что сегодня мне нужно перевести пятнадцать тысяч? Я записалась на лечение сосудов. Без капельниц не выживу.
Он смотрел на экран и молчал. А потом впервые в жизни взял и отключил звук. Удивительно, как просто можно сделать шаг к свободе. Один тап на экране.
Он сел на диван, опёрся локтями о колени. На столе стоял недопитый чай Виктории. И пустой стакан рядом. Как символ — её здесь больше нет, но после неё осталось ощущение.
Виктория в это утро ехала на работу с чемоданом. У неё был вид человека, который за ночь развёлся, подписал контракт с самим собой и теперь чётко выполняет пункт «не страдать».
На соседнем сиденье маршрутки сидела женщина в вязаном берете, которая то и дело косилась на её чемодан.
— Вы куда, милая, в отпуск? — с доброй улыбкой.
— В жизнь, — ответила Виктория. — С самостоятельным питанием, без шведского стола и без вмешательства родственников третьего круга.
Женщина хихикнула, кивнула одобрительно, а потом начала громко обсуждать с подругой по телефону, что «одна тут молодая развелась, видимо, отдохнуть решила от мужиков». Виктория закрыла глаза. Пусть будет так. Пусть лучше считают, что она едет к морю, чем к юристу.
Юрист по недвижимости — женщина в очках с острым взглядом и прической «никакой роскоши, я в теме» — выслушала её молча, как доктор скорую.
— Вы уверены, что хотите разъехаться без претензий к жилплощади? Всё-таки договор аренды оформлен на вас обоих.
— Уверена, — отрезала Виктория. — Мне важнее снять с себя моральную ипотеку. Я и так два года гасила рассрочку на отношения с его мамой.
Юрист усмехнулась:
— Вы говорите, как человек, который готов выйти на свободу без алиби. Я помогу.
Максим тем временем решил устроить героический поступок века. Он поехал к матери.
Марина Юрьевна встретила его в халате и с голосом как в военных хрониках:
— Ты почему трубку не берёшь? Я уже думала, тебя сбили… или эта твоя меня закрыла в чёрный список!
— Мама, Виктория ушла от меня, — сказал он в лоб.
Она моргнула:
— Ну… и слава Богу. Сначала терпела, терпела, потом ушла. А ты знаешь, как я с самого начала к ней относилась. Слишком умная. Слишком правильная. А ты — простой парень. Слишком разные.
Он смотрел на неё, и вдруг впервые за все свои тридцать шесть лет увидел: она радуется. Не грустит. Не сочувствует. Радуется. Как будто избавилась от пыли под ковром.
— Ты же её не любила, мам, — сказал он тихо.
— Я тебя любила. И до сих пор люблю. А она? Ты с ней жил, как под налоговой проверкой. Сколько раз я тебе говорила — она тебя контролирует, считает деньги. А у мужчины должна быть свобода.
— Свобода? Мама, она считала деньги, потому что я их от тебя не мог оторвать. Ты каждый месяц просила на «экстренные нужды», а я как дурак переводил. А знаешь, на что она последние свои сбережения потратила? На оплату нашей квартиры. Потому что я — твой сын — слил всё на твой «платный массаж позвоночника».
— Не начинай, Максим. Я ведь только тебе добра хотела. Это она настраивала тебя. Сначала выманила, потом упрекала. Женщины такие…
— Нет, мама, — перебил он. — Это ты такая.
Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.
Виктория тем временем стояла посреди новой квартиры. Маленькой, однокомнатной, но своей. Без наследства, без подарков, без «ты мне должен, потому что мама тебе помогла десять лет назад».
Она поставила чемодан в угол, сняла пальто, открыла окно. Глоток свободы пах осенним дождём и чужими котлетами с лестничной клетки.
Телефон пикнул. СМС от Максима:
«Я был трусом. Прости. Я не знаю, как теперь жить без тебя. Если захочешь — просто скажи. Я закрою свой счёт с мамой. Навсегда».
Она смотрела в окно. Двор был пуст. Ни крика, ни ссор, ни Марины Юрьевны с её «ты что, мне не родной сын?»
Слишком поздно. Не потому что больно. А потому что вкус одиночества вдруг оказался лучше вкуса отработанного компромисса.
Она села на подоконник, открыла ноутбук и написала ответ:
«Поздно. Я открыла другой счёт — на себя. А у тебя пусть останется всё, что ты так бережно копил: мамино одобрение, долговая карта и пустая квартира».
Она нажала «отправить», закрыла окно, и впервые за долгое время улыбнулась.
Чуть-чуть.
По-бухгалтерски ровно.
Прошла неделя.
Виктория работала допоздна, села на подоконник и пила чай. Не из кружки с надписью «лучшей жене», а из простой — серой, как новый быт.
Она не скучала. Не потому что не было чувств. А потому что теперь было другое: тишина. Не та, что глушит. А та, в которой можно услышать себя.
Максим не писал. Только на второй день, после её холодного ответа, пришла СМС:
«Пусти поговорить. Один раз. Я приеду туда, куда скажешь».
Она не ответила. Никаких больше «туда, куда скажешь». Она устала быть навигатором для взрослого мужика с GPS-сбоем под названием «мама сказала».
Марина Юрьевна, впрочем, не собиралась сдаваться. Она позвонила во вторник. Потом в среду. Потом с трёх разных номеров.
На четвёртый раз Виктория взяла трубку. Потому что устала. И потому что в какой-то момент внутри просыпается чувство: «а давай я послушаю, как именно ты себя сожжёшь».
— Это Виктория? — голос был ядовито вежливый, будто зачитанный с аптечной инструкции.
— А вы кто? — Виктория была спокойна, как отрезанный интернет.
— Марина Юрьевна. Мать Максима. Вы, насколько я понимаю, покинули нашу семью. Хотелось бы всё-таки понять — что случилось. По-человечески.
— Что случилось? — Виктория рассмеялась. — Я вам в каком формате? Excel-таблицей или аудиозаписью переводов, которые вы вытягивали из сына, пока я с бумажкой ходила по ЖКХ, пытаясь не вылететь из квартиры?
— Я мать, Виктория. Вы могли бы уважать хотя бы это!
— А вы могли бы уважать хотя бы мой вклад в вашу «семью». Хотя ладно. Какая тут семья — у нас же было ОАО «Максим и мама». Я просто бухгалтер без доли.
— Вы всегда были истеричной! Я сразу говорила — не пара! Вот и закончилось всё, как должно было!
— Да, закончилось. Но не для вас. А для меня — началось. Моя жизнь. Без ваших нужд и без вашего нытья. И давайте так: не звоните мне больше с этого номера. Или с любого другого. Я теперь безлимитная только для себя.
Она сбросила вызов.
Максим всё-таки пришёл. Не в квартиру — на работу. Прямо в обед, с гвоздиками в руках, как будто в третий класс на 8 марта. Коллеги Виктории ахнули. Кто-то шепнул: «О, возвращенец приполз».
Она вышла в коридор. Спокойно. Без сцены.
— Ты чего здесь?
— Просто поговорить. Пять минут.
— Ты можешь не притворяться, что это не унизительно. Я не хочу, чтобы ты себя рвал ради эффектного финала. Ты — не в кино. Ты — в реальности, где женщины уходят, потому что их перестают слышать. Не бьют. Не изменяют. Просто игнорируют. И делают вид, что всё в порядке, когда всё трещит.
Он молчал.
— Ты даже сейчас не знаешь, что сказать. У тебя всё время слова, как пластиковые ложки на пикнике — одноразовые и слабые.
— Я продал машину, — выпалил он. — Вернул все долги. Закрыл счёт мамы. Я понял, что я — ничто без тебя. Я просто… испугался. Всё это время. Я выбирал лёгкое. А ты — всегда была сложной. Но настоящей.
Виктория смотрела на него. Не злилась. Не дрожала. Просто больше не любила.
— Знаешь, Макс… — тихо. — Ты продал машину. А я купила себя. За цену свободы. За цену тишины. За цену той комнаты, где я могу плакать, смеяться и есть гречку из кастрюли без твоих комментариев «опять ты готовишь, как бабка».
Он опустил глаза.
— Я не хочу тебя возвращать. Я хочу, чтобы ты начал жить сам. Не с мамой. Не с новой женщиной. А с собой. И однажды, может, ты поймёшь, каково это — быть для кого-то фоном, пока он служит другим.
— Ты не даёшь шанс…
— А ты не дал мне ни одного. Пока мы были вместе. Ни одного настоящего. Всё было: «потерпи», «мама просто волнуется», «давай сдвинем платёж». А теперь — всё. Шанс ушёл. И ты с ним.
Она развернулась и ушла в кабинет. Коллеги притихли. Через минуту в чате вспыхнуло сообщение от бухгалтерши Оли:
«Ты выглядела, как прокурор на смертной казни. И это было офигенно».
Виктория усмехнулась. Заказала себе латте. Не на двоих. Только себе. Без маминых нужд, без маминых «передай привет Вике, но без лишнего уважения».
А вечером, возвращаясь домой, она поймала себя на мысли: а ведь я не плакала уже целую неделю.
Может, свобода — это не громкие хлопки дверей. А простое «я больше не должна ничего никому».
