Я всегда думала, что ад — это коммуналка с тараканами, в которой я жила с мамой до замужества. Но, как оказалось, ад может быть даже в свежевыкрашенной двухкомнатной квартире на седьмом этаже новостройки. Ад — это когда у тебя есть муж, дочка, ипотека и… свекровь, которая знает, как вам «правильно жить».
С Витей мы вместе уже восемь лет. Дочку назвали Викой — не в честь свекрови, хотя она до сих пор уверена в обратном. Мы сняли первую квартиру почти сразу после свадьбы. Маленькая однушка, с балконом, который скрипел при каждом шаге, как совесть после новогоднего корпоратива. Но мы там были счастливы.
А потом — мечта. Квартира. Своя.
— Ты уверена? — Витя сидел, уставившись в лист одобрения от банка, как будто там диагноз был, а не ипотека на 25 лет.
— Уверена, — соврала я, потому что внутри у меня всё тряслось от страха. Но голос звучал уверенно, как у людей, которые пьют успокоительное перед экзаменом и делают вид, что всё под контролем.
Мы нашли вариант. Двушка, пусть и в спальнике, но с отдельной кухней, раздельным санузлом и — барабанная дробь — кладовкой. После съемного жилья — как вилла в Ницце.
Мы въехали в сентябре. С первыми желтыми листьями и плесенью в углу ванной. Но это было не страшно. Главное — свои стены.
Через три дня после переезда на кухне стояли свёкр и свекровь. Как будто в их честь мы всё это затеяли.
— Угу, — кивнула Тамара Петровна, водя пальцем по подоконнику. — А я говорила, что надо подождать. Не успели толком накопить, уже влезли. Тридцать лет платить будете!
— Мам, мы сами решили, — спокойно ответил Витя, но голос у него был как у подростка, которого застукали с сигаретой.
— А ванна-то какая тесная, — вступил в разговор свёкор. — Где ты тут будешь детей купать, а?
— Пока хватает места, — я натянула улыбку. — У нас один ребёнок. Не телята.
Если бы сарказм можно было продать за квадратные метры, мы уже жили бы в пентхаусе.
Тамара Петровна скривилась:
— Аня вот с двумя детьми, да, в нашей трёшке как в коммуналке. Старшая уже школу закончила, а спит на диване в зале. А вы тут, с одной девочкой, разгулялись.
Тут началось.
— Мы вообще думали… — она сделала паузу, будто пыталась подобрать формулировку помягче, но её словарный запас был ограничен армейской прямотой. — Думали, может, вы пока в деревню переберётесь? Там дом бабушкин пустует. Всё равно в кредитах по уши. А квартиру — Ане с детьми. Она вон с мужем на съёмной мается.
У меня потемнело в глазах.
— Мама, вы это серьёзно? — Витя впервые повысил голос. — Мы только переехали!
— А что? В деревне свежий воздух. Вику в садик там устроим. Дом тёплый. А квартира — она ведь на всех нас записана, по сути. Семья — это ведь поддержка.
— Да, особенно такая, как у вас, — вырвалось у меня. — Поддержка на уровне «вы поживите в сарае, а мы пока в вашем диване полежим».
Скандал был эпичный. Геннадий Михайлович хлопнул дверью. Тамара Петровна заявила, что «так с родителями не разговаривают» и что она «не этого воспитала в сыне». Ушла, как римская матрона — гордо, с осуждением и горящими глазами.
Мы остались вдвоём на кухне. Тишина давила на уши.
— Скажи мне, пожалуйста, — медленно начала я, — мы случайно не за их счёт квартиру покупали?
— Нет, — буркнул Витя. — У нас с тобой ипотека. Они дали двадцать тысяч на переезд. И всё.
— Вот и всё, — кивнула я. — Тогда пусть не лезут.
Но лезли.
Каждые выходные нам кто-то звонил. То Аня — «мама сказала, вы подумаете». То сама Тамара Петровна — «мы с папой всё обсудили, решили, что так будет справедливо». Потом начались визиты без предупреждения. Прямо в тапочках. С осмотром квартиры и новыми идеями по переезду.
— Я не могу так, — в один вечер Витя бросил куртку на пол и упал на диван. — Постоянные ссоры. Давление. Я между вами, как мячик в пинг-понге.
— Это не пинг-понг, это газлайтинг, Витя. Мы взрослые люди, у нас своя семья.
— Но и родители — это важно, — он посмотрел на меня. — Мама — она просто так выражает заботу.
— Заботу?! Она хочет выгнать нас в деревню, потому что твоя сестра с мужем не тянет съём! Как это называется, по-твоему?
Он промолчал.
Неделю мы не разговаривали. Потом Вика заболела. Температура, слёзы, сопли по колено. Я сидела с ней, уставшая и злая, когда в дверь снова позвонили.
— Мы просто занесли суп, — сказала Тамара Петровна, проходя мимо меня с кастрюлей.
— Мы не голодаем.
— А я и не говорю, — пожала плечами она. — Но вам в деревне было бы легче. Там и бабушка бы помогла…
— Бабушки нет, — оборвала я. — Дом гниёт. А вам просто удобно спихнуть нас с дороги.
Суп остался на столе. Они ушли.
Через неделю пришло письмо. Заказное. От адвоката.
И тут всё пошло совсем не по сценарию.
Письмо было тонким, но сердце после него сжалось, как резинка на старых спортивках. Внутри — копия заявления в суд.
Тамара Петровна и Геннадий Михайлович Платоновы подают иск. Формулировка — «оспаривание права собственности и неправомерное распоряжение совместным имуществом».
Я перечитала дважды. Потом третий. Ничего не менялось.
— Они что, совсем рехнулись? — у меня тряслись руки. — Они подали на нас в суд?
Витя молчал, стоя у окна. Он читал бумагу и пытался переварить. А я уже вскипела. Как старый чайник, только вместо пара — слёзы и гнев.
— Ну? Ты собираешься что-то сказать?
— Я не знал… — выдохнул он. — Честно. Мне ничего не говорили. Я думал, они просто злятся…
— «Просто злятся» — это когда хлопают дверью. А это — война, Витя. Они оспаривают нашу квартиру!
Оказалось, что пять лет назад, когда мы только начали копить на ипотеку, Витя по наивности оформил первоначальный взнос частично через счёт родителей. Он тогда и слова не сказал. А я не спросила.
— Там всего 300 тысяч было, Лена… — шептал он. — Мы всё равно потом вернули, помнишь? Машину продали. Да и договор в банке — на нас.
— Но перевод был с их счёта. А теперь, видимо, у них есть «доказательства участия».
— Это бред.
— Это не бред. Это называется: нас хотят вышвырнуть. Официально.
Суд был назначен через две недели. Я не спала. Крутилась ночью, как курица в микроволновке, пока Витя сидел на кухне, гуглил «оспаривание долей в совместной собственности» и тихо матерился.
Вика всё чувствовала.
— Мама, а бабушка нас больше не любит?
Что ответить ребёнку, когда бабушка с дедом наняли адвоката, чтобы отжать её комнату с единорогами и ночником в форме кота?
— Она просто… путается, — соврала я. — Бывает у взрослых такое.
Перед первым заседанием к нам пришла Аня.
— Лена, я… я не хотела, чтобы так получилось, — она стояла в коридоре, переминаясь с ноги на ногу. — Я не просила маму подавать в суд.
— Но жить в нашей квартире ты хочешь, — я смотрела прямо в глаза. — Давай, не ври хотя бы мне.
Она заплакала. Сильно. Настояще.
— У нас долг! Муж работу потерял, я одна с детьми! Мама сама всё придумала. Она говорит, что у них есть право, и что Витя слабак, не может взять ответственность…
— Ну да, Лена — стерва, а Витя — тряпка. Прямо семейный портрет, — я усмехнулась. — А вы — бедные овечки. У вас есть голова. И честь. Или, по крайней мере, должны быть.
Она ушла.
А я осталась с кипящим желудком, нервами и документами. Адвокат у нас был обычный, из юрфирмы за тридцать тысяч. Без понтов, но с прямой спиной. Когда он увидел иск, поднял бровь:
— У них слабая позиция. Но будут давить. Слезы, старость, вложения — стандартная схема. Они играют на эмоциях. Главное — держитесь. Не вздумайте соглашаться на «мировую».
Суд был как спектакль. Я сидела, как зритель, но с пульсом в 120 и ощущением, что меня сейчас вышвырнут на сцену в одном нижнем белье.
Тамара Петровна пришла в платке. Черном.
— Мы не хотим лишать детей квартиры, — сладко начала она. — Но хотим справедливости. Мы дали деньги. Без нас бы её и не было.
Адвокат встал:
— Ваша честь, перед нами договор купли-продажи. Все документы оформлены на Виктора и Елену. Счёт, на который поступили средства — личный. Возврат займа — наличными, но подтверждён распиской, подписанной Геннадием Платоновым.
— Мы не подписывали! — возмутилась она. — Это подделка!
И тут встал свёкор.
— Я подписывал. Я дал им деньги, но Лена отдала потом. Частями. Я не хотел судиться…
Я чуть не свалилась со стула.
— Что?! — выдохнула Тамара Петровна. — Ты с ума сошёл?
— Тамара, прекрати, — устало сказал он. — Они семья. Ты перегибаешь. Мы деньги вернули. Витька тогда даже машину продал…
Она выскочила из зала, как ураган. Только каблуки застучали по плитке.
Суд отложили. Потом перенесли. Потом снова.
А мы сидели в своей квартире, как на пороховой бочке.
Однажды ночью мне приснился пожар. Квартира горела, Витя не мог найти Вику, а Тамара стояла у двери и шептала: «Зато справедливо».
Я проснулась в поту.
— Мы должны уехать, — сказала я утром.
— Куда?
— В бабушкин дом. Продавать его. Ремонтировать. Что угодно. Но если мы его продадим — сможем досрочно закрыть часть ипотеки и купить нормальное жильё.
— Ты серьёзно? Ты же не хотела даже туда ехать.
— Тогда у меня не было претендентов на мою ванну и кладовку.
Мы сели в машину и поехали в деревню.
Дом встретил нас, как старый родственник — пахнущий сыростью, покрытый паутиной, но родной. Бабушки не стало два года назад. Дом остался пустой, с её шалью на кресле и банкой компота в подвале.
Я прошлась по комнатам. Слезы текли сами.
— Прости, бабушка, — прошептала я. — Продаю твою крепость ради своей.
На третий день приезжали риелторы. Оценили скромно, но терпимо. Спрос есть. Особенно — у одного клиента. Мужчина лет пятидесяти, одинокий, без детей. Приехал, посмотрел, остался ночевать на соседней базе.
— Я возьму, — сказал он с утра. — У меня тут мама жила когда-то. Хочу вернуться. Но у меня будет просьба.
— Какая?
Он улыбнулся.
— Перед продажей хочу остаться в доме один. На ночь. Попрощаться. По-своему.
Мы переглянулись с Витей. Это было странно. Но — не запрещено.
— Ладно. Только не подожгите, — хмыкнула я.
Мы вернулись в город.
А через три дня нам позвонили.
Дом сгорел.
Дом сгорел ночью. Без людей, без свидетелей. Только дежурный сторож на соседнем участке видел, как вспыхнуло — сначала в кухне, потом пламя пошло вверх, к чердаку. Пожарные приехали быстро, но спасти удалось только фундамент и воспоминания.
Я сидела на табуретке в прихожей, обняв себя за плечи, и дрожала. Витя звонил в страховую, потом риелтору, потом снова в страховую — всё без толку.
— Дом не был застрахован, — сообщил агент. — И, к сожалению, доказать поджог без камер или свидетелей невозможно.
Я смотрела в окно и понимала: нас обставили. Как детей.
На месте пожарища осталась только сажа, дым и обугленный осколок бабушкиной куклы — та, с которой я спала в детстве, когда у мамы не было сил читать сказки. Дом был последней надеждой на передышку. А теперь осталась только ипотека и стыд за то, что я когда-то верила людям.
Витя сидел молча. Он не плакал. Но лицо было серым, как пепел.
— Ты думаешь, это они? — прошептала я.
Он не ответил.
— Думаешь, мама?.. Аня?
Молчание.
— Витя, скажи хоть что-то!
— Я не знаю, Лена, — наконец выдохнул он. — Я больше ничего не знаю.
Через два дня мы пошли на очередное заседание суда. Тамара Петровна пришла при параде, с серьёзным адвокатом и змеиной улыбкой. Аня была с ней. Ни взгляда в нашу сторону, ни намёка на раскаяние.
— Ваша честь, наши подопечные утверждают, что часть средств, вложенных в квартиру, были вложениями истцов, — начал адвокат. — Мы предоставили выписку, где видно, что 300 тысяч рублей были переведены со счёта Тамары Петровны на счёт Виктора.
— Мы оспариваем, — чётко сказал наш адвокат. — Деньги были возвращены, вот расписка. К тому же, квартира приобреталась в ипотеку, и основной плательщик — Елена. У истцов нет никаких документальных прав на жильё.
— Но мы — РОДСТВЕННИКИ, — вмешалась Тамара. — Мы помогали, растили, поддерживали! Это общая собственность семьи! Я родила этого мальчика! Он обязан!
Я не выдержала.
— Он обязан? — встала. — Обязан отдавать вам свою жизнь? Жильё? Семью? Вы растили сына или собственного должника?
— Девочка, не тебе мне указывать, — прошипела она.
— Это не я сжигаю дома, чтобы получить квартиру.
Зал замер.
— Что ты сказала?
— Вы слышали.
— Я? Подожгла? Ты с ума сошла?
— А кто тогда? Мужик, который хотел «попрощаться с домом»? А может, кто-то ему заплатил? Странно, правда? Как раз когда мы говорили, что хотим продать и переехать. Как будто кому-то очень нужно было, чтобы дом исчез…
— Доказательства есть? — сверкнула глазами Тамара.
— Пока нет. Но будут.
После суда я пошла в полицию. Написала заявление о возможном поджоге. Назвала имя «покупателя» — Николай Сергеевич, 52 года. Прописан в соседнем районе, судим за мошенничество. Ранее — посредник при продаже загородной недвижимости.
Совпадение? Да, ну конечно.
Через неделю мне позвонил следователь.
— Ваш дом сгорел в результате поджога. Были использованы химикаты, найденные в подвале. Доступ к дому был свободный. Подозреваемый уехал за день до вызова на допрос.
— И где он?
— Исчез. Телефон отключён, в квартиру не возвращался. Счета обнулены. Но он не действовал один. Мы работаем над этим.
Я повесила трубку и почувствовала — что-то сломалось. Не в деле. Во мне.
Я больше не могла ждать, терпеть, молчать.
На финальном заседании я пришла в белой рубашке. Без макияжа. Без эмоций. Только Витя держал меня за руку. Как тогда, когда мы подписывали ипотеку.
Судья зачитывал решение.
— В иске отказать. Право собственности за ответчиками оставить в полном объёме. Истцы не доказали свои требования.
Тамара Петровна вскочила.
— Я буду жаловаться! Это всё — спектакль! Подделки! Продажные юристы!
Судья стукнул молотком.
— Заседание окончено.
Она подбежала ко мне.
— Ты разрушила семью, Лена! Ты думаешь, победила?
— Я не побеждала. Я выжила.
— Ты ничтожество! Без нас ты никто!
Я посмотрела ей в глаза.
— Знаете, что страшнее, чем быть ничтожеством? Быть матерью, которую презирает собственный сын. А он вас больше не уважает. Я это вижу.
Она ушла. С гордо поднятой головой. Аня шла следом, молча.
Мы стояли в коридоре. Витя положил руку мне на спину.
— Спасибо, — прошептал он.
— За что?
— За то, что не дала им нас сожрать.
Мы продали машину. Устроились на вторые работы. Я ушла в онлайн-школу, преподавала по вечерам. Витя — на стройку. Через полгода мы внесли первый досрочный платёж. Через год — второй.
Свои стены. Своя семья.
Мы пережили ад, но остались вместе.
А дом… Дом бабушки я похоронила в сердце. Навсегда.
