Дом на юге Москвы. Панель девяносто третьего года. Балкон застеклён, но давно. Наташа сидит на кухне, как всегда, в серой кофте с вытянутыми локтями. Её лицо бледное, глаза усталые. Перед ней — стопка документов, рядом — пыльная чашка с недопитым чаем. За стенкой, как скребущий по нервам фон — смех сестры.
— Ну, теперь это моя комната, и баста, — звонко, с напором, сказала Лиля, хлопнув дверью так, что осыпалась старая штукатурка в коридоре.
— Не кричи, Паша спит, — тихо ответила Наташа, не поднимая головы от бумаг. Но голос её дрогнул. И голос, и руки, и, кажется, даже стены квартиры. Потому что в этой семье, если ты не орёшь, тебя просто не слышно.
— Паша… Паша… — передразнила Лиля с глумливой улыбкой. — Великий студент. Он же мальчик. А я, между прочим, взрослая женщина. Мне негде жить. Или ты предлагаешь мне вернуться к Сашке, который меня бьёт тапком за «не те пельмени»?
— Саша тебя бил не за пельмени, а за то, что ты ему паспорт из окна выбросила, — мрачно пробормотала Наташа.
— О, начинается… — Лиля сделала круг по кухне, как бультерьер, которому тесно в вольере. — Ты всегда была такая: скучная, правильная, «достойная». Слушалась маму, подтирала всем сопли. А сейчас — раз! — и решила квартиру сыну оставить. А я кто? Мне что, сдохнуть под забором?
— У тебя была квартира, Лиля. Ты её продала, чтобы на Кипр слетать. И губы себе сделать, — Наташа наконец подняла голову. — Где теперь твой Кипр? Где твои губы? Только квартира моя осталась. И Пашина.
— Вот видишь! Твоя! Ты даже не скрываешь! А мне что? Мне мама завещала, между прочим, половину. Забыла?
— Не завещала, а просто говорила, что подумает. И не тебе одной. Она вообще в последний год говорила в сторону — кому повезёт, тот и получит. А квартира эта — моя. Я её двадцать лет выплачивала. Сама. На трёх работах. Не на Кипре валялась, не губы красила.
— А сынок твой? — Лиля уселась на подоконник, закинула ногу на ногу и усмехнулась. — Такой самостоятельный, что сам без квартиры и жить не может? Маменькин гений. Сопли подтираешь до сих пор.
Наташа посмотрела в окно. На улице лето. На деревьях, как шторы в магазине — только не это слово! — висят листья, тяжёлые от жары. Всё это будто не про неё. Не про её жизнь. Не про её дом, где она никогда не чувствовала себя хозяйкой.
— Лиля, — выдохнула она, — ты можешь уйти?
— А ты можешь заткнуться? — Лиля встала, врезалась плечом в косяк и ушла в комнату. Наташа услышала, как Лиля захлопнула дверь, как завозилась с чемоданами. Она уже сутки как вселилась. Без стука. Без разговора. Просто поставила чемодан в коридор и прошла мимо, как в «Дома-2». Только камеры не хватает.
Паша появился в дверях кухни в футболке и трениках, волосы взъерошены, глаза опухшие от недосыпа.
— Мам… она правда решила тут жить?
— Паша, она просто устала. У неё трудный период. Она переживает, — сказала Наташа, и сама не поняла, почему защищает её. Уже привычка. Как зубы почистить.
— Мам… Тебе не кажется, что ты слишком долго молчала? — Паша сел рядом, взял её за руку. — Мы же с тобой договаривались, что эта квартира — моя. Ты так сказала. После выпуска я её оформляю. У меня уже ипотека одобрена на долю мамину…
— Я знаю, сынок. Я помню, — Наташа потерла виски. — Но я не ожидала, что она так…
— Как? Как таракан в щель пролезет? Мам, она же не уйдёт. Она тут поселилась.
— Я не хочу с ней ругаться. Мама… она ведь всегда за Лилю была. Даже когда та в пятом классе у меня дневник сожгла. Даже когда у тебя игрушки украла — мама сказала, что ты сам виноват. Всегда так.
— А теперь ты хочешь, чтобы мне было как тебе? — тихо, но очень серьёзно спросил Паша. — Я тоже молчал. Всё время. Потому что ты меня так научила — что лучше не встревать. Но я не хочу быть как ты. Я не хочу жить с Лилей. Вообще. Ни под одной крышей.
Наташа вдруг увидела в глазах сына… себя. Ту себя, которой было шестнадцать. Когда она сидела на кухне, ждала, когда мама отпустит в кино, а Лиля в это время на втором этаже целыми днями ходила по дому в маминых туфлях на каблуках, звонила мальчикам и кричала, что «Наташка — ноль, тряпка и серая масса».
— Знаешь что, — Наташа резко встала. — Иди-ка ты к бабушке, Паша. На дачу. Ненадолго.
— Ты что, меня выгоняешь?
— Я Лилю выгонять буду, сын. А тебе лучше не видеть, как я это делаю.
Через два часа Наташа постучала в комнату. Не дождалась ответа — открыла. Лиля лежала на диване, в пижаме, листала что-то в телефоне.
— Я вызываю участкового, — спокойно сказала Наташа. — Ты в этой квартире не зарегистрирована. У тебя нет ключей. И эта квартира — не твоя.
— Да неужели? — Лиля усмехнулась. — И что ты ему скажешь? Что сестру выгнать хочешь? А он тебе скажет — иди лечись, старуха. С ума сошла на старости лет. Это же моя семья.
— Ты мне не семья. Ты — беда, — сказала Наташа. — И знаешь что? Я, может, и не актриса, но спектакль сыграть смогу. Особенно, если это про моего сына.
— У тебя никогда ничего не получится, — фыркнула Лиля. — Ты всегда была серая.
— А ты всегда — шумная. Но знаешь, у кого квартира осталась? Не у той, кто орала. А у той, кто молчал. Потому что она пахала.
— О, ну началось! Опять ты о своих трёх работах! Может, ещё про то, как ты супом меня обливала?
— Я тебя не обливала. Ты сама прыгнула, когда я кастрюлю мыла, — Наташа засмеялась. — И знаешь что? Пошла ты вон.
Она подошла и резко выдрала у Лили из-под ног одеяло.
— Что ты делаешь? — закричала Лиля.
— Я показываю тебе, как выглядит человек, который больше не боится. И не будет молчать. У тебя — час. Потом — милиция. И не звони маме. Она тебя в прошлый раз выгораживала. Но в этот раз я ей квартиру не оставлю. Ни тебе, ни ей. Всё. Игра окончена.
Лиля долго кричала, звонила кому-то, плакала. Наташа стояла в коридоре, прислонившись к шкафу. Руки тряслись. Но внутри — пусто. Не больно. Не страшно. Просто… закончено.
Паша, уезжая на дачу, обернулся на подъезд. В окне стояла мать. Он впервые видел её с прямой спиной. С лицом, в котором — не усталость, а что-то другое. Может, даже… гордость.
Прошло два дня.
В квартире стало необычно тихо. Наташа ходила по ней, словно впервые увидела: тут скол, там след от жвачки, которую Паша прилепил десять лет назад. На подоконнике — мятая чашка Лили. Уже без Лили. Впервые за много лет тишина в доме не была наказанием.
Но не прошло и недели, как телефон зазвонил. Наташа глянула на экран. Мама.
Она смотрела на экран, как на змею под одеялом. Вроде бы знакомая, а шевелится — и от этого страшно.
— Да, — коротко сказала она.
— Наташенька, здравствуй, — голос мамы был ровный, сладкий, как сироп от кашля. — Слушай, ты не волнуйся. Лиля ко мне на два дня приехала, я её отпаиваю, она очень переживает.
— Надеюсь, без алкоголя, — мрачно бросила Наташа.
— Ты что! Она же у нас вся такая тонкая, ранимая… у неё, между прочим, давление. А ты её чуть не на улицу выбросила! Сестру родную!
— Она вселилась ко мне без спроса, мам. Это не сестринство. Это — рейдерский захват.
— Ой, только не начинай свои юридические термины! — мама завелась моментально. — Всю жизнь ты молчала, как моль в шкафу, а тут вдруг рот раскрыла. Прям воительница. Герой нашего времени. Надо было раньше — смотришь, муж бы не ушёл.
Наташа замерла. И села. Потому что вот она — тяжёлая артиллерия. Всегда одно и то же.
— Он ушёл, потому что ты мне говорила — «терпи, это нормальный мужик». А он орал на Пашку, бил посуду и уходил к Таньке через этаж. Помнишь, как ты мне тогда сказала? «Молчи. Всё наладится».
— А наладилось? — холодно спросила мама.
— Нет, — Наташа встала. — Потому что я тогда молчала. А теперь нет.
— И что теперь? Крутая? Умная? Сыном прикрываешься? Свою обиду вытаскиваешь, как старое бельё из комода?
— Мама… — Наташа сглотнула. — Ты всегда Лилю любила больше.
— Потому что она не тёрла мне глаза своим приличием! Она не была такой жалкой, такой… тянущей! Сопли, серая кофта, вечное «я потом». А Лиля — яркая. Как ты думаешь, почему отец вас бросил?
— Потому что он любил только себя.
— Нет! Потому что он не выносил твоей унылости!
— Спасибо, мама. Очень терапевтично, — Наташа кивнула и закончила разговор.
Через минуту позвонила Лиля.
— Ты, правда, вызвала на меня полицию? — голос дрожал. Но не от стыда — от бешенства.
— Да.
— Ты совсем уже? Ты чего добиваешься? Чтобы мама умерла с инфарктом?
— Я добиваюсь, чтобы мой сын жил спокойно. И чтобы ты с мамой поняли: моя жизнь — это не помойка для ваших истерик.
— Знаешь что, — Лиля перешла на визг. — Ты всю жизнь жила тихо — вот пусть тихо и умираешь. Поняла? Без скандалов. Без аплодисментов. Одна. В своей квартирке.
— Лучше одной в своей квартирке, чем с тобой на голове, — Наташа бросила трубку.
На следующий день пришло заказное письмо. От нотариуса. Наташа открыла, медленно, будто это была змея. Так и оказалось — завещание. Старое. Пятилетней давности. Квартира после моей смерти делится пополам между дочерьми — Лилией и Натальей.
Половина…
Наташа сидела с этим листком, как с ржавым ножом в сердце. Не оттого, что жалко — а оттого, что снова она молчала. Пять лет назад можно было поговорить. Можно было возразить. Можно было подписать встречное завещание. Но она — молчала.
Позвонила Паше.
— Сынок, мы не сможем переоформить всё так быстро. Там завещание. Половина — Лили.
— Так… а ты ж её выгнала?
— Выгнала. Но если мама умрёт… — Наташа запнулась. — Лиля будет претендовать на свою часть. Законно. Даже если мы не хотим.
— А мама… что?
— Мама… — Наташа села на табуретку. — Мама жива. Пока. Но разговор у нас с ней был… такой, что я бы после него долго не жила.
— Мам. Слушай внимательно. Мы идём к юристу. Мы пишем встречное заявление. Ты указываешь, что покупала квартиру на свои деньги, без участия бабушки. Покажем справки, счета, договора. Она не имеет права лезть. Ни Лиля, ни бабушка. Даже если ты молчала двадцать лет.
— А ты? Ты ведь говорил — не хочешь быть, как я. Не хочешь лезть в грязь.
— Я не хочу быть слабым, мам. Но если надо — я стану грязным. Чтобы ты — не была больше тряпкой.
Через неделю они сидели у юриста. Паша говорил чётко. Он заранее подготовился. У него были копии переводов, графики платежей, даже распечатки из старого банка. Наташа сидела рядом, будто это он — её родитель. Он был собран, строг, в нём была та сила, которой у неё никогда не хватало. Потому что она тратила её всю — на то, чтобы не орать, когда больно.
Юрист кивнул:
— Ваша позиция сильная. Завещание — не последний аргумент. Если докажем, что жильё приобретено без участия матери, и что она им распоряжалась формально — то суд может признать это имущество вашим.
— Мы хотим действовать, — твёрдо сказал Паша. — Я не хочу жить с дёргаными дверями, с истериками. Я хочу, чтобы мама могла спокойно быть дома. Без страха, что Лиля вернётся.
— Она уже вернулась, — тихо сказала Наташа.
— Что? — Паша подскочил.
— Сегодня утром. Была под дверью. С чемоданом. Говорила: у неё снова проблемы с жильём. И мама… мама ей подсказала адрес.
— Мам, она что, сейчас у нас дома?! — Паша уже стоял, хватаясь за рюкзак.
— Нет, я не впустила, — Наташа посмотрела в глаза сыну. — Я впервые не впустила.
Юрист поднял глаза от бумаг. Улыбнулся едва заметно.
— У вас есть шанс. И, кажется, есть характер.
Ночью Наташа проснулась от звонка в домофон. Она подошла к панели. Лиля. Опять. Лицо опухшее, волосы растрёпанные, голос — как будто она играет в мелодраме.
— Наташка, ну пусти… Мне плохо… я устала… мы же сёстры…
— Ты всегда помнила об этом, когда нужно было деньги. Или ключи. Или сочувствие, — Наташа нажала отбой.
Под утро она проснулась в своей постели, одна. И впервые за долгое время — вспомнила, как дышат те, кто выжил.
Сентябрь. Москва. Капает с кондиционеров, листвы почти нет — сгорела. Наташа сидит в суде. На ней чёрный пиджак, который она купила ещё на работу в страховую в 2004-м. Волосы убраны. Губы сжаты. В зале — Паша, строгий, молчаливый. Через проход — Лиля. В леопардовом пальто. С адвокатом. И с выражением лица, как будто она пришла за призом, который ей просто обязаны вручить.
— Слушание по делу гражданки Сидоровой Натальи Анатольевны против Сидоровой Лилии Анатольевны объявляется открытым, — проговорил судья. Он смотрел, как на двух старых кошек, что вцепились в одну подушку.
Адвокат Лили вылез первым. Тощий, в модных очках, говорил уверенно, с расстановкой:
— Ваша честь, квартира принадлежала их матери, Сидоровой Анне Петровне. Завещание от 2018 года гласит: квартира делится поровну между обеими дочерьми. На момент подписания завещания мать была в здравом уме. Лилия Сидорова — законная наследница. Моя подзащитная осталась без жилья. Её фактически выгнали, нарушив её законные права.
Паша сжал кулаки. Наташа дышала через раз. Но встала. И заговорила. Без бумаги. Без подсказок. С голосом, который хрипел, но не дрожал:
— Ваша честь. Эту квартиру я купила сама. На свои деньги. Мать действительно была вписана как формальный собственник на момент покупки — для оформления кредита, потому что я тогда была в разводе и с маленьким сыном. Но все выплаты — мои. У нас есть документы. У нас есть переводы, квитанции, даже налоговые справки. Мама за квартиру не заплатила ни рубля. Она просто дала имя. А потом — решила раздать.
— Значит, вы считаете, что мать вас использовала? — вскинулся адвокат Лили.
— Нет. Я думаю, она просто не считала меня дочерью. У неё была одна дочка. Я — была мебелью.
Судья поднял глаза. В зале наступила пауза. Лиля что-то шептала адвокату, потом встала. Вся такая мягкая, с поджатыми губами:
— Мы ведь семья. Зачем судиться? Я просто хочу жить спокойно. Без вражды. Наташа, ну что ты творишь? Ты правда хочешь, чтобы из-за этой квартиры мы перестали общаться?
— Мы с тобой никогда не общались, — ответила Наташа. — Ты на Новый год мне звонила, только если холодильник сломался. Или муж ушёл. Или мама снова начинала шантаж «умру, если не помиритесь».
— Это всё такие мелочи…
— Нет. Это моя жизнь. Ты в ней — чужая. И, пожалуйста, оставайся такой.
Паша встал рядом. Судья посмотрел на них. И сказал:
— Суд удаляется для вынесения решения.
Через полчаса.
— Суд, изучив все предоставленные документы и материалы дела, признаёт, что квартира, находящаяся по адресу такому-то, была приобретена Натальей Анатольевной Сидоровой на её личные средства, несмотря на формальное оформление собственности на её мать. В связи с этим, завещание, касающееся данной квартиры, не имеет юридической силы. В иске Сидоровой Лилии Анатольевны отказано.
Тишина. Лиля вскочила, заорала:
— Вы что, с ума сошли?! Это бред! Это мой дом! Моя мать мне обещала! Она говорила: «эта квартира будет твоя»!
— Пусть будет. Во сне, — спокойно сказала Наташа. — Присни тебе её и живи в фантазиях.
Они вышли из зала. На улице пахло осенью. Паша стоял рядом. Наташа глянула на него и впервые за годы заплакала. Не от боли. От пустоты, которая наконец-то освободилась. Плакала тихо, как умеют только те, кто всю жизнь привык держаться.
— Мам, — сказал Паша, обняв её, — мы теперь дома. По-настоящему.
На следующий день она не ответила на звонок Лили. И на второй. И на третий. Впервые за 53 года у неё не дрожали пальцы, когда она нажимала «отклонить». У неё больше не было сестры. Зато была квартира. Свобода. И голос. Свой.
