Марина вставала рано, почти по будильнику внутреннему, хотя по сути могла бы и подольше поваляться. Её утро начиналось как у всех: душ, чай, волосы в пучок, кошка на кухонном табурете. Только вот покой в этих ритуалах давно сменился на тревожное напряжение. Дом уже не казался уютным. Дом стал фронтом.
Сергей храпел в спальне, раскинув ноги, как в спортивном лагере. За последние три года его характер будто растворился. Раньше он был заводным, душой компании, шутил, баловал Марину. А теперь — всё чаще молчит, отмахивается, избегает решений. Особенно когда дело касалось матери.
Марина налила себе чай, сделала глоток и закусила губу. На столе — толстая папка с документами, оставленная с работы. Завещания, наследственные дела, дарственные. Казалось бы, чужие семьи, чужие квартиры. А как глянешь — словно зеркало. Те же ссоры, те же манипуляции, та же боль.
Зашуршали тапки. В кухню вошла Вера Михайловна, как всегда — без стука, в своём велюровом халате цвета пыльной розы и с привычной прищуренной улыбкой.
— О, уже на ногах, — произнесла она с тем тоном, в котором под «О» слышалось «Что ты тут опять мутничаешь».
Марина кивнула, постаравшись не выдать раздражения.
— Как спалось? — спросила она, наливая свекрови чай.
— Да как спится, когда каждый шорох слышно, — вздохнула Вера Михайловна, села и расправила халат. — Стены — как бумага. Всё слышу. Даже как ты вчера в туалете кашлянула.
Марина сдержанно усмехнулась.
— Извините, что не умерла тихо.
— Не начинай, — свекровь сделала глоток, отодвинула сахарницу. — Я просто говорю. По-человечески. По-доброму. У нас семья — надо уважать друг друга.
Она всегда так начинала — «по-доброму». Потом шёл упрёк, завуалированный под заботу.
— Я, между прочим, тебе как дочери, — продолжила она, глядя в окно. — А ты всё держишься за свою квартиру, как за иконостас. Там ведь пусто стоит. Пыль копится. А Витя-то? Мальчишка ведь толковый, просто не повезло. Разок оступился, это с кем не бывает. А ты — «не отдам, не продам». Как будто он тебе враг.
Марина молчала, сжимая кружку.
Витя. Брат Сергея. Тридцать два года, два развода, три кредита и четыре месяца, как снова без работы. Его попытки «начать с чистого листа» были регулярны, как зарплата. Только вот зарплаты у него не было.
— Вера Михайловна, квартира — это моё наследство. От отца. Он сам завещал мне. Я не хочу её трогать. Это моя подушка безопасности, — Марина говорила спокойно, но внутри всё сжималось.
— Подушка? — переспросила свекровь, усмехнувшись. — Подушка — это когда мягко и удобно. А тут — эгоизм чистой воды. У вас семья. А ты, извиняюсь, копишь на чёрный день. А вдруг его не будет, этот день? Зачем тогда жить, Марина?
Сергей появился в проёме, почесывая затылок. В трусах и футболке с надписью «Сочи 2009».
— Доброе утро, — пробормотал он и сел, налил себе чай. — Что-то шумновато у вас тут.
Марина посмотрела на него, ожидая поддержки.
— Скажи, Серёж, — обратилась Вера Михайловна, будто заранее подготовившись. — Ты ведь сам понимаешь: квартира простаивает. А Витя просил не навсегда. Ну хоть пожить пока. Пока на ноги встанет.
Сергей пожал плечами, избегая взгляда жены.
— Я не знаю, мам. Это Маринина квартира.
— Вот именно, — Марина поднялась. — И пока я жива — она моей и останется. Не надо делать из меня ведьму, которая издевается над несчастным родственником.
Свекровь фыркнула.
— Никто из тебя ведьму не делает. Но пойми, Марина. Семья — это не юрфирма. Тут не по доверенности живут.
Марина вышла из кухни, не дожидаясь продолжения. Закрылась в ванной, села на крышку унитаза и закрыла лицо ладонями. Пульс бил в ушах. Не плакать. Не сейчас.
Проблема была не в квартире. Проблема — в том, что её слово не ценилось. Как будто она — не человек с мозгами и прошлым, а просто функция в семье мужа. Деньги? Отдай. Время? Уступи. Мнение? Умолчи. А когда надо — «ты же нам как родная».
Вечером они поехали в магазин — закупить продукты. У кассы Вера Михайловна настаивала, чтобы Марина взяла «те самые пельмени, которые Витя любит». Как будто Витя уже прописан у них в квартире. Как будто всё уже решено.
— Ты видела, какие они акционные? — настаивала свекровь. — Ну купи. Витя же говорил — у него желудок на эти хорошо реагирует.
— Пусть свой желудок сам кормит, — пробурчала Марина, не глядя.
Сергей, услышав, тихо толкнул жену в бок.
— Ну не кипятись. Пельмени и пельмени. Что тебе, жалко?
— Жалко? — она повернулась к нему с резкой улыбкой. — Жалко, Серёж, не пельменей. Жалко, что ты не умеешь говорить «нет».
Он замолчал. Вера Михайловна сделала вид, что рассматривает ценник на сгущёнке.
Дома, когда она мыла посуду, свекровь зашла к ней с чашкой.
— Ты злая стала, Марина. Прямо колючая. Тебе бы детей, может, полегчало бы. Женщина без детей — как сирота. Не прижилась ты в нашей семье. А ведь мы тебя приняли.
Марина повернулась к ней медленно, мокрые руки сжимались над раковиной.
— Вы меня не приняли, Вера Михайловна. Вы меня распределили. Как кресло, как стиральную машину. Удобно — оставим. Неудобно — будем гундеть.
— Как ты с матерью мужа разговариваешь? — возмутилась та, округлив глаза.
— А как вы с женой сына обращаетесь?
На мгновение зависла тишина. Потом свекровь стукнула чашкой по столу.
— Всё, — сказала она резко. — С такой неблагодарной женщиной я не собираюсь разговаривать.
И ушла. Марина опёрлась о раковину. Хотелось кричать. Или уехать. Или хлопнуть дверью. Но она снова просто вытерла руки, пошла в комнату, включила телевизор — и сделала вид, что всё нормально.
А ночью услышала, как Сергей тихо разговаривает с матерью на кухне. О Вите. О том, как «надо уговорить Марину». И что «она со временем поймёт».
Марина не спала до утра.
Поняла одно: они не оставят её в покое. Ни Вера Михайловна, ни Сергей. А особенно — тень Вити, которая уже обживается в её наследстве.
Марина пришла домой с тяжёлой головой. День был как на грех — полный, как кишечник у младенца: два наследства с конфликтом сторон, жалоба на нотариуса, и вишенка — клиентка, которая рыдала над документами, потому что брат продал долю, не предупредив.
— Семья, — пробормотала Марина вслух, кидая сумку на диван. — Кто придумал это слово — пусть подаёт на алименты от всего человечества.
На кухне был слышен говор. Знакомый. Слишком. Слова про «белую зарплату», «меня подставили», и «ну не вор же я, Господи».
— Только не это, — Марина сняла обувь и пошла на голос.
На кухне сидел Витя. Настоящий, живой. В майке с пятном под мышкой, спортивных штанах и с привычным выражением человека, которого «жизнь поимела, а он всё простил».
— О, Марин! — обрадовался он, жуя бутерброд. — А я вот тут… Мамка пустила. На пару деньков. Пока у меня с квартирой всё решается.
— На пару деньков? — переспросила Марина, не отрывая взгляда от Сергея, который стоял у холодильника, делая вид, что ищет кефир.
— Ну да, — вмешалась Вера Михайловна, как будто ждала этого сигнала. — Он же как родной. Ты ж не зверь какой, Марина. Не выгонишь же на улицу.
Марина села. Молча. Положила ладони на колени. Они тряслись.
— Серёж, — сказала она спокойно. — Мы с тобой что-то обсуждали?
Он почесал затылок. Сделал виноватое лицо. Пожал плечами.
— Ну, ты была занята… А Витя без крыши над головой. Я думал… временно.
— Ты не думал, Серёж, — перебила она. — Ты просто сдал заднюю. Как обычно.
— Вот зачем так, — подал голос Витя, поднимая руки. — Я ведь не на ПМЖ. Я просто передохну немного. Найду работу. Встану на ноги. Всё как положено.
— Как положено? — Марина глянула на него, не моргая. — Ты здесь жил два года после второго развода. Потом уехал, насвинячил, ушёл в тень. Теперь снова — «немного поживу». А сколько это — немного? До весны? До нового развода? До суда?
Вера Михайловна скрестила руки на груди.
— Он родной человек. Не с улицы же. Не алкаш какой.
— Угу, не алкаш, — хмыкнула Марина. — Просто человек, который поехал «устраивать бизнес в Краснодаре», взял денег у всех знакомых и вернулся с долгами и кофеваркой. Родной, конечно.
Витя вскочил.
— Я, между прочим, старался! Не получилось — да. Но я не просил у тебя ни копейки! Я сам!
— Только в моей квартире живёшь. Без спроса.
Он покраснел.
— Ты прям помешалась на своей квартире. Будто с ней замуж вышла.
Сергей вмешался:
— Ребят, ну не начинайте. Давайте спокойно. У нас же семья.
Марина рассмеялась. Громко. Надрывно.
— Семья? Это ты мне говоришь? Спокойно? Когда твою маму и брата давно больше волнует моя жилплощадь, чем я сама?
Вера Михайловна встала.
— Значит, я правильно чувствовала. Ты нас терпишь. Ты нас ненавидишь. Мы — обуза для тебя. Всё из-за этой квартиры. Бог с ней! Пускай стоит и гниёт! Только помни, девочка: чужое добро — не принесёт счастья.
Марина встала и подошла вплотную.
— Моё добро — не чужое. А ваша наглость — не забота. И хватит, Вера Михайловна. Хватит мне читать морали под видом «по-доброму». Вы не мать Тереза, вы — контролёр. Всё вам надо. Всё под вашу мерку. Я не ваша. Смиритесь.
— Значит, ты хочешь разрушить семью? — с вызовом спросила свекровь.
— Нет. Я хочу построить свою. Без давления. Без подселений. Без шантажа.
Витя поднялся:
— Ясно. Всё с тобой ясно. Ладно. Сама ещё пожалеешь. Я просто по-человечески. А ты — как нотариус. Холодно. Чёрствo.
Он выскочил из кухни, хлопнув дверью.
Сергей остался стоять. Молча. Как всегда.
Марина посмотрела на него и вдруг поняла: он не поменяется. Он всегда будет за мир. За тёплый, уютный, липкий компромисс.
— Ты ведь даже не собирался меня спросить, — сказала она тише.
Он развёл руками.
— Ну что ты… Я думал, ты поймёшь. У тебя же большое сердце. Всегда было.
— Оно было. Пока вы его не истоптали, как коврик в прихожей.
Она развернулась, вышла и закрылась в комнате.
Потом, поздно вечером, она слышала, как Вера Михайловна шепталась с сыном. Об «эгоистках», о «выпендреже», о «как ей не стыдно». А Витя — звонил кому-то и жаловался, что его «выгнали почти с вещами».
Марина не могла уснуть.
Смотрела в потолок. Рядом — всё тот же мужчина, который не сделал ничего, чтобы защитить её. Ни слова. Ни взгляда. Только молчание.
И вдруг пришло спокойствие.
Почти ледяное.
Она знала, что делать. И это было не компромисс.
Марина проснулась в шесть. Тело казалось деревянным, но в голове — ясность, как после грозы. Она лежала на спине, глядя в потолок, где трещина напоминала рыбу, и думала:
Хватит. Больше — нет.
Сергей тихо сопел рядом. Витя храпел в зале, на её диване. Вера Михайловна накануне «временно» осталась ночевать — «ну чего мне в темноте тащиться, Марин, ты же не зверь».
А она теперь была зверь. Спокойный, выспавшийся хищник, у которого отняли территорию.
Она встала, надела джинсы, свитер, убрала волосы в тугой хвост. Собрала документы, аккуратно сложила их в чёрную папку. Потом — сумка, зарядка, косметичка, ноутбук. Всё своё. Всё нужное.
На кухне закипел чайник. Вера Михайловна уже там, в том же халате цвета старой пудры.
— С добрым утром, — сказала она, не оборачиваясь. — У нас сахар закончился. Надо в «Пятёрочку» сгонять. И молоко. Только не то, что в прошлый раз — у него вкус как у гипса.
— Сахар вам не понадобится, — спокойно сказала Марина.
Свекровь обернулась.
— Что?
— Я уезжаю. Сегодня.
Пауза. Чайник начал бурлить.
— Уезжаешь? Куда это?
— На съём. В студию. На себя.
Вошёл Сергей, сонный, с мятым лицом.
— Что за шум?
— Не шум. Просто говорю, что ухожу, — Марина смотрела прямо, уверенно. — Вещи собрала. Документы с собой. И… да, квартиру сдаю. Уже есть арендатор. С авансом.
Сергей моргнул.
— Как это… Ты ведь…
— Молчал? — перебила она. — Вот и продолжай.
Вера Михайловна побелела.
— Ты издеваешься? У тебя семья, муж. Ты не можешь просто взять и уйти!
— Могу, — Марина кивнула. — И делаю это без скандала. Без истерик. Спокойно. Потому что вы, Вера Михайловна, вторглись в мою жизнь, как в магазин без охраны. Потому что твой сын — не муж, а жилец. Потому что я больше не позволю быть мебелью в этом доме.
Витя вылез из комнаты, почесывая пузо.
— Чё происходит?
— Всё, Витя. Бенефис окончен. В театр больше не пустят.
— Ты офигела? — закричал он. — Я вообще-то твой родственник!
— Ты — проблема. Моя квартира — не соцпомощь.
Он шагнул к ней, зло, широко.
— Да ты просто змея! Думаешь, умная — значит, всех умнее? Считаешь деньги, как жаба! Жлобиха!
Сергей попытался влезть:
— Витя, успокойся…
Марина не шелохнулась. Только голос стал ледяным.
— Ещё одно слово, и я подаю заявление о проникновении в жилище. С видео с домофона, с записью переписки, со свидетелями. Считаешь, я шучу?
Витя замер. Потом выругался и пошёл собирать свои вещи. Бурчал, что «бабы все одинаковые», что «зажралась» и «так никто не поступает».
Марина повернулась к мужу.
— Я тебя любила. Правда. Но ты никогда не стоял рядом. Ты просто всегда был.
Он опустил голову. Молча. Как всегда.
— Я не хочу жить с тем, кто всегда против всех конфликтов. Потому что это значит — всегда против меня.
— Ты правда уходишь? — хрипло спросил он.
— Я уже ушла. Просто вещи забираю.
Она вышла, таща сумку по ступенькам. На лестничной площадке — соседка тётя Нина:
— Ой, Марина… Вы куда?
— В люди, тётя Нин.
На улице было сыро. Моросил дождь, но дышалось легко. Она дошла до студии — маленькая, но тёплая, с окнами на старый парк. Там не пахло чужими носками, там никто не говорил «ты же как родная». Там была она сама.
Через неделю Сергей пришёл. Стоял в дверях, дрожал.
— Я снял квартиру. Сам. Без мамы. Работаю теперь допоздна. Молчу. Потому что виноват. Я не знаю, получится ли у нас заново. Но я хочу быть не просто рядом. Я хочу быть с тобой.
Марина смотрела на него долго.
— Поздно?
— Может. Но я хочу исправить.
— Тогда начни с себя. Я больше не вернусь в болото.
Он кивнул. Ушёл.
А через месяц пришло письмо. Почерком Веры Михайловны.
«Марина. Я была неправа. Слишком много хотела. Слишком лезла. Всё ради сыновей, но не поняла, что так ломаю вас. Простите. Спасибо, что не опустились до моих приёмов. Надеюсь, когда-нибудь сможем выпить чаю. Без контроля. Просто по-человечески.»
Марина положила письмо в ящик.
Потом — продала квартиру. Добавила накопленное. Купила домик в посёлке, где по утрам пахло сосной, а по вечерам было тихо.
И ни одной тени в коридоре.
Только голос внутри: ровный, уверенный.
Я — не «как родная». Я — настоящая.
И этого больше никто не отнимет.
