С утра всё шло как обычно. Гремела стиралка, на плите булькала каша, в прихожей лежали те же разбросанные кроссовки — одна пара взрослая, вторая маленькая, вся в пыли и с отклеивающейся подошвой. Татьяна металась между кухней и спальней, стараясь угодить сразу двум: одному — в подгузнике, второму — с телефоном и хмурым лбом.
Артём в последнее время почти не разговаривал с ней. В лучшем случае — кивок, в худшем — ворчание и недовольный вздох. Его раздражало всё: звук мультиков на планшете, ложка, стучащая по миске, и даже то, как Татьяна подаёт еду. Ребёнку — раньше, чем ему. Это стало поводом для цепляний, как будто от того, что каша остынет на полминуты раньше, рушится весь порядок в доме.
— Ты можешь хоть раз накормить нормально? — буркнул он за столом, отодвигая тарелку. — Всё пересолено.
— Там даже соли нет, — удивилась она.
— Ну вот. Теперь вообще безвкусно. Сама жри это.
Он встал и ушёл в зал, хлопнув дверью. Малыш вздрогнул, выпустил ложку и тихо начал подвывать.
Она машинально наклонилась к сыну, вытерла подбородок салфеткой, прижалась щекой к макушке — и замерла. Хотела разрыдаться, но не имела права. Она знала, что если покажет слабость, он это запомнит. И будет бояться, как она.
Потом пошли обычные хлопоты: постирать, повесить, помыть пол в прихожей — вчера Артём натоптал землёй с работы и заявил, что «дом — не санаторий». Татьяна уже не спорила. Она больше вообще не спорила. Просто делала. Потому что легче вымыть, чем выслушивать.
Иногда по вечерам она ловила себя на мысли, что стала прозрачной. Не женщиной, не даже матерью, а функцией. Бесшумной, незаметной, удобной. Она всё реже смотрела в зеркало — не из-за внешности, а потому что страшно было встретиться с собой. Узнать, насколько далеко зашла.
Раньше Артём был другим. Заботливым, шутливым. Они вместе катались на велосипедах, устраивали пикники в парке, ходили в кино даже по будням. А когда Татьяна забеременела, он носил сумки, гладил по животу и уверял, что мальчик вырастет счастливым.
Что сломалось — она так и не поняла. Возможно, он просто не был готов. Или не хотел. Или решил, что теперь всё должно крутиться только вокруг него. Ведь он работает, а она — «сидит с ребёнком». Эту фразу он повторял, как мантру, — с усталой жалостью, с раздражением, с обидой. Будто её дни — сплошной отпуск.
— Я вкалываю, — сказал он однажды, — а ты даже поесть нормально не можешь сделать. Сиди уж, раз такая мать.
Сын в тот момент валялся на ковре и грыз игрушечную машинку. Татьяна не ответила. Просто ушла на кухню, закрыла дверь и встала к плите. Она давно перестала спорить.
Оля, её подруга с института, иногда звонила. Спрашивала, как дела, предлагала встретиться, но Татьяна вечно откладывала. Не потому, что не хотела — просто стыдно было показываться на людях с таким лицом, с таким взглядом, с такой историей. И говорить «всё хорошо» становилось всё сложнее.
Однажды Оля не выдержала и написала: «Ты живёшь с человеком, который тебя ломает. Это не норма. Если хочешь, приезжай хоть ночью».
Татьяна не ответила.
А потом случился тот самый вечер.
Всё началось с пустяка. Мальчик капризничал, был голоден и сонен. Она поставила перед ним тарелку с пюре и только начала кормить, как на кухню вошёл Артём.
— Ты опять ему первому даёшь? — в голосе звучала злоба. — Ты в своём уме?
Она обернулась, не сразу поняв, к чему он клонит.
— Он голодный. Он же маленький…
— Кормить своего сопляка будешь, когда отец семейства поест! — рявкнул он, хлопнув ладонью по столу.
Мальчик заплакал, уронив ложку. Пюре растеклось по столу. В эту секунду Татьяна смотрела не на мужа — на ребёнка. И впервые почувствовала холодный, трезвый страх. Не за себя. За него.
Она не сказала ни слова. Просто взяла малыша на руки и пошла в комнату. Закрылась изнутри. Прислонилась спиной к двери и стояла так долго.
Сын уснул, прижавшись к ней. А она всё думала. Словно изнутри что-то отмерло, сдвинулось, щёлкнуло. Как будто лопнула пружина, и теперь уже не склеить.
Она не спала до утра.
Полусидя на диване, прижав к себе сына, Татьяна смотрела в одну точку. Время, казалось, застыло. За стеной посапывал Артём — мирно, глубоко, как будто его вечерний всплеск агрессии был чем-то обыденным. Как будто ничего не произошло. А ведь произошло всё.
Утром он ушёл, не сказав ни слова. Только пробурчал что-то себе под нос, хлопнул входной дверью — и тишина. Та самая тишина, которая для Татьяны стала облегчением.
Она долго стояла на кухне, сжимая чашку, не замечая, как горячее пробивает сквозь пальцы. Рядом возился сын, уже весело гулил и стучал по столу игрушкой, не помня вчерашнего. Детская память — великая защита, подумала она. Жалко только, что взрослым она не дана.
Она позвонила Оле. Первой. Впервые за долгое время.
— Можешь приехать? Просто побудь со мной, — голос её предательски дрожал.
— Уже выезжаю, — сказала та без лишних слов.
Оля появилась через сорок минут — с собранными волосами, в джинсах и толстовке, без укоров, без оценок. Просто подошла и обняла. Татьяна впервые за много месяцев прижалась к человеку без страха.
— Расскажи, — сказала Оля.
— А что рассказывать? — Татьяна слабо улыбнулась. — У меня муж, который ненавидит моего ребёнка. Или меня через него. Я всё ещё не поняла.
Они пили чай, ели простые бутерброды, и Татьяна говорила — не о вчерашнем, а вообще. Про крики. Про то, как он отказывался брать сына на руки. Про «ты его балуешь», «ты слишком мягкая», «я тебя кормлю, а ты даже уважения не показываешь». Про холод, который длился годами и стал нормой.
— И я терпела. Потому что думала, ну, все ругаются. А у него работа тяжёлая. Да и куда я пойду?
Оля молчала, только крепче сжимала ладонь подруги. Потом вдруг сказала:
— А помнишь, как ты хотела поступать в мед?
— Хотела, — кивнула Татьяна. — А потом Артём сказал, что это глупо. Что я всё равно брошу, как только стану матерью.
Она замолчала. Проглотила ком в горле.
— Знаешь, чего я больше всего боюсь? — прошептала она. — Что мой сын вырастет и будет таким же. Или — что он будет считать нормой то, как к нам относились.
Вечером Артём вернулся. Бухнул сумку у порога, прошёл мимо комнаты. Заглянул.
— Это что, Оля? — прищурился. — А ты чего тут развалилась? Чай пьёте, как в санатории?
Он говорил почти весело. Как будто ничего не случилось.
Татьяна встала.
— Поговорим?
Оля встала тоже, взяла ребенка на руки и тихо вышла на кухню, закрыв дверь.
— Я уезжаю, — спокойно сказала Татьяна.
— Что?
— Ты меня слышал. Я уезжаю.
— Куда ты уедешь? К мамочке? Или эта твоя подружайка тебя накрутила?
Он шагнул ближе, но Татьяна не отступила.
— Не важно, кто. Важно, что я больше не позволю тебе называть нашего ребёнка «сопляком». И вообще — так к нему относиться. Всё.
— Это из-за вчерашнего? Господи, Таня, ты что, с ума сошла? Ну вспылил. С кем не бывает?
— Не бывает с теми, кто любит. Не бывает с теми, кто уважает.
Он замолчал. Только губы скривились.
— Ты что, серьёзно хочешь уйти?
Она кивнула.
— Ну и вали, — отрезал он. — Скатертью. Только потом не приползай.
Когда Оля помогала собирать вещи, Татьяна впервые за долгое время чувствовала не тревогу — ясность. Молниеносную, резкую, как будто всё стало кристально понятно. Это не страх. Это — решение.
Мальчик спал в переноске. Сумки были минимальными: документы, аптечка, детская одежда, немного денег. Всё остальное — можно будет купить. Или прожить без него.
— Я, знаешь, даже не уверена, что он позвонит, — сказала Татьяна, завязывая шарф. — Он слишком гордый.
Оля посмотрела на неё внимательно.
— Он не гордый. Он слабый. И пытается это спрятать за криком.
На улице было прохладно, редкие фонари освещали мокрый асфальт. Они вышли, не оборачиваясь. Без драм, без слёз. Просто тихо, с младенцем на руках и новыми шагами в темноту, где не было больше крика за дверью.
На следующий день Артём действительно не позвонил. Зато написал. Сухо, коротко:
«Надеюсь, ты довольна. Теперь сама обеспечивай своего сопляка».
Она не стала отвечать.
Просто положила телефон на подоконник и села рядом с сыном. Он пытался встать, хватался за край дивана, падал на попу и снова лез вверх — упорно, по-детски серьёзно. На щеке — пятнышко, на штанишках — йогурт. Маленький, упрямый, её. Татьяна смотрела на него и думала: «Вот ради него — всё. Ради его смеха, его крошечных зубов, его сна без вздрагиваний. Ради этого стоило уйти».
В чужой квартире всё было не по-ихнему: занавески с цветами, сломанная защелка на двери ванной, старая плитка. Но здесь было тихо. Тишина без натянутой струны в воздухе, без шагов за спиной, без ожидания взрыва. Эта тишина была новым звуком. Свободным.
Оля настояла, чтобы они пожили у неё.
— У тебя нет пока ни работы, ни вариантов. Останься. Я раздвину график, подменю на работе. Мы справимся, Танюха.
— Я чувствую себя нахлебницей.
— Перестань. Я смотрю на тебя и понимаю, что ты — живая. Снова. А это уже победа. И не тяни с разводом!
Прошло две недели.
Артём больше не писал. Ни одного звонка. Ни вопроса о сыне. Он исчез, словно их и не было. И сначала это жгло — не яростью, а какой-то тупой болью, как от сломанного зуба. А потом стало легче.
Татьяна начала работать на фрилансе — редактировала тексты, помогала студентам с курсовыми. Денег было мало, но хватало. Оля иногда приносила ей продукты, что-то покупала ребёнку, и Татьяна в ответ гладила её блузки, убиралась, готовила.
Однажды они с сыном вышли погулять. Был март, солнце светило так ярко, что снег на детской площадке таял прямо на глазах. Мальчик топал по мокрому песку и визжал от счастья, будто никогда раньше не видел улицу. И, может быть, правда — не видел. Потому что до этого они выходили редко. И не гуляли, а просто шли по делам — быстро, без остановок, с коляской и равнодушным отцом рядом.
В тот день Татьяна впервые рассмеялась по-настоящему.
Мальчик плюхнулся в лужу, и она не закричала, не подскочила, а просто присела рядом, стянула с него мокрые штанишки и, смеясь, вытерла салфетками. Рядом на скамейке сидела женщина и улыбнулась:
— А вы хорошая мама.
Эти слова были как тёплая ладонь на сердце. Простые. Но Татьяна не слышала их никогда. Артём всегда повторял: «Ты не умеешь воспитывать. Ты его разбалуешь. Ты всё делаешь не так». А она верила. И теперь впервые задумалась: а может, он всё это говорил, потому что боялся, что она сможет одна?
Прошёл месяц.
И однажды раздался звонок с незнакомого номера. Татьяна сразу поняла, кто это.
— Таня, — голос был спокойный, чуть жалобный. — Я тут… подумал. Может, мы всё же попробуем снова?
— Нет, Артём, — спокойно ответила она. — Я не хочу, чтобы мой сын рос рядом с человеком, который его стыдится.
Он замолчал.
— Я был не прав. Я признаю.
— Нет, ты не был прав — ты был жесток. Это разные вещи.
— Я думал, что он не мой, потому что родился раньше срока. Но после суда осознал, что был дураком. Хоть увидеть его могу?
Она хотела сказать: «А он тебя не помнит». Но сдержалась.
— Нет. Пока — нет. Слишком мало времени прошло. Слишком многое ты разрушил. И в первую очередь — доверие. К тебе. И ко мне самой. Тебе было проще злится и накручивать себя, чем просто по человечески поговорить. И поводов для ревности я не давала.
Он повесил трубку.
Через пару недель пришла повестка в суд. Артём подал на установление порядка общения с ребёнком.
— Не бойся, — сказала Оля. — Мы всё сделаем правильно. Ты не одна.
На суде он сидел в чистой рубашке, с папкой в руках, говорил уверенно, почти как будто сочинял. Что любит сына, что заботится, что готов. Что хочет участвовать.
А судья, женщина лет пятидесяти, слушала, не перебивая. Потом повернулась к Татьяне:
— А вы как считаете?
— Я не против. Но только если он не будет больше говорить, что мальчик «мешает». И только в моём присутствии. И только понемногу. Он ведь даже не знает, чем сын любит играть. Не знает, где у него родинка. А хочет сразу — «права».
Суд разрешил встречи, на нейтральной территории и в присутствии матери.
Первая встреча состоялась в кафе при детском центре. Артём сел напротив сына, растерянный. Мальчик смотрел на него серьёзно, как будто пытался вспомнить. В его взгляде не было страха. Но не было и тепла.
Артём протянул машинку:
— Вот. Тебе.
Мальчик взял игрушку, положил её на стол и потянулся к Татьяне.
После третьей такой встречи Артём больше не приходил.
Просто пропал. Ни звонка, ни письма. И это было даже легче, чем если бы он остался.
Прошло полгода.
Татьяна сняла комнату. Её пригласили в редакцию на удалённую работу. Сын пошёл в ясли на полдня, и каждое утро, прощаясь с ней, обнимал за шею, шепча:
— Мама, я люблю.
Она теперь жила без постоянного напряжения. Готовила не наспех, не боясь критики. Засыпала не в ожидании шагов за спиной. И больше не молчала, если было больно. Потому что научилась.
Однажды вечером она сидела с чашкой, читала сыну книжку про слона и мышку. Он перебивал, смеялся, хлопал в ладоши, обнимался. И в этот момент Татьяна точно знала: она сделала всё правильно.
