— Опять соль не туда воткнула! — голос мужа полоснул, как ржавым ножом по стеклу; сухо, колко, с презрительной гримасой, словно я не жена, а проштрафившаяся школьница на вечной пересдаче. — Ну, сколько можно-то?!
Стою у раковины. Пять долгих секунд изучаю мутную воду с одинокой капустной жилкой. Что ответить? Снова ввязаться в этот бессмысленный бой, как обычно? Или проглотить обиду, позволить буре сожрать меня целиком?
— Валь… — всё ещё навис надо мной, даже не Валентина, а обрубок имени, как команда. — Я же просил!
— Ты просил… — взгляд вязнет в шершавой плитке фартука. — В первый и последний раз.
— Ты что, назло? Или у тебя память, как решето? Я-то тут при чём, что у тебя склероз?
Столешница под ладонями кажется живой, тёплой. Кажется, надави сильнее — и она застонет.
— Может, хватит? — срывается с губ еле слышно. Тихий писк, даже самой смешно.
Он слегка сдувается — замечаю краем глаза, но тут же ощетинивается с новой силой:
— Началось. Я, как всегда, виноват! Надоело… — ворчит, направляясь к холодильнику, достаёт кефир, с тихим щелчком завинчивает крышку и бросает через плечо: — Вот выйдешь однажды, Валя, и не вернёшься… Все бабы так, чуть что не по-ихнему — сразу в бега.
Молчание.
Лишь холодильник тихонько звенит, капля срывается с крана, а в груди – ледяная, сосущая пустота. Словно кто-то скребёт по внутренней стенке сердца, методично, не торопясь.
В такие минуты тишина – не благодать, а пытка. Говорят, в ней и кроется истина, когда слова лишь множат ложь.
Устало вытираю руки о передник, смотрю на сутулую спину мужа, на подрагивающее плечо. Столько лет вместе, неужели не понял, что каждое это «не туда поставила» – как удар ножом, оставляющий незаживающие шрамы?
— Знаешь, Степан… иногда, чтобы помнить, нужно, чтобы это было важно. — Почти шепчу, не уверена, что он слышит. — А иногда… просто хочется, чтобы хоть раз спросили: «Как ты?»…
Долгая пауза. Разворачиваюсь и ухожу из кухни.
За спиной остаётся густой, ватный воздух.
Никогда бы не подумала, что исчезну из своей жизни вот так… не хлопнув дверью, без истерик, а тихо — как тень, растворяющаяся в сумерках вечернего окна.
***
В коридоре – густой запах затхлой обуви и горелой пыли. Сколько осенних слякотей этот коридор видел, сколько пар валенок пропиталось влагой, сколько молний на куртках прорыдали дождливое утро – не счесть. Но сейчас все это словно выцвело, сжалось, отдалилось, стало призрачным.
Я ступаю медленно, боясь нарушить хрупкий покой, словно один неверный шаг – и мир этот, карточный, рухнет в одночасье. За спиной, как всегда, бормочет телевизор – муж включает его, чтобы заглушить, хотя бы фоном, ту самую тишину, от которой у каждого своя затаенная тоска.
Может, и у него – своя, невысказанная боль? – проскальзывает мысль.
Но мне сейчас все кажется каким-то одинаково-бессмысленным.
В спальне – сонный полумрак от настольной лампы. Сажусь на краешек кровати и слушаю, как внутри бьется что-то – не сердце, а гулкая пустота, непримиримая, ледяная. Достаю из ящика письмо – когда-то Оля, дочь, написала несколько теплых, будто случайных слов. Перечитываю чужие строчки… словно это не про меня.
«Мам, как вы там с папой? Берегите себя. Сердце ведь не вечное…»
Сердце… вечное…
А разве оно – и у мужчин – не каменеет внезапно? А у женщин – не становится рыхлым, как размокший мякиш хлеба?
Оля звонит редко. Да и что ей до нашей скучной, застоявшейся любви? У них там свой «индивидуальный подход», «личное пространство», «мягкие ценности» – все те слова, которых в наших с отцом разговорах никогда не было.
Мы с мужем – моложе были, думали: семья – это когда вместе до самой старости, даже если всю жизнь тоскуешь по невысказанному…
И вот теперь я сижу на кровати, глядя на черную полосу шторы, и не знаю, что делать с этим своим исчезновением, которое, кажется, вот-вот настигнет.
– Вален… Вален, ты чего там? – доносится сквозь тонкую стену дрожащий голос мужа. Не злой уже, а усталый, измученный.
Не отвечаю сразу. Пусть хоть немного почувствует.
В этот вечер тело словно наполнилось ватой: ноги не слушаются, руки подрагивают, мысли мечутся, как мыши в темном подполье. Хочется только одного – чтобы меня не было видно. Хотя бы на час.
Никому. Даже себе самой.
Медленно поднимаюсь, беру пальто с вешалки машинально, как автомат. Так же, бывало, выбегала в юности, после ссоры: но тогда все заканчивалось рыданиями, слезами, коротким возвращением под мамино крыло.
А теперь… мамы давно нет, ночи стали чужими, воздух – колючим, словно после грозы.
Открываю дверь. Едва слышный скрип.
– Валя! – уже громче, с тревогой.
Стискиваю губы и выскальзываю за порог. Никто не увидел, ни на кого не крикнула, не хлопнула дверью. Просто растворилась.
Вот так и случается – исчезаешь не с грохотом, а с шепотом. И самое страшное – никто сразу и не заметит.
***
Подъезд дышал запахом холодных кирпичей и затхлого мыла. На стенах, как призраки прошлого, корявились детские надписи, чужие росписи, и всё та же выцветшая афиша о потерявшейся кошке – наивная надежда, давно погребенная под слоем времени, а бумага всё висит, как надгробный камень.
Я спускаюсь медленно, цепляясь за перила, как за ускользающую реальность. В голове – пустота, лишь эхо «откуда». Из жизни, где соль превратилась в яд, из дома, где даже мои тени от меня отвернулись. Всё обратилось в дым, и я стала призраком собственной судьбы.
Во дворе меня встречает промёрзший тополь, до боли знакомый асфальт, фонари, чьи тусклые лампы просвечивают сквозь мрак, словно воспаленные веки. Холод пронизывает насквозь, пробираясь под кофту. Перчатки забыты – да и плевать.
Странно, но никто не кидается на поиски. Ни Степан, ни Оля, ни соседи. Ни единой души.
За оградой – полупустой парк, скорбный и унылый, как и полагается осени, когда листья теряют свой багряный огонь, а земля – тепло. Сажусь на лавку. Вдали – женщина с собакой, кто-то монотонно бубнит в телефон у остановки, паренёк, согнувшись под тяжестью невидимого груза, перебегает дорогу. У каждого своя драма, свои домашние войны и – возможно – свои, тихие исчезновения.
А я вот исчезла, растворилась в небытии, и даже себе не могу объяснить, зачем…
Внезапно накатывает не слезы, а ледяной ком, застрявший за грудиной. Имя мужа ускользает из памяти, словно я больше не жена, а бесплотная тень.
Смотрю в небо. Там, где луну поглотили серые облака, хочется закричать:
– Господи, почему мы стали друг другу чужими? Почему со временем любовь обернулась раздражением, ласка – упреком? Я же помню, как боялась причинить боль, а теперь… даже страха не осталось. Лишь выматывающая усталость.
В ответ – тишина.
Но, может, кому-то в этот самый час тоже одиноко и страшно. Может, не только я мечтаю раствориться в воздухе, не напугав никого, но и чтобы никто не счел это трагедией.
В кармане – телефон. Пальцы судорожно ощупывают его холодную грань.
– Позвонить дочери? Или… нет, подожду.
Прохожие скользят мимо, не замечая. И впервые за долгие годы это не обида, а робкое ощущение свободы. Не нужно быть нужной, удобной, не нужен сценарий, где я – вечная виновница чужого плохого настроения.
Сижу и размышляю, как парадоксально: исчезнуть из собственной жизни куда страшнее, чем из чужой. И если вдуматься… все наши иллюзии о «вечности» семьи – всего лишь хрупкие ниточки, сотканные из привычки говорить: «Вернёшься вечером»…
А если нет – что тогда?
Холод обволакивает тело, но внутри появляется зыбкое тепло. Наверное, потому, что впервые за годы я – просто сама по себе. Смеяться или плакать? Не знаю.
***
Время во дворе тянулось патокой, густо и сонно, потому что оно — словно вычеркнуто из календаря. Не звенит будильником, не зовет к накрытому столу, не выспрашивает, где задержалась. Оно… просто сочится по лужам, оставляя после себя тусклый след.
Я просидела, наверное, час. А может, и больше. Спина ныла, руки коченели от пронизывающего холода. Наблюдала, как мимо скользят прохожие — кто с туго набитыми пакетами, кто с букетом увядающих цветов, кто просто так, отрешенно, кутаясь в воротники и спеша по своим, неведомым делам. У каждого из них, наверняка, есть свой угол, свой дом. Грохочущая симфония готовящегося ужина, теплый, уютный вечерний чай или просто оглушительный гул телевизора — как вчера, как всегда. Но откуда эта слепая уверенность, что за каждой дверью ждет счастье? Может, у них там, за стенами, все та же тягучая тоска: разговор не клеится, еда кажется безвкусной, а рядом — такой же измученный человек, уставший терпеть и молчать?
Несколько раз порывалась встать. Вернуться. Пусть Степан хоть немного поволнуется, пусть почувствует, пусть осознает, что и у меня внутри зияет бездонная дыра, а не только у него. Но ноги словно намертво приросли к промокшим доскам лавки, скованные невидимыми цепями.
Вспомнилось, как давно я не позволяла себе роскошь быть одной — просто так, не за хлебом, не в аптеку, не по насущной необходимости. Когда у меня был день, посвященный только себе, когда не нужно было оправдываться, спешить вернуть сахарницу на место, боясь нарушить хрупкий порядок?
Внезапно пронзило безумное, дерзкое желание сорваться с места. Снять комнатушку на ночь у сварливой старухи-соседки, хоть раз забыться в объятиях сна без укоризненного взгляда, а так… просто вспомнить себя, свою истерзанную, затоптанную в быту судьбу. Или… куда бегут женщины моего возраста, загнанные в угол отчаянием? На вокзал, в надежде раствориться в толпе? В храм, в поисках успокоения? В чужой дом, в надежде встретить взгляд, который пронзит равнодушие и заглянет прямо в душу?..
Но я продолжала сидеть, неподвижная и оцепеневшая. Ждала, когда тоска по дому пронзит сердце острой иглой. Тоска, как в беззаботной юности, когда возвращение казалось величайшим счастьем, затмевающим любую ссору.
Но ничего не происходило.
Кажется, я исчезаю глубже, чем мне казалось…
Мимо прошествовала женщина — лет шестидесяти, с неподъемной авоськой, набитой снедью. Я невольно улыбнулась ей, словно в этой простой, размеренной походке было что-то родное, вечное. Она ответила кивком, полным какого-то странного, тихого сожаления. Во взгляде ее читалась та же вселенская усталость, но в то же время и светлая мудрость, словно она знала: иногда нам всем необходимо уйти, чтобы однажды — вернуться по-настоящему.
Я подняла свою сумку и направилась к выходу из парка, но не последовала за ней. Наоборот — свернула вглубь, туда, где кроны деревьев сплетались в непроницаемый свод.
Сколько раз в жизни я избегала важных, судьбоносных решений? Сколько раз боялась нарушить застывшую тишину? А сейчас сижу здесь — и вдруг перестала бояться. Даже если эта обретенная свобода — холодная, одинокая, чужая.
Вспомнилась бабушка. Она как-то обронила:
— Знаешь, Валюша, старость страшна не морщинами, а тем, что исчезаешь на глазах у живых, хоть каждый день и здороваешься за одним столом. Без молока и хлеба можно день прожить, а без тепла — не вытерпишь, зачахнешь.
Чужая мудрость? Нет, это все про меня, про мою жизнь.
Я поднялась с лавки и бросила взгляд на свой дом — теперь он казался далеким, чужим, словно картонная декорация для чужой, незнакомой пьесы.
Вот так и бывает — когда ты уходишь без следа, самый неизгладимый след остается в душе тех, кто, возможно, и не понял, как много потерял, лишившись тебя.
***
Я бреду аллеями, не разбирая дороги, и холода больше не чувствую. Странно, но греют мысли – те самые, от которых раньше бросало в дрожь от злости. Вот она, взрослая мудрость – уметь из боли соткать себе теплое одеяло.
Фонари дрожат, словно лягушки, робко прыгая по лужам. Ветер закручивает опавшие листья в игривые воронки. Одна такая закружилась у моих ног, и я вдруг засмеялась в голос, удивившись собственному смеху! Не ждал его никто – ни я сама, ни случайный кот, притаившийся за мусорным баком, ни даже равнодушные небеса.
В голове всплывают обрывки старых разговоров, тихое мурлыканье по ночам, когда у Степана болела спина, его храп – беззлобный, родной. Ловлю себя на мысли: у каждого исчезновения есть свои причины, но порой они настолько ничтожны, что стыдно кому-то объяснить.
Я слишком долго жила под гнетом «надо». Надо быть терпеливой, надо быть терпимой, надо прощать. «Надо», а не «хочу». Спросил ли хоть кто-то когда-нибудь: «Чего ты хочешь, Валя?» Да я и сама себя об этом не спрашивала.
Оглядываюсь: совсем стемнело. На качелях под старой липой сидит закутанный в капюшон подросток, рассеянно шаркает ногой. Детство и старость – рядом, вроде бы один мир, но внутри него – чужой и свой.
В телефоне – несколько пропущенных звонков. От мужа. От Оли. Интересно, был ли в их голосах страх? Или только раздражение? Как трудно поверить, что твой уход способен вызвать в ком-то тревогу.
Нависает – снова, как грозовая туча – мысль: а стоит ли возвращаться? Что, если шагнуть дальше, просто исчезнуть без следа, уехать туда, куда глаза глядят, и тогда все изменится? Кто я вообще, если не хозяйка кухни, не добытчица соли с нужной полки, не жена, не мать?..
Под ногами хрустит сухой кленовый лист. Меня вдруг охватывает печаль – темная, густая, почти осязаемая, словно внутри меня кто-то заплакал очень давно, и этот плач лишь сейчас прорвался наружу глухим эхом.
Ведь я и вправду хотела исчезнуть – не напоказ, а по-настоящему. Чтобы никто, даже самые близкие, не нашли меня за первым же поворотом – пусть ищут не тело, а лишь ускользающую память.
Что останется после меня? Только соль в кухонном шкафчике? Ошибки, усталость, молчание?..
Всё, что когда-то казалось важным, тает в сгустившейся тьме – слова, боль, даже полки и раковины.
Я медленно иду дальше. В ночи становится больше звёзд, и, кажется, даже мои шаги звучат уже не так одиноко.
Шепчет сердце: «Всё не зря. Кто исчез – тот однажды найдется. Если не сегодня, то потом – пусть даже в своей же душе».
***
Парк остывал, ночная прохлада касалась щек, уже не неся той гнетущей тоски, что давила дома. Это была живая дрожь, пронзительная, словно тебя сорвали с теплой постели и вынесли на мороз, чтобы ты наконец-то почувствовала себя – не просто чьей-то частью, а целым, самодостаточным существом.
Я брела по сонным улицам, узнавая каждую трещину в асфальте, каждый скол на бордюре. Здесь когда-то гуляли с Олей, когда она была маленькой: катили желтого «Дельфина», радовались каждой весенней лужице, а вечером я несла ее на руках, когда маленькие ножки отказывались идти. Тогда она заливисто смеялась, а сейчас почти не звонит. Наверное, у каждого человека, дожившего до моего возраста, наступает этот переломный момент: дочь молчит в телефоне, муж смотрит сквозь тебя – и ты остаешься наедине с собой, и врагом, и другом.
Дом тянул к себе, но что-то внутри манило дальше, в ночь. Смешно: внутренний спор – раствориться бесследно или все-таки вернуться, хотя бы ради тусклого огонька в окне?
На перекрестке – круглосуточный магазин, островок света в ночной мгле. Свет в нем чужой, резкий, но неумолимо притягивает воспоминаниями: сколько раз приходила сюда среди ночи за молоком, за хлебом, когда у Степана крутило живот или внучка Оля приезжала с температурой. Все женщины, даже измученные до предела, помнят о чужих нуждах чаще, чем о своих.
«Куплю пирожное», – вдруг решила я. Захотелось чего-то маленького, бессмысленного, только для себя. Вошла – продавщица, словно почувствовав мою грусть, встрепенулась и спросила с сочувствием:
– Поздно уже одной… Все в порядке?
– Все хорошо, – улыбнулась я, и лицо машинально приняло выражение спокойной бдительности.
Взяла пирожное, еще что-то по мелочи. Уже у выхода обернулась: на экране телефона – еще один пропущенный от мужа. Рука дрогнула – не подняла трубку. Странное ощущение: хочется исчезнуть для всех, но чтобы хоть кто-то продолжал искать… Пусть даже в мыслях.
Я присела на скамейку возле магазина, открыла коробочку – маленькое шоколадное чудо, посыпанное белой крошкой. Как в детстве, захотелось хоть на миг стать собой не для кого-то, а для себя. Не мученицей, не хозяйкой, не женой, не матерью. Просто женщиной.
Лизнула крем. В голове настойчиво стучало: «А ведь могла быть счастлива. Ведь все было – и первое признание от Степана, и первый робкий поцелуй, и даже первая ссора, когда он, казалось, готов был на коленях вымаливать прощение… а потом?» Все точно так же и растворилось: привычки, нежности, терпение.
Пирожное пахло забытым детством. В груди разливалось тепло. Досадно только, что люди, порой сами того не осознавая, ранят друг друга, а потом удивляются, когда остаются в одиночестве у остывшего подоконника после ужина.
В этот момент меня словно озарило: исчезновение – это не бегство, это протест. Протест не против мужа, не против дочери, даже не против безжалостного времени. Протест против судьбы быть безликой тенью, если тебя не слышат.
Я выпрямилась на скамейке, сложила руки на коленях и задумалась: а что, если… остаться здесь до рассвета?
И пусть на этот раз телефон звонит всю ночь впустую.
Может быть, хоть так до кого-то дойдет.
Иногда, чтобы тебя по-настоящему встретили, нужно сначала исчезнуть. До самого утра. Хотя бы раз.
***
Пирожное исчезло, не оставив даже крошек. Сижу, облизывая пальцы, с детской беспечностью, и в этом маленьком, почти забытом жесте ощущаю вдруг пьянящую свободу. Воздух густеет, оседает влагой, и звезды, кажется, спустились ниже, придавив город шапкой невидимого тумана. Вдалеке, словно эхо, доносятся редкие шаги — запоздалые прохожие, выгуливающие тишину, беглецы, такие же, как я, покинувшие свои кухни.
В памяти всплывают лица, стертые временем, но не забытые сердцем: мама, бабушка, Зоя, подруга, умевшая исчезать, словно тень, и возвращаться, молчаливая и виноватая. Потом мы пили с ней пустой чай на кухне, боясь нарушить тишину, словно слова могли разрушить хрупкость ее возвращения.
Интересно, кто бы заметил, если бы исчезла я? Не осталось бы ни кофты на вешалке, ни записки, ни звонка… Может, лишь бездомные коты искали бы мою руку да пара недоеденных пирожных на утренней скамейке напоминали бы о моем мимолетном присутствии.
Ночь незаметно переваливает за середину, город угасает. Иногда так хочется выговориться, найти того, кто не спросит с укором «Где ты была?» и не осудит за поздний час. Но мир вокруг, кажется, твердит одно: «Сиди, Валя. Замри. Дожидайся перемен».
Вдруг экран телефона вспыхивает: сообщение от Оли.
«Мама, я волнуюсь. Ты где? Позвони, пожалуйста. Папа места себе не находит. Мы любим тебя».
В груди кольнуло, словно осколком льда. Вздох вырвался из груди, как предвестник рыданий, но слез не было — выплаканы, иссякли.
Где я?..
Где место женщине в возрасте, от которой ждут всемогущества и невидимости, незаменимости и незаметности одновременно?
Я прислушиваюсь к себе. И впервые за долгие годы не хочу оправдываться — ни перед дочерью, ни перед Степаном, ни даже перед собой. Хочу лишь упиваться молчанием своего отсутствия.
Вдруг накатывает волна тревоги: а что, если Степан и правда ищет? В отчаянии обзванивает Олиных подруг? Неужели простое исчезновение способно всколыхнуть угасающую любовь?
И почему в этом нашем, стариковском, мире так сложно понять: больнее всего — исчезать, оставаясь рядом, когда ты вроде бы есть, но тебя не видят, не чувствуют, не радуются твоему присутствию?
Дрожу от пронизывающего холода, кутаюсь в старый шарф и продолжаю сидеть, вглядываясь в темноту.
И думаю:
А может, стоит сделать этот шаг еще дальше? Сбежать к двоюродной Маше под Красное, спрятаться до самой весны… Пусть ищут. Может, тому, кто ищет по-настоящему, ничего другого и не нужно?
Первые робкие лучи рассвета пробиваются из-за крыш домов. Я поднимаюсь, расправляя плечи, словно собираюсь взлететь, и это кажется смешным и нелепым для шестидесятилетней женщины в поношенном пальто.
Пора возвращаться в привычную клетку? Или… позволить им еще немного привыкнуть к моей тени?
Каждая женщина когда-нибудь должна исчезнуть. Хотя бы на время — чтобы ее заметили вновь.
***
Городской рассвет прокрадывался сквозь щели неплотно задернутых штор, неохотно будя старые хрущёвки. На тротуарах, словно тлеющие угольки воспоминаний, догорали окурки. Первые машины, крадучись, словно боялись нарушить тишину и потревожить сон усталой души за окном.
Я брела по тротуару, уставшая от себя, от той пустоты, что со вчерашнего вечера обернулась подобием уютного кокона. Вдруг накатило почти детское желание: бросить всё к чертям, рвануть на автовокзал, купить билет на первый попавшийся автобус… Куда? К глухим теткам в деревню, в пыльный санаторий, в приморский городишко, где кричат чайки. Сбежать на пару дней. Исчезнуть не только из виду, но и из себя самой.
Телефон разрывался от звонков. Не отвечала — нужно было доиграть эту сцену до конца.
Едва миновав знакомый подъезд, я глубоко вздохнула, словно погружаясь не в дом, а в ледяную прорубь. Отгоняя мысли о будущем, пыталась нащупать в себе былой покой – как в детстве, когда мама после бурной ссоры гладила по голове и шептала на ухо: «Ничего, доченька. Всё наладится…»
У подъезда кто-то возился. Степан. Стоял, прижимая к груди пакет молока, словно потерявшийся ребенок, не знающий, куда себя деть. Руки дрожали, взгляд нервно метался в сторону. Ждал. Красный нос, измученное лицо. Видно, не сомкнул глаз ночью. Увидел меня и замер, словно окаменел.
— Валя… где ты была? — В голосе не упрёк и не злость. Лишь боль и беспомощность. — Я думал… Я всю ночь…
Стояла напротив, не зная, что ответить. Внутри образовался тугой комок. Не злость, а жалость. К нему, к себе – к нашей усталой, потрепанной любви, которая, оказывается, ещё жила.
— Я просто хотела… чтобы ты за меня немного испугался, — прошептала тихо, почти неслышно.
Он покачал головой, отвел взгляд:
— Прости. Я… Впервые за столько лет… Мне было страшно, Валя. Прости, если что-то не так…
И вот и всё. Ни криков, ни слез. Только двое людей, стоящих посреди неубранного двора, впервые за долгое время смотрящих друг на друга – не сквозь, а в самую душу.
— Пойдем домой, Валя, — вдруг мягко произнес Степан. — Я вчера все передумал… Все не так, все не то. Ты у меня одна.
Я кивнула. Не из покорности, а из понимания: иногда нужно исчезнуть, чтобы напомнить о себе. Не соль на полке – человек. Женщина, которую все еще ищут, пусть и с опозданием.
Он неуверенно, но крепко обнял меня за плечи. Старые ссоры и обиды казались далекими и чужими. Сердце медленно оттаивало. Мы шли домой вместе.
На стене подъезда кто-то вчерашний вывел мелом: «Возвращайся, если ждут.»
А я вернулась. Потому что ждали.
Иногда, только исчезнув, по-настоящему возвращаешься…
