Стол ломился. Нет, правда – ломился от еды. Салаты в хрустальных вазах горкой, холодец с узорами , тазик оливье – как полагается, с дорогой докторской, а не с дешевой. Пироги, селедка под шубой – гладкая, как бархат, мясо, запеченное целым куском… Казалось, половина продуктового магазина перекочевала на эту расширенную столом кухню. Пятьдесят лет. Полвека. Юбилей. Татьяна стояла посреди этого гастрономического изобилия, в новом, чуть тугом в талии платье цвета бордо, и чувствовала себя… выжатой тряпкой. . Не хозяйкой праздника. А скорее – заложницей собственного стола и армии родственников мужа, которые уже третий час шумели в гостиной.
Пятнадцать человек. Минимум. Свекровь, Галина Петровна, конечно же, во главе стола. Как всегда. Её звонкий, чуть визгливый голос перекрывал все остальные:
– Танюша, а где же твой фирменный грибной жюльен? Я всем рассказывала! Ты же обещала!
Татьяна глубоко вдохнула. Запах праздника – майонез, лук, что-то подгоревшее на плите в суматохе – ударил в нос. Она поднесла к столу последнее блюдо – большую сковороду с картошкой, запеченной с сыром и зеленью.
– Вот, Галина Петровна, картошечка. Жюльен… не успела, простите. Грибы не те попались, – соврала Татьяна, ставя сковороду на единственное свободное место. Руки дрожали от усталости. Она готовила сутки.Бесконечные сутки чистки, шинковки, замесов, стояния у плиты. Спала пару часов. А сейчас… сейчас хотелось только одного: тишины и чтобы все… ну просто ушли.
– Не те грибы? – брови Галины Петровны поползли вверх. – Да какие могут быть «не те»? В магазине бери, не в лесу! Ты же знаешь, как я люблю твой жюльен! И Виктор – он ведь тоже ждал! – Она кивнула на своего сына, мужа Татьяны, который старательно ковырял вилкой оливье, избегая встречи взглядом с женой, с матерью.
– Мам, ну всё нормально, – пробурчал он в тарелку. – Картошка – объеденье. И так всего полно.
– Полно? – Галина Петровна фыркнула. – Это не «полно», Витенька. Это… как бы помягче… небрежно. Жюльена нет. Салат «Мимоза» почему-то с горбушей, а не с сайрой, как я люблю. И кто так селедку под шубой делает? Лука маловато, свеклы слишком много, чувствуется… – Она взяла сочную ложку шубы, поднесла к носу, демонстративно понюхала. – Да… не то. Совсем не то.
Тишина на секунду накрыла стол. Родственники замерли, вилки застыли на полпути ко ртам. Все смотрели то на Галину Петровну, то на Татьяну. Последняя стояла у края стола, сжимая в руке прихватку так, что костяшки побелели. В горле встал ком. Жар разлился по щекам. Она видела эти взгляды – смесь жалости, любопытства и немого осуждения: «Ну вот, опять свекровь довела». «А хозяйка-то не доглядела». «Неужели терпения не хватает?»
– Галина Петровна, – голос Татьяны прозвучал странно тихо, но почему-то все его услышали. – Я старалась. Готовила. Убирала. Украшала.
– Старалась? – Свекровь отставила тарелку со шубой с таким видом, будто там была отрава. – Танечка, старания должны быть видимы в результате. А результат… – Она многозначительно оглядела стол. – Хромает. Очень хромает. Не по-юбилейному. Как будто просто на воскресный обед. Хотя… даже в воскресенье ты лучше готовишь. Не в духе сегодня?
Последняя капля. Не ледяная, а раскаленная. Татьяна почувствовала, как что-то внутри… щелкнуло. Как тугой замок, который наконец-то поддался. Годами копившееся: советы, как воспитывать детей («Ты его балуешь!»), комментарии по поводу карьеры («А деньги-то стабильные? Лучше бы в библиотеке, как я!»), вечные придирки к чистоте, к подаркам, к ее родителям… И вот – к еде. К этому столу, в который она вложила все силы, всю душу. И который теперь публично топчут.
Она разжала пальцы. Прихватка мягко шлепнулась на стул. Татьяна выпрямилась. В новом платье бордового цвета она вдруг показалась выше. Спокойствие, наступившее после внутреннего щелчка, было почти пугающим. Ни злости. Ни слез. Только холодная, кристальная ясность.
Она обвела взглядом стол. Гостей. Замершего мужа. И наконец – остановилась на свекрови. Галина Петровна смотрела на нее с привычной снисходительной ожиданием – сейчас Таня опять оправдается, расплачется, побежит доделывать что-нибудь…
– «Если вам моя еда не нравится…» – произнесла Татьяна. Голос был ровным, чуть глуховатым, но каждое слово падало в гробовую тишину комнаты, как камень в воду. – «…то можете уходить» – сказала Таня.
Тишина. Абсолютная. Даже часы в соседней комнате, казалось, перестали тикать. Рот Галины Петровны открылся в немом вопросе. Глаза округлились, сначала от непонимания, потом – от нарастающей ярости. Виктор побледнел.
– Ч-что?! – вырвалось наконец у свекрови. Голос сорвался на визг. – Ты что это сказала?! Ты… ты меня выгоняешь?! С твоего… с нашего семейного праздника?!
– Я сказала то, что сказала, – ответила Татьяна. Она даже не повысила голос. Просто констатировала. – Это мой юбилей. Мой дом. И долго готовила этот стол. Если еда вам не нравится – зачем себя мучить? Дверь – там. Никто не держит.
– Таня! – вскочил наконец Виктор. Лицо его было багровым. – Ты с ума сошла?! Мама же просто… она всегда так! Она хотела как лучше! Извинись сейчас же!
Татьяна медленно повернулась к мужу. В ее глазах он прочитал что-то новое, незнакомое. Не привычную усталую покорность, а… твердость. Гранитную.
– Извиняться? – она чуть склонила голову. – За что, Витя? За то, что я пахала? За то, что на моем празднике мне указывают, как и что я должна была приготовить? За то, что мои старания названы «небрежными»? Нет. Не извинюсь. И не буду.
Она посмотрела на других родственников. Тети, дяди, двоюродные… Все избегали ее взгляда. Кто-то ковырял салфетку, кто-то пристально разглядывал узор на скатерти.
– Остальные гости – пожалуйста, оставайтесь, ешьте, пейте, – сказала Татьяна громче, обращаясь ко всем. Голос дрогнул лишь слегка. – Я рада вам. Но терпеть публичные унижения на собственном юбилее… – Она перевела взгляд на свекровь. – …не намерена. Ни от кого. Никогда больше.
Галина Петровна встала. Дрожала вся – от накрахмаленного воротничка блузки до каблуков туфель.
– Так… так я тебе покажу! – зашипела она. – Витя! Ты слышишь?! Она меня выгоняет! Твоя жена! Выгоняет твою мать! Ну же! Скажи ей!
Виктор метался взглядом между матерью и женой. Рот открывался и закрывался, как у рыбы на берегу. Видно было – разрывается. Старые программы: «Мать – святое!», «Жена должна терпеть!» – столкнулись с новым, невиданным доселе явлением: женой, которая больше не терпит.
– Мам… Тань… – выдавил он. – Давайте успокоимся… Таня, ну ты же понимаешь… Она же старшая… традиции…
– Традиция унижать хозяйку на ее же празднике? – спросила Татьяна тихо. – Интересная традиция. Я от нее отказываюсь. Сегодня. Сейчас.
Галина Петровна фыркнула громко, с презрением.
– Ясно! Все ясно! – Она схватила свою дорогую сумочку. – Век живи – век учись. Думала, невестка – как дочь. А она… – она бросила на Татьяну уничтожающий взгляд, – …просто невоспитанная эгоистка! Позорище! И этот «праздник» ваш… – Она махнула рукой в сторону стола, – фу! Одно разочарование! Пойдем, Виктор! Немедленно! Или ты тоже… признаешь этот беспорядок?
Виктор замер. Секунда. Две. Вечность. Он посмотрел на мать – разгневанную, непреклонную. Потом на жену – бледную, но невероятно спокойную и… сильную. Такой он ее никогда не видел. И в его глазах что-то переломилось. Может, впервые за двадцать пять лет брака.
– Мам… – он сказал тихо, но твердо. – Это юбилей Тани. Ее день. Она права. Ты… ты перегнула палку. Сильно. Иди… успокойся. Я… я потом позвоню.
Галина Петровна остолбенела. Казалось, она вот-вот рухнет. Лицо исказилось от обиды и неверия.
– Ты… ты против меня?! С ней?! – Она задыхалась. – Ну ладно! Ладно! Помни это! Оба! Ироды! Неблагодарные! – Она резко развернулась и, громко топая каблуками, вышла в прихожую. Хлопнула входной дверью так, что задребезжали стекла в буфете.
Тишина. Глубокая, звонкая. Никто не знал, куда смотреть, что сказать. Виктор опустился на стул, схватившись за голову. Татьяна стояла неподвижно. Внутри все еще бушевало, но на поверхности – ледяной покой. Она сделала шаг к столу.
– Прошу прощения за эту сцену, – сказала она, и голос ее звучал удивительно ровно. – Вино еще есть? Или… может, чаю? Картошка, кстати, остывает. И она правда хорошая.
Тишина за столом медленно начала таять. Сначала зашуршал кто-то. Потом кто-то неуверенно засмеялся. Тетя Люда, самая добрая из родни мужа, первая протянула свою рюмку:
– Танюш, налей, дорогая! За тебя! За юбилей! И за… за картошку! Она и правда – пальчики оближешь!
Один за другим, гости начали оживать. Зазвучали разговоры, сначала тихие, потом громче. Вилки снова застучали по тарелкам. Виктор поднял голову, посмотрел на жену. В его взгляде была растерянность, стыд, но и… какое-то новое уважение? Он молча протянул к ней руку. Татьяна на секунду задержала на ней взгляд, потом взяла бутылку вина и наполнила его рюмку. Не сказала ни слова. Но и не отстранилась.
Праздник пошел своим чередом. Уже без придирок. Без язвительных замечаний. Даже веселее, как ни странно. Будто грозовая туча, нависавшая годами, наконец пролилась и ушла. Татьяна сидела за своим столом, пила вино, ела свою – вкусную! – картошку и слушала разговоры. Усталость никуда не делась, но ее перекрывало странное, новое чувство… легкости. Как будто сбросила тяжелый, мокрый плащ, который таскала за собой вечность.
Когда последние гости, много раз извиняясь и благодаря, ушли, наступила тишина. Настоящая. Только звенели хрустальные бокалы, которые Татьяна аккуратно ставила в раковину. Виктор молчал. Помогал убирать со стола. Тяжело вздыхал.
– Тань… – начал он наконец, ставя стопку тарелок. – Прости… за маму. И… за себя. Я… я не знал, что ты… что тебе так… Я просто привык…
– Привык, что я молчу? – спокойно закончила за него Татьяна, протирая стол. – Привык, что она может всё? Что мои чувства, моя усталость – это ничто по сравнению с ее «традициями» и «мнением»? Да, Витя. Привык. Я тоже привыкла. Но сегодня… – она выпрямилась, глядя ему прямо в глаза, – …я сломала эту привычку. На своем юбилее. Лучший подарок себе, пожалуй.
Он опустил глаза.
– А что теперь? С мамой… – Он не знал, как это назвать. Война? Разрыв?
– Не знаю, – честно сказала Татьяна. – Это уже зависит от нее. От того, сможет ли она принять новые правила. Мои правила. В моем доме. На моей кухне. За моим столом. Я больше не та Таня, что глотала обиды. Я та, что сказала: «Можете уходить». И это… – она вдруг улыбнулась, впервые за вечер – настоящей, легкой улыбкой, – …это было чертовски приятно. Правда, устала я страшно. Пойду прилягу.
Она вытерла руки, прошла мимо мужа в комнату. Виктор остался стоять посреди опустевшей кухни, заваленной грязной посудой и остатками праздника. Он смотрел на закрытую дверь спальни. Потом на холодец, который так и не тронула Галина Петровна. Потом снова на дверь.
В его голове медленно, как тяжелые шестерни, поворачивалось понимание. Что-то кончилось. Безвозвратно. Что-то, что казалось незыблемым – мамина власть, Танина покорность. Началось что-то новое. Страшное? Неизвестное? Или… просто другое? Он вздохнул, подошел к раковине, открыл кран. Вода зашумела. Надо было мыть посуду. Много посуды. Впервые за много лет – самому. Без Таниной беготни. Первая ноша новой реальности.
А в спальне Татьяна сняла тугой пояс платья, легла на прохладную простыню и закрыла глаза. За дверью шумела вода. Где-то далеко, в своей квартире, бушевала Галина Петровна. А здесь… здесь было тихо. И спокойно. Невероятно спокойно. Она сломала традицию унижения. Сегодня. На свой юбилей. И это был самый дорогой подарок. Себе. От себя. Начало новой жизни – без токсичного долга перед чужим мнением за своим же праздничным столом.