— Опять ты всё загубила! — крик Юрия ударялся об кухонные стены, подобно расшатанному окну, бьющемуся на ветру — с оглушительным стуком, скрипом и предвестием уничтожения всего живого вокруг.
— Я тебе говорила… — Валентина подняла глаза, но голос словно застрял в горле. Лишь взгляд — измученный, пустой, расплывающийся в подрагивающих ресницах.
— Мам, — тихо прошептала Оля. — Пап, ну хватит, пожалуйста…
Но Юрий не слышал. Или не желал слышать — он слышал только себя, как всегда:
— Я работаю как проклятый, а ты… Даже картошку нормально сварить не в состоянии! Чему ты учишь нашу дочь?! Бесполезная, никчёмная…
Оля закусила губу и так сильно сжала ложку в руке, что та едва не сломалась.
Валентина впервые не ответила. Ни оправданиями, ни извинениями, ни даже рыданиями. Всё словно перевернулось внутри — как вода, выплеснутая на стол: не осталось ни сил, ни слов, ни даже негодования. Лишь одна боль и какая-то невыносимая усталость.
— Ты вообще слушаешь меня? — ещё громче. — Или мне нужно вывернуться наизнанку, чтобы ты хоть что-то сделала нормально?!
В ответ — тишина. Лишь тень на бледном лице.
— Мама, — снова Оля, совсем тихо: — Пойдём в мою комнату…
— Сидеть! — зарычал Юрий. — Не вмешивайся! Ты такая же, как мать — бесхарактерная.
Сцена, повторяющаяся каждый день, из года в год. Утро или вечер — неважно.
Когда-то Валентина пыталась защищаться. Объясняла, пряталась за заученными фразами, даже пробовала спорить. Но сегодня — впервые за три десятка лет — она просто молчала.
Казалось, дом слышал этот крик и затихал в ответ.
Скрипели доски пола, гудели трубы отопления, выл ветер в щелях.
Когда Юрий захлопнул дверь, Валентина долго стояла у окна, прижимая слабую ладонь к груди. Привычный двор, серые постройки, кусты смородины за окном — всё, что было семьей, застыло в унылом безмолвии.
Оля сидела за столом, рассматривая чашку — её рука дрожала, это было заметно.
— Мам… ты не опоздаешь на работу?
— Всё в порядке, Оленька.
— Он… он опять ругался? — осторожно, словно сейчас взорвётся всё домашнее спокойствие от малейшей искры.
Валентина кивнула. Погладила дочь по голове — в этом жесте была вся нежность, которую давным-давно некому было выслушать.
— Иди, — прошептала она, — я сама. Всё хорошо.
Оля смотрела в её лицо — уставшее, с кругами под глазами от бессонницы. Но не стала спорить.
Поздний вечер. Юрий в спальне, слышны его тяжёлые шаги. На кухне — тишина.
Валентина стояла у холодильника, прижимая ладони к щекам: холод проникал до костей, а мысли вязли, как густой, приторный мёд.
«А что, если бы таких вечеров больше не было?.. Если бы просто уйти, не оставив ничего. Ни слова. Ни даже упрёка.»
Эта мысль впервые показалась не пугающей, а облегчающей.
Собирала вещи тихо. Несколько комплектов одежды, зубную щётку, расчёску. Даже фотографию не взяла — решив, что всё, что было «мы», давно исчезло в этой холодной кухонной сырости.
Записка — всего два слова, написанные еле заметно. Кто поймёт, тому не нужно объяснять:
Больше не могу.
Ночью Валентина шла по тихим улицам. Не к дочери — не хотела, чтобы Оля ненавидела отца… или жалела мать.
Плечи её опустились, руки дрожали, но внутри… какая-то тишина. Не смирение — нет. Просто пустота, без боли и слёз, без надежды и страха.
Добралась до старой подруги Нины. Когда-то их пути разошлись, они не общались годами — у каждой своя жизнь, но сейчас слова были не нужны. Только ночной звонок, дрожащий от волнения голос в трубке:
— Прости, можно я останусь у тебя?
Диван, запах недавнего ужина и хриплая, уставшая рука Нины — всё, что потребовалось для того, чтобы впервые за долгие годы заснуть без страха.
***
Солнце едва коснулось горизонта, когда Юрий открыл глаза. Нельзя сказать, что он чувствовал себя отдохнувшим, скорее, пробуждение в шесть утра стало укоренившейся привычкой, словно встроенный механизм, не дающий сбоев даже в самый лютый мороз.
В доме царила привычная тишина. На плите тускло поблескивал чайник, в раковине остались следы вчерашнего ужина, а на стуле небрежно висел чей-то шарф. Все выглядело обыденно, но внезапно неприятное предчувствие, словно ледяной холод, пронзило его спину.
— Валь, приготовь кофе, — пробормотал он, зевая, в сторону коридора.
В ответ – тишина.
Он вошел в кухню. Никого.
В гостиной тоже пусто. Кровать дочери была не заправлена, но Оля часто оставалась ночевать у подруги или задерживалась в институте.
Бывает.
Он заглянул в ванную, вернулся обратно и лишь тогда заметил на столе небольшой белый листок. Обычный клочок бумаги из блокнота, сложенный вчетверо:
Больше не могу так.
Вот, оказывается, как уходят женщины. Без истерик и громких ссор. Без хлопанья дверью, а словно исчезают, растворяясь в тишине, без слез и упреков.
Юрий застыл посреди кухни, не зная, что предпринять. Помятая рубашка, вчерашний запах еды – все это раздражало, мешая сосредоточиться.
Он попытался дозвониться Валентине. Гудки шли, но никто не отвечал.
Повторил попытку раз десять. Затем позвонил Оле, сначала в порыве злости, а потом с нарастающей тревогой.
На звонок ответила дочь:
— Алло?
— Где твоя мать?
Пауза.
— Не знаю.
— Ты что, не видела записку? Она же оставила… — он осекся, понимая, что крики уже ничего не изменят.
— Пап, — в ее голосе звучала взрослая, чужая нотка, — ты правда не понимаешь, почему она ушла?
— Опять ты за свое… Я работаю ради семьи, она должна быть благодарна.
— Благодарна за что? — Оля тяжело вздохнула, — За то, что боится зайти на кухню, чтобы лишний раз не услышать «бестолочь»? Или за бессонные ночи в страхе, что ты проснешься в ярости?
Ее слова ранили больнее, чем недавние отцовские крики. Юрий почувствовал, как что-то внутри него ломается, словно хрупкий лед.
— Ты думаешь не о ней, а о себе. Как ты будешь с этим жить, пап? — Оля повесила трубку.
Дом погрузился в оглушительную тишину. Даже часы на стене, подаренные на серебряную свадьбу, замерли.
Юрий словно забыл, как быть одному: все напоминало о Валентине.
Шарф, перекинутый через спинку стула. Кружка со сколотой ручкой, из которой она любила пить кофе. Чей-то след в ванной, едва заметная трещина на кафеле – теперь казалось, эти детали имели больше значения, чем любые слова.
Весь день он бродил по опустевшим комнатам: смотрел в окно, выходил на крыльцо, выкуривая сигарету за сигаретой.
К вечеру его осенила простая мысль – куда теперь идти? Оля не звонит. Валентина молчит. Нет ни одного близкого человека, с которым можно было бы поделиться своей бедой – только безмолвные стены.
Вечером он поймал себя на том, что разговаривает с женой вслух:
— Ну зачем же так? Я бы… Я бы извинился. — и тут же его захлестнула злость, но не на нее, а на себя: за слепоту, за то, что не заметил надвигающуюся пропасть раньше.
***
«Валь, прошу, возвращайся… Это вышло случайно. С кем не бывает…» – Юрий проговаривал беззвучно, почти не веря своим словам. Третий день эта фраза безуспешно пыталась прорваться сквозь стиснутые зубы, но Валентина ее не слышала.
Телефон молчал, сообщения оставались без ответа.
Оля, их дочь, тоже не отвечала – она приняла сторону матери, и это ранило Юрия сильнее всего остального. В памяти настойчиво всплывал тот злополучный вечер:
– Ты снова положила мокрую тряпку на кастрюлю?! Сколько можно повторять?! – кричал Юрий, захлебываясь от гнева, не понимая, почему его душит эта злость.
Валентина молчала. Она стояла возле холодильника, сгорбившись, как маленький ребенок, и что-то перебирала на полке.
Дочь попыталась вмешаться:
– Пап, мама устала, оставь ее в покое. –
Он набросился на нее:
– Ты мне будешь указывать?!
Тишина.
– Я не хотел… не хотел… – Юрий закрыл лицо руками, ощущая жгучий стыд на щеках.
Первые дни после ухода Валентины превратились в тягучую, бесформенную массу. Ни еда, ни бесцельные походы по магазинам не могли заполнить образовавшуюся пустоту.
Юрий осознал, что дом остался в прошлом, а он выпал из этой жизни. Словно кто-то выключил свет, и он потерял ориентиры, не зная, где искать душевное тепло.
– Неужели я, старик, никому не нужен? – произнес он вслух.
Ему стало невыносимо страшно от этой мысли: ведь казалось, жена всегда была рядом – ее улыбка, запах свежей выпечки по субботам, даже этот старый халат с мелкими цветочками.
«Больше не могу» – сколько боли скрыто в этих трех словах.
Он снова и снова перечитывал записку, надеясь найти в строчках намек на то, куда ушла Валя, где ее искать и как вернуть.
Как сильно нужно обидеть человека, чтобы потом удивляться его уходу?
Юрий не считал себя домашним тираном. Просто уставал на работе, раздражался из-за мелочей, повышал голос. Обычное дело – таких мужчин много.
Но почему-то женщины уходят, когда за плечами три десятилетия совместной жизни. Уходят – и дом теряет свою душу.
На третью ночь после ее ухода он не выдержал. Вышел на лестничную площадку, но звонить не стал: знал, что ни жена, ни дочь не откроют дверь.
Он бродил по улице, как тень. Моросил ледяной весенний дождь. Вокруг – ни души.
Присев на парковую скамью, он предался воспоминаниям о том, как когда-то, лет пятнадцать назад, они всей семьей любили проводить время в этом месте, катаясь на велосипедах.
Валентина заразительно хохотала, а маленькая Оля, которой тогда было десять, весело бегала вокруг, брызгая папу водой из стаканчика.
Семья… Близость… Любовь?
Когда все это исчезло? В какой момент он стал чужим для жены, а дочь перестала его обнимать?
Юрий опустил голову на руки и выдохнул с таким усилием, будто из него выбили весь воздух.
Вернулся домой под утро, промокший до нитки. Упал на кровать, не раздеваясь – впервые за долгое время ему захотелось просто исчезнуть.
– Валя… – прошептал он едва слышно.
В это же время в другом месте Валентина сидела на диване в квартире своей подруги Татьяны. Холодный сладкий чай давно остыл, она смотрела в окно, не притрагиваясь к чашке.
– Валюш, может, все-таки вернешься? – осторожно спросила Татьяна.
– Не могу, Танечка. Просто не могу.
– Он ведь звонит тебе.
– Пусть звонит. Я слишком устала.
Валентина вытерла невидимую слезинку со щеки и робко улыбнулась.
– Знаешь, что самое страшное? – вдруг сказала она. – Я больше ничего не чувствую. Ни боли, ни обиды, ни желания что-либо объяснять. Словно внутри меня пустота.
– Ты заслуживаешь счастья, Валюша, – Татьяна обняла ее за плечи.
А в их доме Юрий говорил с тишиной.
Он стоял у окна, всматриваясь в темноту, и в ответ ему раздавалось лишь эхо:
– Я потерял тебя, Валя…
***
Самое мучительное утро – то, что приходит после бессонной ночи. Словно тебя насильно возвращают в холодную, чуждую реальность, где всё вокруг – небо, стол, чашка, отражение в зеркале – кажется совершенно чужим. Юрий бесцельно бродил по квартире, прикасаясь к предметам, как будто заново учился ими пользоваться: стулья вдруг стали неудобно жёсткими, поверхности столов – непривычно холодными, а чайник отказывался нагреваться так быстро, как когда-то, когда Валентина хозяйничала на кухне.
Он заглянул в спальню – её лиловый халат с цветочным узором по-прежнему висел на двери. Ощущение чужого запаха, чужого отсутствия. На подушке виднелась вмятина – будто кто-то просто вышел ненадолго, скоро вернётся.
— Валя… – прошептал Юрий, и в этом коротком звуке отразилось такое глубокое отчаяние, что ему стало страшно за себя.
Он попытался позавтракать. Достал хлеб, сыр, банку варенья, рассеянно намазывая. Бутерброд получился каким-то неровным, варенье потекло на руку. Он попробовал умыться – вода была обжигающе холодной, словно пронизывая его насквозь. Всё раздражало, всё шло не так.
Телефон лежал на столе, ярко светясь экраном:
«[3] Пропущенных от: Дочь»
Эти слова болезненно отзывались в его душе. Оля, их единственная, самая главная поддержка – оказывается, и она теперь где-то далеко.
Юрий вспомнил её – маленькую девочку с пышным бантом, затем – подростка с окрашенными прядями, обидчивую, дерзкую, упрямую, но всегда добрую. Вчера они не разговаривали. А он всегда считал себя заботливым отцом. Что-то внутри надломилось: оказалось, что всё это время он был просто слеп и жесток.
Руки бессильно опустились. В памяти снова и снова всплывала та сцена на кухне – настолько чётко, как будто он наблюдал за собой со стороны. Валентина стояла, опустив голову – не кричала, не плакала. Просто молчала. А он? Он, словно заведённый, изливал поток обидных слов, бросался глупыми обвинениями, унижал её. Зачем? Почему?
— Я… Я что, её не любил? – спросил он у пустого окна.
В ответ – лишь скрип половиц в тишине комнаты.
Часы отсчитывали время – медленно, настойчиво, мучительно долго.
Юрий набрал номер дочери.
Долгие гудки, прежде чем на другом конце ответили.
— Папа?
— Оля, доченька…
— Что случилось?
Ни привычного приветствия, ни приветливого тона, даже сдержанного раздражения не было – лишь равнодушная усталость.
— Я хотел узнать… Как ты?
— Всё нормально. Мама у тёти Тани. Не ищи её.
Пауза.
— Оленька…
— Пап, ты хочешь, чтобы я вернулась?
Впервые он осознал: уходит не только Валентина – уходит и Оля.
— Я хочу, чтобы вы были дома. Просто… – голос дрогнул, – Без вас здесь всё чужое.
— Мы не вещи, папа, чтобы нас возвращать на место. Дай маме отдохнуть. И себе тоже…
Короткие гудки.
Юрий застыл в тишине. Даже холодильник, казалось, перестал работать. В голове хаотично мелькали его собственные, чужие, бессвязные мысли:
«Ты не видел, как она уставала?»
«Ты не слушал».
«Ты привык, что рядом всегда кто-то есть…»
Он ходил по дому – то к окну, то обратно. Останавливался перед зеркалом и вдруг видел в нём не себя – а постаревшего, унылого, потускневшего мужчину. Раньше он верил, что времени хватит на всё, что любовь вечна.
А оказалось – всему приходит конец.
В этот вечер телефон молчал. Никто не ждал его дома, не спрашивал, что купить к ужину, не напоминал о лекарствах и не ворчал из-за громкого телевизора. Юрий сел за стол, обнял себя за плечи, словно пытаясь согреться.
— Валя, – прошептал он снова.
Но никто не ответил.
В другом конце города Валентина медленно разбирала вещи из сумки, пыталась постирать рубашки, но руки дрожали. Она выронила мыло, и оно покатилось по кафелю, оставляя мокрый след.
— Прости меня, Танюша, – сказала она вдруг, – что я тут всё испортила…
— Да не переживай! – Татьяна прошла мимо, махнув рукой. – У меня тут только тишина и кошки.
Валентина попыталась улыбнуться. Не получилось.
«Господи, что же теперь делать? – думала она. – Возвращаться к нему? Или… куда вообще возвращаться, если тебя больше нет внутри самой себя?..»
Она не знала ответа.
Кажется, что расставание – это что-то огромное, громкое, окончательное. На самом деле, это – тишина. Глубокая, затяжная, давящая тишина.
Всю ночь Юрий не мог уснуть, прислушиваясь к звукам за окном. Казалось, что притихшая квартира дышит чужой жизнью – в каждой комнате остались следы Валентины.
Только сейчас он понял – расставание не происходит мгновенно. Оно зрело, проникало в трещины повседневности, отравляло чай, замораживало руки.
И вот – оно здесь. В каждом пустом кресле, в каждом молчаливом предмете.
На четвёртый день Юрий впервые за много лет не накрыл на стол перед сном. Просто лёг спать, не задвинув шторы. Пустота обволакивала ледяным саваном.
Сон не приходил.
***
После краха отношений мир раскалывается надвое: былое и настоящее. Существовало «мы», а теперь лишь «я». Но, пожалуй, самое болезненное осознание – понять, что никакого «я», оказывается, тоже больше нет.
– Валь, не хочешь чаю? – Татьяна остановилась в дверном проеме, прислушиваясь к состоянию подруги.
Валентина, сидя на табурете, пристально смотрела на свои руки. Пальцы, украшенные обручальным кольцом, мелко дрожали.
– Не нужно, – едва слышно произнесла она.
– Ты и так совсем не ешь, дорогая, – Таня, по привычке заботясь, суетится вокруг, накрывая на стол. – Знаешь, я тут подумала…
– Не надо, Таня, – тихо повторяет Валентина. – Ни «того», ни «этого» – ничего не нужно.
Татьяна отчаянно ищет нужные слова, но их как будто не существует. Вместо них – лишь шум закипающего чайника, мурлыканье кошки у радиатора и монотонное тиканье часов.
Валентина поднимается и берёт в руки телефон. Он холодный и молчаливый:
Восемь неотвеченных от Юрия.
Четыре – от Ольги.
Одно – от мамы.
«Поговорить?» – нет, нет сил объяснять. Сообщение от Олега, брата мужа: «Валюха, что ты творишь, вернись, дура. Он места себе не находит.»
Тошно и больно. Значит, снова виновата она.
В какой-то момент Таня присаживается рядом, поглаживая её по плечу.
– Валя, ну… Может, всё-таки домой? Хотя бы с дочкой поговори.
В ответ – бесцветный, словно чужой голос:
– Тань, мне даже дышать тяжело. Такое ощущение, что меня просто стёрли изнутри тряпкой. Я не могу домой. Не могу больше быть – там.
– Знаешь, а ведь это – тоже нормально… Иногда люди просто… не выдерживают, – Таня произносит это просто, будто режет хлеб ножом.
Вечером, лёжа на неудобном диване, Валентина вновь и вновь прокручивает в голове вчерашнюю сцену на кухне.
Вот Юрий яростно ударяет кулаком по столу.
Вот дочь – Оля! – в слезах кричит: «Папа, хватит! Как тебе не стыдно!»
А она? Почему молчала, Валя? Почему даже не вспылила, не заплакала – просто промолчала?
Отвечает себе шёпотом:
– Я истощилась. Просто закончилась.
У Юрия тем временем своя борьба. Он снова звонит – гудки, снова и снова. Ходит из угла в угол по квартире, массирует виски, набирает номер Ольги.
– Дочка, ты не знаешь, где мама?
– Пап, я с ней в переписке.
– Передай ей, что я прошу прощения! Я не хотел. Господи, Оля, скажи ей, что я не имел права так…
Оля молчит. Плачет.
– Поздно, пап.
Юрий опускается на стул в тёмной кухне. Ему никогда ещё не было так зябко. Он хочет – хотя бы на мгновение – почувствовать себя прежним. Но это невозможно. Дом словно вымер. Даже часы затихли.
Ему вдруг кажется: если бы он сейчас умер, никто бы не пришёл на похороны. Только пустые стены бы остались.
«Валя не была счастлива», – наконец-то произносит он вслух, признаваясь себе. – «А я не замечал. Я думал, всё как у всех: бывают ссоры, бывает и радость… Но, видимо, ссор у нас было больше. А любви… когда она исчезла?»
И ком словно грызёт его изнутри, душит.
На следующий день Валентина решается выйти из дома. Татьяна машет ей из окна:
– Ты к Оле?
– Нет. Просто прогуляюсь.
Вечер, тихие улицы. Всё наполнено ароматом весны и грусти. На скамейке сидит пожилая женщина, кормит голубей. В душе у Вали – смешанные чувства: жалость, зависть, тоска. Вот ведь – чужой покой, чужая старость.
Она не спеша обходит квартал и вдруг – словно по привычке – набирает номер дочери.
– Оленька, привет.
– Мам! Мама… – Оля начинает безудержно рыдать.
– Не плачь, родная…
– Мама, возвращайся домой. Он тут места себе не находит, с ума сходит.
Валентина тяжело вздыхает. Чувствует, как и самой хочется завыть.
– Не могу, доченька. Пусть успокоится, пусть осознает. Мне самой теперь нужно прийти в себя.
– Мама…
– Всё, не терзай себя. Я вернусь, если смогу. И только ради тебя.
А Юрий? Он пытается отправить сообщение: «Прости, Валя. Вернись. Я люблю тебя. Я всё осознал».
Сообщение так и не отправляется: «Не удалось доставить».
Он стирает написанное и идёт к её креслу. Обнимает подушку. Плачет.
Впервые за долгие годы. Плачет так, как у него – взрослого, сдержанного, порой жестокого – никогда не получалось.
Ночью тепло и слёзы согревают лишь безмолвную подушку. У каждого – своё одиночество.
***
– Ни слуху, ни духу? – поинтересовалась Таня, помешивая кофе и бросив взгляд на Валю поверх очков.
Валентина отрицательно качнула головой.
– Уже три дня. От Оли только пара коротких сообщений: «Мама, всё хорошо?».
– Ты тут не мёрзнешь? – с заботой спросила Таня. – Может, включить обогреватель или накинуть плед?
Валя слабо улыбнулась одними уголками губ. Улыбка вышла печальной.
– Да какая разница.
– Прости, что лезу с расспросами… Просто не могу иначе, – Таня присела напротив и осторожно накрыла руки Вали своими. – Может, хоть прогуляемся немного? Или на рынок сходим, развеемся?
– Может, потом…
День Валентина провела, лёжа лицом к окну. За стеклом серое небо словно давило. На подоконнике стояла рамка с фотографией: внучка Тани, весёлая и лучезарная.
Глядя на неё, Валентина вспомнила свою пятилетнюю Олю с красным бантом, летом на даче.
Тогда казалось, что всё будет так всегда: муж, ребёнок, дом, их уютная кухня…
Вечером она пыталась читать, но буквы расплывались перед глазами. Телевизор транслировал лишь помехи и гул. Казалось, так будет всегда – бесконечное эхо тишины и пустота в голове.
Настроение менялось скачками. Сначала – отчаяние, слёзы и злость на Юрия («За что он так?!»), потом – внезапное безразличие, словно наступало затишье.
Третья ночь. Таня легла в своей комнате, погасив свет.
Валентина снова не могла уснуть, металась, словно искала своё место в чужой реальности.
Вдруг телефон высветил имя дочери.
– Мам, умоляю, давай встретимся!
– Доченька, я… не знаю, смогу ли, – прошептала она почти рыдая.
– Мам, я уже взрослая. Я всё понимаю. Просто хочу тебя обнять.
– Завтра. После обеда. Если хочешь, приходи сюда, к Тане.
– Обязательно приеду! – Оля спешила успокоить мать. – Мам, он правда очень сожалеет. Я вчера на него кричала… представляешь, у него впервые появилась седина. За один день!
Валентина закрыла глаза. Ей не хотелось слышать ни криков, ни извинений. Она мечтала только о тишине.
– Не вини себя, Олечка. Ты ни в чём не виновата.
В этот вечер Таня подолгу смотрела на Валю, сидела рядом, не докучая.
Они молча держались за руки.
Две женщины в полумраке чужой квартиры, обе тихо плакали, как старушки.
Каждая о своём.
В комнате было тихо, но впервые за эти дни Валентине стало легче. Она вдруг произнесла едва слышно, почти удивлённо:
– Знаешь, Таня, я думала, что не выдержу. А сейчас словно что-то переключилось внутри… Больно всё равно, но уже не так страшно.
– Так бывает, – кивнула подруга. – Мир становится больше, когда отпускаешь прошлое.
Они сидели, согревая друг другу руки, и впервые за долгое время Валя не чувствовала себя совсем одинокой.
А в квартире Юрия снова царила тишина, но теперь уже гнетущая. Без выхода, без надежды.
Он метался между плитой и холодильником, сжимая в руках пустую кружку. Бесконечный круг терзал его: «Позвонить? Молчать? Написать? Сбежать?»
Потом он опустился в кресло и впервые за пятнадцать лет честно заглянул внутрь себя.
Любил ли он Валентину? Или просто привык к её присутствию, злился, требовал, принимал как должное – по расписанию: «должна, обязана, жена»…
И вдруг ему стало стыдно.
Стыдно до тошноты, до ощущения приближающейся болезни.
Валентина – это была его жизнь. А теперь – только обрывки воспоминаний, и всё рухнуло.
Дочь избегала его звонков.
Валентина уснула на диване у Тани, впервые не чувствуя вины за то, что осталась жива.
***
– Мам, привет, – лицо Оли показалось в проеме двери, немного опережая ее саму. Как всегда, смущенная улыбка, словно извиняющаяся за вторжение. – Можно войти?
Таня уже вовсю суетилась на кухне. Валентина, одетая в халат, робко кивнула в ответ:
– Заходи, Оленька.
Обе долго не решались начать разговор. Оля нервно крутила в руках связку ключей, а взгляд Валентины был прикован к узору на обоях.
Молчание ощущалось густым и вязким, как застывший весенний мед.
– Знаешь, я думала, сейчас ты больше всего хочешь вернуться домой… – прошептала Оля.
– Нет, – ответила Валентина осторожно. – Никогда прежде мне так не хотелось покинуть этот дом.
– Я с папой ссорилась, – произнесла Оля почти с укором, как будто искала материнского одобрения. – Кричала, плакала. Он тоже плакал, представляешь? Думаешь, ему стоит верить?
Валентина с трудом сглотнула, подбирая нужные слова.
– Верить? Наверное, дело не совсем в этом…
Ее дочь – еще не совсем женщина, но уже и не ребенок, и Валентина понимала, что легкой беседы не получится.
– Мам, ты хотела уйти раньше? – внезапно прозвучал вопрос, словно выстрел.
– Давно.
– А почему осталась? Из-за меня?
Молчание. Валентина загибала пальцы один за другим.
– Потому что любила. Потому что боялась. Все всегда происходило через силу, вопреки всему.
Оля присела рядом и уткнулась лицом в материнское плечо. Она что-то невнятно бормотала: «Прости… я не знала… я могла бы помочь».
Валентина нежно погладила ее по волосам.
– Это не твоя вина, слышишь?
– А если бы я тогда…
– Нет. Ты была еще ребенком. Я – взрослый человек, и это был мой выбор – терпеть.
Они долго говорили, перебирая в памяти отрывки прошлого: о летних поездках, о первом отцовском крике, о том, как мама по ночам не могла заснуть, а по утрам казалась чужой.
Затем Оля внезапно предложила:
– Мам, может, прогуляемся?
По серым и невзрачным мартовским улицам они шли молча. Дочь осторожно придерживала мать под руку – едва заметно, как бы случайно.
Иногда они просто замирали, вслушиваясь в тихий шелест ветра.
Иногда на лице Валентины появлялась искренняя улыбка.
– Ты решила, что будешь делать дальше? – спросила Таня вечером.
Валентина не сразу ответила.
– Я хочу хотя бы попытаться пожить для себя. Не потерять себя снова. Больше не позволю этого.
В комнате царила тишина, но не тягостная, а спокойная и почти нежная.
А в доме Юрия по вечерам пустота разрасталась, подобно тени. Сначала он нервно звонил дочери – она не отвечала; потом – подруге жены, но и она молчала; затем он просто садился перед телевизором, который ничего не мог сказать о том, как жить одному.
Он приоткрыл сонный шкаф Валентины – там, за подвесками, почти не осталось ее запаха. Тусклое пальто висело безжизненно и бесформенно.
На кухне – всего одна кружка, один набор столовых приборов, хлеб, который придется есть только ему. И никакой злости – лишь глухое «за что?!» растворялось в стенах.
Юрий впервые за тридцать лет ощутил: дома больше нет. А он сам – всего лишь пустой сосуд.
Он потерял что-то важное, так и не поняв, когда именно это произошло. Не понял до наступления этого вечера.
На душе у Валентины было тяжело, но впервые она не испытывала стыда.
Она даже позволяла себе слабую надежду: пусть не на радость, но хотя бы на теплое равнодушие к прошлому.
Возможно… когда-нибудь.
***
Юрий мечется по квартире, словно дикий зверь в тесной клетке.
Всё вызывает отторжение: поскрипывание паркета, зловещее журчание капающей воды в умывальнике, слой пыли на стеллажах с книгами. Даже Света, живущая по соседству, сегодня не побеспокоила — обычно она просит вынести ей мусор, и его раньше раздражал её назойливый голос, — а теперь он почти рад был бы любому звуку, доказывающему присутствие человека.
Он тщетно пытается показать, что ничего серьёзного не случилось. Включает погромче телевизор, как он делал раньше, чтобы в доме ощущалось «движение».
Но теперь телепередачи только подчеркивают тишину вокруг.
Не сдержавшись, он набирает номер Оли и находит в настройках короткую голосовую запись:
— Дочка, это я… Ну что же ты молчишь? Я скоро навещу тебя, поговорим, хорошо?
В ответ — тишина.
Затем, с сомнением, пишет Валентине длинное сообщение:
«Валя, пожалуйста, вернись. Я осознал свои ошибки. Давай всё обсудим. Это всё так глупо… Мы ведь семья. Я не могу без тебя. Прошу тебя…»
Замечает, что сообщение «просмотрено», но в ответ – опять тишина.
Минуты тянутся, часы превращаются в вечность — как будто холодный кусок металла прикасается к коже.
В квартире внезапно звякает посуда: Юрий случайно задевает старую кружку со сколотым краем. Любимая кружка Валентины. Она бережно относилась к ней, никогда не выкидывала, говорила шутя: «на удачу».
Обессиленно садится за стол.
Опускает голову на сложенные руки.
В памяти – яркие моменты их совместной жизни:
Первый ремонт, Валя вся в пятнах краски, раздражающая пыль от обоев на руках. Как она была забавна…
Её руки: сильные, нежные, с ароматом варенья и духов.
Жаркие споры – иногда серьёзные, чаще в шутку, тогда это казалось безобидной игрой…
Но какой-то рубеж был давно преодолён. Слово за слово, упрёк за упрёком…
Юрий неожиданно понимает: за долгие годы он стал воспринимать жену – как нечто само собой разумеющееся.
Ту, которая «должна».
Ту, которую можно упрекнуть…
Ту, которая никуда не денется.
Он с трудом сдерживает слёзы и злится на себя:
«Почему я не осознал этого раньше?! Почему не остановился, когда она смотрела на меня с тихой тревогой, словно я её враг?»
— Папа, это не разрешится просто словами, — резко отвечает Оля, когда наконец-то перезванивает.
— Ты даже не представляешь, что ты с ней сделал.
Юрий молчит. Она впервые разговаривает с ним таким тоном. Без робости, без осторожности.
— Мама устала. Она много лет жила, как будто бы для тебя. Даже когда ты кричал – ей казалось, что всё можно исправить. Но это невозможно!
Нельзя оскорблять – и надеяться, что тебя будут любить, как и прежде.
Молчание.
— Пап, — голос дрожит, — меня не вмешивай. Я ей помогу.
— Прости.
Юрий кивает, и даже не просит её вернуться.
В это же время – в другом конце города, Валентина сидит на балконе у Тани.
Внизу – машины и люди, снующие, как муравьи.
В руках – чашка с горячим чаем с мятой.
В душе – давящая, тоскливая усталость.
Она слышит, как на кухне Таня тихонько напевает что-то себе под нос; из окна дует свежий, прохладный ветер.
«Так вот оно какое – одиночество, которого я всегда боялась,» – думает Валя. – «Оно совсем не страшное, оно – как распахнутое окно после дождя. Небольшое облегчение после непрекращающегося внутреннего крика.»
Ночью одиночество охватывает с новой силой.
Она мечется на диване, пытаясь выплакать хоть немного слёз, чтобы согреть измученное сердце… Вспоминает первые годы супружества, забавный юбилей, глиняную вазу с первого совместного отдыха. Слышит, как всё внутри неё кричит:
«За что? За что я столько лет терпела?»
А потом: «Зачем себя жалеть, если всё уже закончено?»
Таня приходит, садится рядом, укрывает подругу пледом. Ничего не говорит.
Иногда – этого достаточно. Иногда – ничто не помогает.
Но утро обычно лучше ночи.
Хотя бы немного.
***
Рассвет в незнакомой кухне.
Валентина присела у окна, с кружкой кофе – чуть сладкого, как она любит. Тишина здесь другая… не напряжённая, не вызывающая тревогу – мягкая, спокойная, почти домашняя.
За спиной неслышно хлопочет Таня: обыденно готовит яичницу, просматривает телефон, тихонько обсуждает с собой погоду за окном.
– Валь, пойдём есть. – Голос Тани. – Понемногу, не торопясь, как будто ты дома.
Валентина подходит к столу – и впервые ощущает себя свободно. Удивительно… Ей даже хочется улыбнуться простой вещи: солнечному лучику на столешнице, цветастому кухонному полотенцу, взгляду старого кота.
– Кстати, ты слышала… – Таня с улыбкой говорит, – на следующей неделе в сквере будут сажать цветы? Можно пойти помочь. Там ещё и клуб организуют, для любителей книг – читать вслух, делиться впечатлениями.
Валентина соглашается кивком головы. Сначала – просто из приличия. Но где-то внутри зарождается маленькая, но настойчивая мысль: а почему бы и правда… не попробовать?
Вечером приходит Оля. Уже не как дочь, которую нужно опекать, а как молчаливая подруга.
– Мам, может, ты приедешь к нам на выходные? Или, если хочешь, одна… – она запинается, подбирая слова.
– Спасибо, Олечка… – Валентина говорит от души, с нежностью. – Можно, я пока побуду у Тани? Мне здесь хорошо.
Оля улыбается.
– Конечно, мам.
Они обнимаются в дверях. За окном воробьи ссорятся на ветках, а по дороге бегут первые весенние потоки воды.
– Я тобой очень горжусь, – тихо говорит Оля.
– А я тобой, – Валентина вытирает слезы с лица. – А жизнь… она ещё впереди, понимаешь?
– Понимаю, – вздыхает дочь.
В это же время Юрий живёт своей тихой, сломленной жизнью.
Он теперь часто молчит на работе, дома переставляет вещи, рассеянно просматривает газеты – больше для вида.
В первые дни он пару раз пытался «случайно» встретить Валентину около магазина, но потом перестал. Кажется, он впервые прислушивается к себе и тихо признаёт: он был не прав. Что-то важное утрачено – не только жена, но и чувство силы, привычной власти.
Как-то вечером Юрий находит старую фотографию: Валентина смеётся на даче, в помятой рубашке и с добрыми морщинками вокруг глаз. И вдруг думает:
«Если бы я тогда дал ей своё тепло – и мне стало бы легче… и всё сложилось бы иначе.»
Он ставит фотографию на прикроватную тумбочку и не убирает её. Учится жить с этим образом, с этой пустотой.
Однажды вечером Валентина решается выйти на прогулку и доходит до парка. Там она встречает двух соседок – разговор начинается легко, как будто и не было долгих лет молчания.
Они идут вместе: обсуждают рецепты, жалуются на цены, радуются весенней погоде… и Валентина понимает:
Ведь я жива. Я могу быть счастлива, не боясь.
Вечер наполнен запахом талого снега и свежести – и сердце впервые за долгое время замирает от ощущения, похожего на надежду.
Возможно – не сейчас, не сразу, – но жить по-новому возможно и нужно для себя. И больше никому ничего не нужно доказывать.
