Он вошёл в ванную так, будто не прошло трёх лет, как мы стали чужими, а двадцать минут — как он ушёл за хлебом. Без стука. Без «можно». Просто вошёл. Будто по-прежнему был в этом доме кем-то большим, чем случайный мужчина в трениках с вытянутыми коленями.
Я стояла в халате, намазывала ноги кремом — облепиховый, густой, с запахом, который до сих пор напоминает мне о роддоме, о первых днях, когда всё казалось важным и настоящим. Он остановился на пороге и, не глядя на меня, с видом посетителя общественного туалета спросил:
— Ты всё ещё тут живёшь?
Вот с этой фразы всё и началось. Не с крика, не с пепельницы в стену, не с визга в трубку. Началось с этого его «всё ещё», как будто я — задержка в системе, которую он забыл перезагрузить.
— А ты что, уже решил, кто остаётся? — сказала я, не повышая голоса.
Он пожал плечами, как мальчик у холодильника: пришёл, открыл, ничего вкусного — и ушёл. Потянулся к полке, где раньше стоял его дезодорант. Теперь там красовался мой пилинг. Он скривился, как от запаха нищеты.
— Я думал, мы договаривались: ты — к маме.
— Мы? — я рассмеялась, как смеются не от веселья, а от бессилия. — Это когда? Когда ты ушёл «проветриться» и вернулся через два дня с запахом чужого шампуня?
Он отмахнулся. Он вообще любил этот жест — как будто разговаривает не с женой, а с мухой, которая мешает читать газету.
— Не начинай.
— Я не начинаю, Влад. Я уже заканчиваю.
Когда-то я считала, что любовь — это когда вдвоём смотреть сериал, доедать один бутерброд, засыпать в обнимку, несмотря на жару. Но любовь — она, оказывается, как пар в утюге: вроде бы есть, но стоит перегреть — и оставит ожог. Особенно, если мужчина рядом греется только у розетки, а не от тебя.
Влад в начале был чудесный. Цветы, месседжи с добрым утром, заботливое «одень шарф, продует». Я, как последняя первокурсница, повелась. Всё внутри у меня пело: «Вот он, нормальный! С головой, руками и даже зубной щёткой в отдельном стакане».
Мы поженились быстро. Не потому, что горели — а потому что холодало. Мне было под тридцать — возраст, когда родственники перестают спрашивать «есть кто?» и начинают шептаться в коридоре. А он, как выяснилось, просто хотел тёплую жилплощадь и стабильный ужин.
На свадьбе его мама, Нина Павловна, глядя мне в глаза, выдала:
— Ну, хоть не в коротком. А то я боялась, ты придёшь как на дискотеку. Всё-таки вторая жена.
Я тогда сглотнула и улыбнулась. Первая была Наташа, которой он «да кто её помнит вообще». Ну, кроме коробки с её фотками, найденной мной под кроватью через месяц. Он, конечно, заверил, что это случайно. А я — дура, поверила.
Первые месяцы мы жили как будто нормально. То есть он жил — я старалась. Стирала, гладила, варила, слушала, что «гречка опять каша, а не рассыпчатая». Когда купили фильтр для воды, он неделю тыкал в меня пальцем: «А ты когда в последний раз меняла картридж? Или опять всё на мне?»
Потом родилась Даша. Я её вынашивала девять месяцев, а он — привычку быть мимо. Ушёл в работу, в какие-то вечные совещания и встречи, из которых возвращался пахнущий чужим кондиционером. Ребёнка он на руки не брал: «Боюсь. Вдруг выроню».
Выронил бы — так хоть след остался. А так — растворился. Как запах из ванной после проветривания.
Зато Нина Павловна приезжала каждую неделю. С пакетом творога и видом, будто спасает нас от голода и глупости.
— Дашу надо закаливать, — наставляла она. — Я Владика с четырёх месяцев на балкон выносила в одной распашонке. Вот и вырос крепкий.
— У нас врач сказал — пока рано, — пыталась я возразить.
— Врач… Сейчас все врачи — продавцы таблеток. А ты, Марина, хоть что-нибудь читаешь, кроме своих романов?
Я читала. «Спока», «Комаровского», форумы мам. Но ей было плевать. Для неё я была приложением к сыну. В лучшем случае — временным жильцом в его жизни. Гостем в своём собственном доме.
Три года пролетели, как три смены на заводе без выходных. Влад исчез, я ожесточилась. Мы жили рядом, но как люди, случайно оказавшиеся в одной палате. Он был как занавеска: вроде есть — а пользы никакой.
Квартира — моя. Бабушкина. Однушка в Химках, да, не резиденция. Но всё же своё. Влад тихо, но настойчиво продавливал: «Продать бы. Взять двушку в ипотеку. На семью. В новостройке».
— А ты кредит потянешь? — спрашивала я.
Он делал умное лицо.
— Разберёмся. Главное — выйти из зоны комфорта.
В переводе: «Давай перепишем на меня, дура».
Я не переписывала.
А потом он ушёл. «Пожить для себя», сказал. Я не держала. Пусть. Может, и правда, надо побыть одному. Уйти — не значит предать. Иногда это даже лучше, чем остаться и всё медленно портить.
Но через два дня он вернулся. С рюкзаком «Адидас» и уверенным лицом.
— У мамы шумно. Телевизор мешает. И диван — спина болит. Я тут пока перекантуюсь. Надо ж как-то решить это всё.
Я смотрела на него — и чувствовала, как внутри, за всеми этими слоями усталости и кремов, просыпается нечто. Не женщина. Не мать. Даже не бывшая жена. А животное. Уставшее терпеть.
— Ты ко мне вернулся или к дивану? — спросила я.
— Мы же взрослые люди. Без истерик. Цивилизованно.
— Цивилизованно — это заявление о разводе. Или, на худой конец, возврат ключей.
Он обиделся. Он вообще любил обижаться, когда не получал бесплатный борщ.
— Значит, ты выгоняешь меня? Где мне жить? У мамы, которая ванну бережёт, как музейный экспонат?
— Да хоть в поезде Москва-Мурманск. Мне всё равно. Ты мне здесь не нужен.
— Это общая квартира!
— Влад, нет. Она на меня оформлена. До брака. Документы — в шкафу, второй полка слева. Можешь почитать на ночь.
Он замолчал. Но в глазах его поселилось что-то новое. Неприятное. Как плесень на потолке. Я знала этот взгляд: «Ах, так? Ну, держись».
Вечером позвонила Нина Павловна. Без «привет», без «как Даша?». Сразу в бой.
— Марина, я всё знаю. Ты, конечно, женщина эмоциональная, но вы же семья. У вас ребёнок. Как ты можешь так с Владиком? У него стресс! Аллергия! На нервной почве!
— У него с рождения аллергия. На ответственность.
— Я серьёзно. Что ты покажешь Даше своим поведением?
— Что мама — не половик у двери.
Она бросила трубку. В этот момент я поняла: всё. Это была последняя глава старой книги. Время открыть новую.
Когда я вернулась с Дашей с прогулки, Влад уже был дома. В трениках, с бутербродом, без рубашки, как хозяин жизни.
— Мы остаёмся, — сказал он.
На плите кипел суп. В нём плавал окурок.
Я молча пошла за мусорными пакетами.
— Ты чего? — удивился он.
— Упаковываю.
— Кого?
— Тебя.
— Ты с ума сошла?
— Нет, Влад. Я наконец очнулась.
Пятнадцать минут — и чемодан у двери. Он кричал, швырял ботинки, а я молчала. Потому что, оказывается, тишина — тоже может быть речью.
— Я подам на раздел! — крикнул он на пороге.
— Подавай. Суд — это цивилизованно, не так ли?
Он хлопнул дверью. Даша подошла, взялась за мой палец.
— Мама, а папа ушёл?
— Пока да, зайка. Но теперь — по-настоящему.
Я встала, вытерла плиту, выкинула суп. Ночь прошла странно. Без храпа, без претензий, без тени, которая давно уже была не мужчиной, а шумом в квартире.
Но я знала: это только пауза. Перед бурей. Она уже собиралась. Где-то в недрах адвокатской сумки с фальшивыми камелиями.
Покой, как я выяснила, — вещь обманчивая. Особенно, если он наступает после выдворения бывшего мужа с бутербродом в одной руке и претензией на метраж — в другой. Сперва тишина кажется благословением. В кухне больше никто не чавкает. В ванной больше не стоит запах его геля с надписью «Energy Man». Никто не роняет носки под диван.
Но потом наступает пауза. Тягучая, вязкая. Как в старом театре перед вторым актом, где за кулисами уже переодеваются клоуны в адвокатов.
На третий день после «выселения» позвонила Лариса.
— Алло, Марина? Добрый день! Меня зовут Лариса, я представляю интересы Владислава Игоревича…
Голос — как у ведущей утреннего радио, когда она объявляет скидки на йогурт и прогноз погоды. Сладкий. Приторный. Слишком уверенный, как у женщины, которая думает, что интонацией может победить здравый смысл.
— Очень рада, — ответила я, глядя на свои нечищеные ногти. — Удивительно, что он наконец кого-то нанял не по знакомству.
— Владислав Игоревич уведомил вас, что намерен подать иск о разделе имущества?
— Уведомил, — говорю. — На кухне. В трениках. С кетчупом на майке. Очень официально.
— Понимаю, — сказала Лариса, хотя, конечно, не понимала. — Но должна вас предупредить: с учётом того, что брак зарегистрирован, а проживание совместное, квартира подлежит разделу.
Я молчала. Потому что если бы сказала, то начала бы хохотать. А не хотелось пугать ребёнка.
— Лариса, милочка. Квартира — моя. По дарственной. До брака. От бабушки. С чего бы её делить?
— Владислав Игоревич утверждает, что в квартиру были вложены совместные средства.
— Какие именно? Три банки тушёнки и два плинтуса? Или тот ковер, который мы нашли на помойке, но «он ещё нормальный»?
— Мы подадим заявление в суд, — безэмоционально сказала она.
— С нетерпением жду. Желательно с попкорном и в первом ряду.
Когда повесила трубку, в доме было странно тихо. Даша смотрела мультик, я сидела на кухне и вдруг почувствовала, как что-то в горле сжалось. Не от страха. От ярости. Я ведь знала, что будет так. Но всё равно поверила — на минутку — что, выгнав его, я освободилась.
Нет. Я только открыла дверь в следующее сражение.
Я позвонила маме. Ну а кто ещё у нас носитель вселенской правды?
— Я тебе что говорила, когда ты собралась с ним регистрироваться? — начала она сразу. — Что у него глаза бегают. Как у воробья на свадьбе.
— Мам, сейчас не время.
— А когда? Когда он заберёт шкаф и скажет, что ты ещё и табурет ему должна?
— Мам…
— Ладно, приезжай к нам. Переночуешь. Поживёшь немного. У нас тишина. Соседка умерла — даже собака больше не лает.
Я кивнула, хотя она не видела. Только не поехала. Потому что быть «дочкой» мне сейчас не хотелось. Я уже мать. Женщина. А не девочка, которую можно прятать от проблем.
Через два дня Влад снова появился. На этот раз — с цветами. Камелии, видимо, подбирал не он. Слишком аккуратно. Под цветами — конверт с печатью. Адвокатская душка.
— Я подумал… — начал он, стоя на пороге. — Может, не стоит всё так резко. Надо поговорить. Ради Даши.
— Нет, — сказала я. Просто и спокойно. Я не была злая. Я была усталая.
— Ну подожди. Я же отец. Я записал её в садик, кстати. Рядом с домом. Через знакомого.
Вот тут у меня щёлкнуло.
— Влад, скажи честно. Ты вспомнил, что у тебя есть дочь — до иска или после?
Он опустил глаза. Впрочем, ненадолго.
— Ты не думаешь, что ребёнку нужен отец?
— Конечно. Но желательно живой. И желательно — участвующий. А не тот, кто вспоминает об отцовстве, когда его выгоняют из квартиры.
Он сел за кухонный стол, как в своё время садился перед борщом. Весь такой будничный, домашний.
— Ты снова начинаешь. Как всегда. Вспыльчивая. Истеричная. Ты даже не даёшь мне увидеть ребёнка!
— Я не запрещаю. Но теперь — по решению суда.
— Ах, вот ты как.
— Вот я как.
Он ушёл, оставив цветы на табурете. Я выбросила их на утро. Потому что символизм — вещь полезная. Особенно, если вместо воды в вазе — тухлая мутная жижа.
На следующий день пришли они вдвоём. Влад и Нина Павловна. Пальто с мехом, губы с перламутром, выражение лица — как у начальницы роддома в советском фильме.
— Мы хотим поговорить, — сказала она, не спрашивая.
— Говорите.
— Ты ведёшь себя, как мелочная женщина, Марина. Злая. Озлобленная. С комплексами. У тебя ребёнок! Ты мать! Как ты можешь? Где сочувствие?
— Где было ваше сочувствие, когда вы заставляли меня поить Дашу морковным соком в три месяца?
— Я пыталась помочь!
— А теперь помогите Владику — найти новое жильё.
— У него нет условий! А ты его выгоняешь, как бродягу!
— Он и есть бродяга. Только без гитары.
— Мы подадим встречный иск! — вскричала она, вынимая бумажку. — За моральный ущерб. За недопуск отца к ребёнку. За то, что ты — неблагополучная мать!
Я открыла дверь.
— Удачи в суде. Но кофе не наливаю. Я ж теперь не «жена», а ответчица.
Они ушли. Не сразу. Но ушли.
Через два дня я обнаружила, что замок не открывается. Просто не проворачивается. Мастер приехал, поковырялся, поднял бровь:
— У вас личинка перекручена. Специально. Кто-то ключом чужим крутил, не подходящим. Пытались провернуть силой.
— И?
— Ну, если вы не делали — значит, кто-то с дубликатом. А у кого есть — вам виднее.
Я знала, у кого. Влад. И, вероятно, Нина Павловна, которой я как-то глупо выдала копию ключа «на всякий случай».
Когда я вошла в квартиру, обнаружила, что из кладовки исчезли коробки. Его барахло. Плюс — кофемолка, блендер, кастрюля. Даже сушилка для белья.
На холодильнике висела записка:
«Раз ты считаешь, что мне здесь ничего не принадлежит — я взял только своё. Ты сильная, Марина. Вот и справляйся. В.»
Я не плакала. Не кричала. Я молча достала рулетку. Измерила балкон. Потом ванну. Потом прихожую.
И через два дня подала встречный иск. Сразу три пункта:
-
Лишение родительских прав.
-
Алименты.
-
Запрет на приближение без согласования.
Суд — это как затяжной насморк: долго, раздражающе и всегда не вовремя.
На первом заседании он пришёл в костюме. С галстуком. С Ларисой, сияющей, как новенький степлер.
Я пришла с юристом — бывшим преподавателем права у маминой подруги. В очках на шнурке. С папкой «Практика 2020–2024». Он пах валерьянкой, но говорил по делу.
— Всё по закону, Марина Владимировна. Дарственная — не делится.
Судья была женщина с усталым лицом. Таких я видела в метро — на последних поездах, когда у всех на лице написано: «Хочу домой».
Лариса встала, затянула монолог о вложениях, моральных потерях, общей жизни и «семейном вкладе Владислава Игоревича».
Судья подняла бровь:
— Документы есть?
— Свидетель, — ответила Лариса. — Мать Владислава.
В зал вошла Нина Павловна, как будто под неё включили симфонию. Раскрасневшаяся, в голубом, с цепочкой на шее.
— Я подтверждаю! Мы с Владиком клеили обои! Я плитку покупала! Всё с нуля поднимали!
— Куда плитку? — спросила судья.
— В ванную! Там была старая, жёлтая! А теперь — беленькая! Красота!
Я смотрела на неё и думала: Вот мы и здесь. В суде. Ругаемся за плитку.
Судья выдохнула:
— По документам квартира до брака, дарственная. Дележу не подлежит. Владислав Игоревич может забрать личные вещи.
— А блендер? — заорал он. — Я его подарил! На годовщину!
— Блендер за три тысячи рублей? — переспросила я. — Это, простите, ваша инвестиция в недвижимость?
Судья сдержанно кивнула. Дело закрыто.
Влад остался стоять в коридоре. Лариса шептала что-то на ухо. А я шла мимо. Спокойно. С чувством, что в душе впервые не кипит.
Но я знала — это ещё не конец. Судебный марафон только начался. Следующей будет борьба за Дашу.
А пока — я повесила бельё. Без сушилки. Её Влад тоже унёс. Видимо, счёл особо ценным вкладом в совместное имущество.
Суд по вторникам — это отдельный жанр. Особый театр. Тут никто не врёт прямо, все просто «озвучивают обеспокоенность». Никто не орёт, только «повышает тон в эмоциональном состоянии». А главное — никто не думает о ребёнке. Только о бумагах. А ребёнок в это время рисует чёрным фломастером зебру на стене спальни.
— Марина Владимировна, — сказала мне моя юристка в очках на шнурке, — вы должны быть спокойной. Спокойной и надёжной. Всё решает впечатление.
— А если мне хочется кинуть в него дырокол?
— Лучше — улыбнитесь. Судьи это любят.
Судья на этот раз был мужчина. Худой, с бледными руками и голосом, каким, наверное, говорят патологоанатомы, когда находят у покойника последний пирожок в желудке. Спокойный. Без лиц.
— Владислав Игоревич требует совместной опеки. Требует доступа к ребёнку, три раза в неделю, включая ночёвки.
Ночёвки. Влад. С ребёнком. В своей съёмной однушке с ободранной плиткой и сушилкой, которую он украл.
— Я возражаю, — сказала я, не вставая. — Он не участвовал в уходе за ребёнком. Не знает, какой кашей она давится, когда у неё режется зуб. Он не был там, когда у неё поднялась температура до сорока два.
— Это не повод лишать отца участия в жизни дочери, — возразила Лариса. — У всех свои роли. Он зарабатывал.
Я усмехнулась. Когда? В какие месяцы?
Судья посмотрел на меня.
— Подтвердите, пожалуйста, участие отца в жизни ребёнка.
— Скажите, — сказала я, — вы видели, чтобы человек знал имя воспитательницы ребёнка, если ни разу не был в садике?
— Протестую, — вставила Лариса. — Это эмоциональные оценки.
— Это факты, — ответила я.
Я говорила ровно. Без срыва. Без обвинений. Я говорила, как мать, которой надоело быть виноватой за чужое равнодушие. И которая поняла, что если она сейчас промолчит, её дочку однажды уведут в чужой подъезд и скажут: «Это тоже твой дом».
— Он приходит по воскресеньям. С конфетами. С игрушкой. Один раз — с пластиковым слоном. Ушёл через двадцать минут, потому что «футбол начинается». Ушёл, оставив Дашу в слезах, потому что она думала, что он останется ночевать. А он ушёл.
В зале стояла тишина. Только Лариса что-то записывала. Или рисовала в блокноте петли.
— А у вас, Марина Владимировна, есть кто-то? — вдруг спросил судья.
— Что?
— Постоянный партнёр. Сожитель. Муж. Близкий родственник. Кто помогает вам?
Я почувствовала, как внутри у меня скребётся злость.
— А если бы был? Это бы как-то изменило мою правоспособность?
— Мы должны оценить бытовую среду ребёнка.
— А Влад живёт с матерью. В однушке. Где стоит старая швейная машинка, кошка, которая гадит в ящик с пряжей, и двенадцать пластиковых цветов в вазе. Даша — чувствительная девочка. Она боится, когда на неё орут. А Нина Павловна — орёт. Часто.
Судья всё записывал. Или делал вид. Я не знала. Мне было уже всё равно.
Решение выносили через две недели. Я не спала. Я вбивала в поиске: «как доказать, что отец плохой», «нужен ли ребёнку отец, если он приходит раз в месяц», «сколько лет ребёнок может сам решать, с кем жить».
Ответов не было. Были только комментарии. Пугающие. Злые. Полные боли.
Когда я получила бумагу, у меня задрожали руки.
Опека остаётся за матерью. Владислав Игоревич имеет право на встречи по согласованию. Без ночёвок. До отдельного решения суда. Алименты — 25% от дохода. Срок пересмотра — 1 год.
Я не заплакала. Я даже не улыбнулась. Просто пошла в ванную и, как идиотка, обняла полотенце. Потому что оно было моё. И пахло — домом. Тишиной. Без чужих носков под раковиной.
На следующий день Влад прислал смс:
«Я надеюсь, ты счастлива. Ты уничтожила всё. Спасибо, что отняла у меня дочь. Сломала меня.»
Я ответила:
«Я не ломала. Я просто вышла. А ты остался один — и теперь тебе страшно. Привыкай.»
Он не ответил. Да и не надо.
Через неделю мы с Дашей пошли в парк. Она ела мороженое и держала меня за палец. Маленькой липкой ладошкой.
— Мам, — сказала она, — а мы можем купить слона? Только не пластикового. А мягкого. И чтобы не уходил.
Я кивнула.
— Можем. Только сначала пойдём домой. Постираем. Уберём. А потом — в магазин. Всё по порядку.
Она кивнула. Серьёзно так, как умеют только дети.
И в тот момент я поняла: я не проиграла. Я просто выбралась. А теперь — учусь заново. Жить. Без вранья. Без уступок. Без попытки понравиться. Просто — быть.
И никакой суд этого уже не отнимет.
