Алина проснулась в шесть утра, как обычно. Не потому что спешила куда-то или у неё была собака, которую надо выгуливать. Просто — привычка. Тело само всплывало из сна, как пробка из-под дешёвого шампанского, независимо от того, сколько она легла. И ещё — тишина. Утреннюю тишину никто не отменял, даже если в квартире по соседству у кого-то с вечера был запой.
На кухне пахло старым чайником и мышеловкой. Не потому что мыши были — просто запах алюминия, пыли и чего-то незавершённого.
Она включила плиту, поставила воду. Стояла босиком на линолеуме, глядя в окно. Август. Пыльный, тёплый, какой-то не по сезону молчаливый.
Вика обычно звонила в это время. Сестра, младшая, но только по паспорту. Вика была из тех, кто говорит: «Я всё сама, я всё знаю, я так решила». И с этим тоном не поспоришь. Алина не спорила.
Телефон вспыхнул — точно по графику.
— Алин, привет, ты на даче?
Голос Вики — как всегда бодрый, с лёгкой хрипотцой от сигарет. Её бодрость Алину раздражала. Утром особенно.
— Дома я, — тихо, но сдержанно, — У нас не дача, у нас дом. В деревне.
— Ну ты поняла, — фыркнула Вика, — Слушай, мы тут подумали с Серёгой, что тебе, может, не очень-то удобно там одной. Может, продадим всё и пополам? Всё честно.
Алина сжала чашку двумя руками. Бабушкин фаянс, с отбитым краешком. Мы. Подумали. Продадим. Всё честно.
— Вика, ты же получила квартиру в городе. Центр. С ремонтом. А я — это. Дом в деревне. Десять соток и туалет на улице. Что делить-то?
— Ну дом на тебе, но земля-то там приличная. Сейчас же вон говорят — вода там или ещё что. Плюс трассу будут строить рядом. Цены поднимутся.
Алина закрыла глаза.
— То есть, я — с ведром и печкой, а ты — с кафелем и натяжными потолками. И ты ещё обижена, что я не хочу всё продать?
Вика вздохнула. Театрально. Видно было даже через телефон.
— Да не обижена я. Просто всё надо решать по справедливости. Мамка говорила, что бабка хотела всё поровну оставить, просто у нотариуса так оформили. Могли ошибиться.
— Мамка говорила. Конечно. Мамка у нас судья, у неё всегда правда на той стороне, где голос громче.
Вика вдруг замолчала. Это была редкость.
— Алин, ты чего начинаешь? Мы же с тобой сестры.
— Вот именно. Сёстры. Только ты у бабки годами не появлялась. А я её мыла, когда она уже по ночам не вставала.
Тишина.
Алина почувствовала, как внутри что-то распирает. Как будто вместо крови — газ. Становится больше, плотнее, горячее. А потом — бахнет.
Вика ответила почти ласково, но с тем тоном, в котором больше угрозы, чем заботы:
— Ну ты же у нас душевная. Ты всегда жертву выбираешь. Тебе это нравится.
Алина не ответила. Она повесила трубку.
Позже, уже ближе к обеду, приехала мать. С сумкой из «Пятёрочки», как всегда. В этой сумке был её характер: экономно, напоказ, и непременно что-то тухлое внизу. Рыба или помидоры. Протекающая правда.
— Алиночка, я тебе яблочек привезла. У Ларисы на даче уродились, мелкие, но вкусные.
— Мам, у нас сад. Тут свои яблоки гниют.
Мать села на табурет, сняла кеды и поставила их на кухонный коврик, который давно пора было выбросить.
— Всё равно возьми. Там без химии. Ты, я смотрю, похудела. Ты ешь хоть?
— Ем, — сухо, — На твоё счастье, пока не от голода.
Мать шумно вздохнула. Любила делать акцент на жертвенности. Особенно своей.
— Я только как лучше хотела. Вы с Викой совсем не общаетесь? Она переживает, ты знаешь?
— Она переживает, что я не хочу продать дом.
— Ну… — мать развела руками, — Дом — это не квартира. Зимой кто тебе снег чистить будет? Печку топить? Кому ты тут нужна?
Алина посмотрела в окно. В саду, у старой скамейки, валялась старая лейка. С дыркой. Бабушка лейку чинила проволокой, как будто от этого она становилась моложе.
— Мне тут хорошо, — сказала Алина. Тихо. Почти про себя. — Я сплю спокойно. Не как раньше.
Мать фыркнула, но сдержанно.
— Это ты сейчас так говоришь. А как зима — так бегом в город. Я тебя знаю. А вдруг ты заболеешь?
— Мам, хватит. Я взрослая. Мне сорок девять.
Мать вытащила из сумки рыбу. Обернула в газетку, положила в раковину. Ракова облезла краска.
— Не напоминай. Сорок девять — это почти пятьдесят. А ты одна. Ни детей, ни мужа. Хоть бы Вика — у неё хоть внуки, движуха.
— У неё движуха, как в дурдоме. А у меня — тишина.
— Вот-вот, тишина. Одиноким старухам — тишина. Ты хоть подругу бы какую нашла. Или на сайт знакомств залезла. Сейчас все там.
Алина засмеялась. Впервые за день. Но смех был какой-то ломкий, как треснувший пластик.
— Мам, я и в молодости туда не лезла. А теперь мне что — для антуража? Чтобы тебя не так стыдно было на родительском собрании?
Мать фыркнула:
— Ты всегда язвила, с детства. Вика у меня простая, добрая, а ты — как ёжик. Только и умеешь, что колоть.
— Спасибо, мам. Очень ободрила.
Мать встала, подошла к окну.
— А яблоню эту надо срубить. Она уже не плодоносит. Только тень делает. На газон свет не идёт.
— Это не газон, мам. Это деревня. Тут всё — тень.
К вечеру Алина вышла в сад. В сумерках было влажно и спокойно. Бабушкины кроссовки ещё стояли под крыльцом. Пустые. Как будто она сейчас выйдет — с палочкой, с трясущимися руками — и скажет:
— Алиночка, чайку?
И Алина опять не ответит, как тогда. Просто не сможет.
Её ладони были в земле. Она полола грядку, не потому что надо, а потому что в грязи легче дышать. Боль уходит в землю. Она так думала.
Из окна всё это время смотрела мать. Не вышла помочь. Просто наблюдала. С глазами, в которых была не забота, а контроль. И что-то ещё. Какой-то упрёк, зашитый в кожу.
Потом, уже перед сном, мать заговорила снова. Уже из спальни, сквозь дверь:
— Алиночка, ты подумай всё-таки. Дом — это обуза. Вика права. Ты не вывезешь. Ты ж не девочка уже.
Алина лежала на диване. Потолок был в пятнах — побелка старая. Она смотрела вверх. Молчала. А внутри — всё клокотало.
Она не боялась работы. Не боялась одиночества. Она боялась, что всё, что бабушка хранила, уйдёт — как ушёл голос, запах, голос на кассете, треснувшая чашка.
Вика не поймёт. Мать — тем более.
Дом был — как она сама. Старый, неуклюжий, но живой. С историей. И если его продать — это как себя продать. Тихо. Без скандала. Но навсегда.
Ночью был дождь. Тяжёлый. Как будто кто-то сверху мыл этот дом. Не от грязи. От боли.
Алина встала, подошла к окну. Сад — мокрый, блестящий. Как будто дышит.
И вдруг в темноте — свет от фар. Машина. Сестра?
Нет. Газель. Утренний развоз продуктов?
Нет. Поздно. Поздно для развоза.
Она прищурилась. Из машины вышли двое. Один курит. Второй — с бумагами. Осматриваются.
Алина стояла в темноте, не шевелясь. Сердце забилось глухо, в животе.
Она поняла: это не случайность. Это не просто так.
Что-то начинается.
И это не просто дождь. Это — предчувствие.
Алина проснулась рано. Было душно. Отчётливо пахло чем-то — маслом, железом, табаком. Она встала, прошла к окну — и увидела их.
Газель стояла не у ворот, а уже на участке, прямо у сарая. На капоте — пустая пластиковая бутылка. Один из мужиков курил, другой — о чём-то говорил по телефону и тыкал пальцем в землю возле яблони. Громко, без смущения. Как у себя дома.
Алина вышла босиком, в ночной рубашке, не надеясь уже ни на что приличное.
— Вы кто? — голос дрожал, но был злым. — Кто пустил?
Мужик с телефоном — грузный, в жилетке с логотипом какого-то агентства, — повернулся к ней с деланой вежливостью:
— Утро доброе, гражданочка. Мы по согласованию. Геология. Документы все есть, не беспокойтесь.
— Согласование с кем? — она подошла ближе. — Это моя земля. Кто вас сюда звал?
Второй, с сигаретой, кинул окурок в траву:
— Вика. Она сказала, что вы в курсе. Мы тут ненадолго, просто пробу взять.
Алина застыла. Вика. Вика уже распоряжается её участком. Даже не позвонила.
— Уходите, — тихо, но так, что даже ворон на берёзе стало неуютно. — Прямо сейчас. И заберите свои бутылки.
— Гражданочка, — голос стал грубее, — не надо эмоций. Всё по закону. Вика — совладелец, у неё доверенность. Можем вызвать полицию, если хотите скандал.
— Скандал будет, если вы не уберётесь, — процедила Алина, сжав кулаки.
Второй мужик усмехнулся, отступая:
— Зря вы так. Сейчас все продают. Участки тут золотые станут. А вы с ведром да с грядками…
Они уехали через двадцать минут. Медленно, с показной вальяжностью. Один даже помахал рукой — как соседке, у которой с утра не удался пирог.
Вика приехала в тот же день. Без предупреждения, без стука. Просто ввалилась в калитку, как хозяйка. В белой куртке, на каблуках, с укладкой — как будто не в деревню, а на фотосессию.
— Алин, ты чего? — голос с наигранной обидой. — Мне уже звонят, говорят, ты орёшь на людей. Это же нормальные парни, они просто проверку делают. Всё по бумагам.
Алина стояла у печки, в старом халате, с мукой на руках — она как раз замешивала тесто на оладьи. Не потому что любила. Потому что хоть что-то надо было месить, пока не взорвалось внутри.
— Ты даже не позвонила. Просто отправила кого-то на мою землю. На мою, Вика.
— Да ты опять за своё! — Вика всплеснула руками, как в дешёвом сериале. — Это наше. Дом твой, но земля — общая. Мамка в курсе, все в курсе. Ты одна, тебе не потянуть. Я только хотела помочь.
— Помочь? — Алина подошла ближе. — Помочь — это приехать и спросить. А не суетиться за спиной. Ты же даже не знала, где бабушкины ключи лежат, когда она умерла.
— О, началось, — Вика закатила глаза. — Опять я — плохая. Да ты всегда строила из себя святую. Молилась тут на бабку, как на икону. Она тебе что — премию вручила? Она мне квартиру оставила. Мне. Потому что ты у неё тут — прислуга была.
— Да? А ты у неё когда в последний раз была, помнишь? Когда она уже не говорила почти? Когда я её подмывала и боялась, что она задохнётся ночью?
Вика резко сбавила тон. Пальцы подрагивали. Но голос — остался холодным.
— Ты выбрала это сама. Никто тебя не заставлял. Мы все живём, как можем. Я тоже работала, вкалывала. Просто я сделала выбор — жить нормально, а не в глуши с воспоминаниями.
— А я сделала выбор — не продаться. Даже тебе.
— Тебе просто страшно, что кроме бабки, тебя никто не любил, — бросила Вика. — Вот ты за этот дом и вцепилась, как за косточку. Потому что больше — ничего.
Тишина после этой фразы была долгой. Такой, будто даже холодильник перестал жужжать. Алина смотрела на неё. Впервые — по-настоящему. Не как на сестру. Как на чужого человека.
— Уходи, — спокойно сказала она.
Вика фыркнула, но медленно развернулась. На выходе бросила:
— Ничего, Алиночка. Когда придёт реальный покупатель — посмотрим, как ты запоёшь.
И хлопнула дверью.
Через три дня позвонила мать. Алина взяла трубку с холодом в сердце. Уже знала, что будет.
— Ты что творишь, Алина? — голос напряжённый. — Вика в слезах, ты выгнала геологов, теперь мне соседи звонят. Ты как вообще с людьми общаешься?
— С людьми — нормально. С теми, кто за моей спиной землю мою продаёт — по-другому.
— Да что ты зациклилась? — мать почти кричала. — Ну продадите — купишь себе в городе что-то, поживёшь спокойно. Или дачу под Питером. Нафиг тебе эта деревня? Ни школы, ни больницы, ни света нормального. Сколько ты тут протянешь?
— Я тут не протягиваю, мам. Я — живу.
— Это ты так называешь? Жить? В сарае?
Алина села. Медленно. Сердце бухало в ушах.
— Я не хочу, чтобы вы сюда больше ездили. Ни ты, ни Вика. Я уже написала заявление в полицию по поводу вторжения на участок. И буду писать в суд, если надо.
— Ты что, с ума сошла? — мать перешла на шёпот. — Судиться с родными? Ты кого из себя строишь? Господь Бог?
— Нет, мам. Просто человек. У которого больше нет ни бабушки, ни терпения.
— Алина…
— Пока, мам.
Она отключила.
В тот же вечер в окно кто-то запустил камень. Маленький, но с осколками. Стекло треснуло. Раздался смех — вдалеке. Какой-то подросток, может быть. Или просто случайность. Или предупреждение.
Алина не вызвала полицию. Она просто наклеила скотч на стекло, как учили в старых книгах — крест-накрест. И села на табурет в кухне.
Свет — только от лампочки над плитой. Тишина. И что-то в ней — хрусткое, как лёд под ногами.
Она понимала: всё сломалось. Больше не будет воскресных звонков, навещаний, притворных забот. Осталась только она. И дом. Старый, неровный, местами гниющий.
Но — её.
И в этой тишине она поняла: надо что-то решать. Не обороняться. А действовать. Пока не поздно. Пока не отняли.
Под утро ей приснилась бабушка. В том платье, в котором её хоронили. Только с руками, полными земли. И голосом, которого уже не было.
— Дом — не продай, Алиночка. Не ради меня. Ради себя.
Алина проснулась в слезах. Но слёзы были не от слабости. А от силы, которая вдруг появилась — из ниоткуда.
Алина встала раньше обычного. Не потому что не спала — просто не было смысла валяться в постели, когда в голове уже начался день. Или война. Она надела старую толстовку, заварила чёрный чай в треснутом заварнике, посмотрела на сад — туманный, как будто в нём растворилось всё прошлое.
В голове всё крутилось, как плёнка: разговоры, намёки, фразы с двойным дном.
— Дом тебе не нужен…
— Земля-то там приличная…
— Ты одна, Алина, подумай…
Она не просто думала. Она решила.
В райцентре, в нотариальной конторе, пахло старым деревом и чужими разговорами. Секретарь лениво жевала жвачку и ковырялась в компьютере, пока Алина ждала. В руках — папка с документами: право собственности, выписка из ЕГРН, копии заявлений. Всё собрала. Всё подготовила.
Юрист — пожилая женщина с сухими пальцами и цепким взглядом — подняла глаза:
— Вы уверены? Отказ от долевой собственности, выделение участка и заявление на установление сервитута. Это не шутки.
— Я уверена, — спокойно ответила Алина. — Я не хочу больше быть заложницей. Ни земли, ни семьи.
Через две недели Вике пришло заказное письмо. Она позвонила сразу — орала, визжала, угрожала:
— Ты что, совсем поехала?! Суд?! Ты решила разломать всё, что осталось от семьи?! Это ж… это просто… у тебя крыша поехала от одиночества, да?
Алина молчала. Слушала, как в трубке звучат крики, как в голосе — больше не обида, а страх. Потому что Вика привыкла контролировать. А теперь — не может.
— Я тебе устрою, слышишь? Я сюда приеду, я в суде тебя размажу. Мамка тоже. Мы тебя так вывернем, что ты сама в домике своём повесишься!
— Приезжай, — спокойно сказала Алина. — Только не забудь взять с собой совесть. Хотя бы на прокат.
Она приехала.
На джипе. С матерью. С Серёгой — с мужем, вечно с сигаретой и с тупым лицом человека, который думает, что его слово хоть чего-то стоит.
Они зашли втроём, как карательная бригада. Вика — с видом прокурора. Мать — на грани слёз. Серёга — просто хмыкал.
Алина уже ждала. На кухне. Впервые — не в халате, не в заплатках. В чёрной водолазке и джинсах. С прямой спиной. На столе — только папка с копиями документов и чашка крепкого кофе. Без сахара. Как сейчас надо.
— Так. Начнём, — сразу взяла тон Вика. — Мы считаем, что ты поступила подло. Дом — это семейное имущество. Земля — тоже. Ты нарушила договорённости.
— Какие договорённости? — спокойно. — Вы что-то подписывали со мной?
— Не надо юридических выкрутасов, — вмешалась мать. — Мы семья. А ты — вон, уже как чужая. Суды, заявления…
— Так вы же сами сделали меня чужой. Когда начали за моей спиной возить мужиков в жилетках. Когда присылали геологов, не спросив. Когда начали делить не бабушкину землю, а меня.
Серёга усмехнулся:
— Много ты тут делала, конечно. Жила как в сарае, и гордишься…
— Серёга, — Алина встала, — ты рот прикрой. Я тебя сюда не звала. В доме, где бабушка жила, воняет от тебя дешевым табаком и хамством. Вон.
Он поднялся, возмущённый, хотел что-то сказать — но Алина уже стояла в дверях и показала на выход:
— За порог. Сейчас же.
Серёга ушёл, бурча. Вика — ошарашенная, мать — с красным лицом. Тонкие руки дрожали, но голос у Алины был крепкий.
— Я подала заявление на раздел имущества. Через суд. Я отказываюсь от долевой собственности. Вы получаете свою часть — нарезанную, официально. Но на мою — ни шагу. Будет сервитут, если надо. Проезд по соседству — по графику. Я больше не живу в страхе. Не играю в сестру, не боюсь осуждения. Хватит.
Мать вскрикнула:
— Да ты совсем… Ты хочешь, чтобы мы по судам таскались? Ты хочешь, чтобы я на старости лет адвокатов нанимала?
— А ты хотела, чтобы я умерла здесь от злости. Чтобы осталась одна, без права голоса. Удобная. Бессловесная. Нет, мам. Я больше — не та.
Вика вдруг села. На табурет. Сломалась. Не от слов — от понимания, что проиграла. Что её манипуляции не сработали.
— Ты была моей сестрой, — тихо сказала она. — Мы вместе выросли.
— Да. И ты выросла быстрее. Выше. Умнее. Ты всё делала как надо. А я осталась с бабушкой. С утками. С навозом. С чаем из ромашки. Только вот знаешь, что? Я — не жалею.
Тишина.
— А теперь уходите. Вы всё сказали. Я всё решила.
Когда дверь закрылась, и их шаги затихли на гравии, Алина подошла к окну.
Сад был мокрый. На яблоне — только один плод, покоцанный. Она сорвала его и съела прямо на крыльце. Кислый. Настоящий.
Ночью она вышла к сараю. В темноте, без света. Взяла топор. И сама срубила старую гнилую калитку, через которую они входили как к себе. С шумом. С надрывом. Каждым ударом — освобождение.
Потом пошла в дом. Умылась. Сделала себе чай — не с мятой, не с мелиссой. С крепкой заваркой. Без меда. Без уютных бабушкиных ритуалов.
Просто — чай.
И села.
Тихо.
Всё.
И вдруг — тишина. Не как одиночество. Как победа.
Не потому, что стало легче. А потому, что впервые — по-честному.
