Иногда мне кажется, что я родилась взрослой. Без вот этих подростковых завываний о любви, без кукольных мечтаний о белом платье и трогательной тройке в ЗАГСе. В семнадцать я уже знала, что хочу только одного — тишины. Нет, не той, что в библиотеке, где пахнет пылью и чужими карандашами, а своей — домашней. Чтобы, знаешь, ступить босиком на пол и не бояться, что это не твой пол. Чтобы чайник — твой, шторы — твои, даже эта дурацкая табуретка с облезшей ножкой — и та своя.
Я работала с семнадцати. Не от хорошей жизни — скорее от четкого внутреннего понимания, что хорошая жизнь в моей семье — это всегда что-то, что случается с другими. А у нас — хлеб, нарезанный пополам, и мама, которая не досыпает, чтобы мы с братом не доедали. Так что я решила: у меня будет по-другому.
К тридцати я стояла на пороге своей собственной, купленной в ипотеку двушки в сером спальном районе с домами, как будто вылепленными из старых зубных протезов. Но мне она казалась дворцом. Каждая плитка в ванной — мой пот. Каждый квадратный метр ламината — моя молодость, проведенная в универе днем и в кафе официанткой ночью.
— Вот теперь действительно мое, — сказала я, сжимая в руках документы на собственность. И, клянусь, я слышала, как стены зашуршали от удовольствия.
Первые месяцы я спала как в раю. То есть просыпалась от того, что тишина звенит. Никаких «ты где была?», никаких «мам, дай денег», только чайник, кот (по кличке «Ипотека») и я. Шторы менялись по настроению. То в цвет ромашек, то как ночь на Неве. Я даже однажды прикрутила полку, у которой потом, правда, отвалилась одна сторона, но — своими руками! Квартира постепенно напоминала меня: упрямую, немного уставшую, но до одури свободную женщину.
И тут, как по заказу судьбы, появился он — Игорь.
Мы познакомились на дне рождения у Машки, моей бывшей коллеги. Он был высокий, с ленивой, уверенной улыбкой, как у мужчин, которые всю жизнь считают, что женщинам нравится лень. Мне, признаюсь, нравилась его щетина. Да и вообще, после того, как предыдущий ухажёр убежал с преподавательницей пилатеса, я была не против простой, человеческой компании. Без планов, без браков, без ипотеки — моей второй.
— Давай просто погуляем, — сказал Игорь. И я пошла. А потом пошли и его носки, футболки, машинка для стрижки и зубная щетка. Он въехал незаметно, как насморк. Сначала в ванную, потом в холодильник, потом — в мой распорядок.
— У тебя тут уютно, — говорил он, развалившись на диване с таким видом, будто это он сам всё из себя устроил.
Свадьбу мы сыграли быстро, будто хотели не упустить скидку. Маленькая, для своих. Я, честно говоря, подумала тогда: вот, человек, который не будет на моей шее сидеть. Ценит, мол, что я всё сама. Ошибалась. Через полгода я поняла, что Игорь — это такая разновидность мужа, который считает «наше» только то, что у жены. А «его» — это святое, то есть его трусы и право ничего не делать.
Он начал с мягкого:
— Может, поменяем нашу квартиру на что-то побольше?
— На что менять? — уточнила я. — У меня ремонт до копейки съел всё.
— Придумаем что-нибудь, — пожал он плечами с видом человека, чья работа — выдумывать планы, а исполнять — жена.
Видите ли, у него был принцип — не работать там, где не уважают. А его, что странно, не уважали почти нигде. Курьером — не то. Администратором — начальник хам. Продавцом — ноги болят. Спрашивала я его:
— А если бы ты чему-то доучился?
— Зачем? — обижался он. — Я и так нормально зарабатываю.
«Нормально» означало: себе на шаверму хватает. На нас — нет.
Я терпела. Как терпят тишину, которая перестала быть тишиной, а стала напряжением. И тут, как будто кто-то на небесах решил устроить мне квест, появилась она — Тамара Петровна. Мать Игоря. Женщина с лицом, как будто она всю жизнь жила в вытяжке и коптилась от обид.
Первое, что она сказала:
— Дом у меня разваливается, пенсия — слезы, Вовочка совсем потерялся…
Про Вовочку я слышала много. Младший брат мужа. Красавец, если смотреть из чулана. Вечно в долгах, но при этом с каким-то мистическим ощущением, что ему все должны. И мама — и ты, раз уж в семью вошла.
— А вы хорошо устроились, — как-то сказала свекровь, оглядывая мою кухню, будто прикидывала, как тут лучше расположить ее шкаф.
Она была вездесуща. Приходила с пустыми руками, но с полным ртом претензий. Давление, соседи, погода, цена на сахар — всё, всё было против нее. Я бы ей даже сочувствовала, если бы не одно но: она смотрела на меня, как кассирша на переплаченного покупателя. Словно вот-вот вытащит сдачу.
И она вытащила. Пришла с просьбой, не моргнув:
— Вы могли бы продать квартиру. Долг Вовочки погасим, а сами ко мне переедете. У меня места много. Хозяйство большое. Мужская рука нужна, ну и ты, как женщина, пригодишься.
Я в тот момент впервые ощутила, как быстро может замерзнуть кофе в чашке, если рядом произносят полную чушь.
— Нет, — сказала я.
— Как это «нет»? — надулась Тамара Петровна. — Вовочка же брат твоему мужу. Вы должны помогать семье.
Я чуть не рассмеялась. Семье? Это теперь моя семья? Этим двоим с хроническим отсутствием благодарности?
После этого разговора Игорь стал угрюм. Он ходил по квартире, как туча, надувшаяся с обидой, но без дождя. Все чаще бросал в лицо:
— Ты изменилась.
Я не изменилась. Я наконец увидела, что он не собирается быть со мной партнером. Ему просто нужен был человек с квартирой и готовкой. Бонусом — возможность спасти Вовочку. А у меня — ипотека. Я не собиралась менять свободу на их общее нытье.
Они продолжали наступать. Тамара Петровна все чаще заводила старую песню:
— Дрова, вода, давление… Я уже старая…
— Есть соцслужбы, — ответила я.
Вы бы видели ее лицо. Это был портрет мученицы, которую предали. Настенная икона из раздела «Как жить с бессердечной».
Игорь кричал. Кричал так, будто я не человека, а родину предала.
— Ты разрушила семью! — вопил он.
— А была ли она? — спросила я.
Ответа не было.
Зато был ультиматум. Утро субботы, кофе, и вдруг:
— Продавай квартиру, мы переезжаем!
Я встала. Не торопясь. Смотрела на него и думала: а ведь я этого человека когда-то ценила.
— Нет, Игорь. Это ты переезжаешь. А квартиру мою — забудь.
Он орал. Метался. Угрожал. Плакал. Уговаривал. Я молчала.
А потом, не торопясь, открыла балкон. И начала выбрасывать его вещи. По одной. С наслаждением. Словно вытряхивала из дома не одежду, а глупость.
Когда хлопнула дверь, я впервые за долгое время услышала тишину. Мою. Ту самую. Дом снова стал моим.
И только вечером пришла буря. В виде Тамары Петровны.
Когда на пороге появляется Тамара Петровна, у природы замирает дыхание. Я серьезно: даже ветер, кажется, перестаёт дуть, и кот «Ипотека» сдувается под диван — от греха подальше. А в тот вечер она стояла в дверях, как памятник оскорблённой материнской добродетели. На лице — трагедия Шекспира, в руке — какая-то обидно тонкая авоська (пустая, разумеется, зачем утруждать себя чем-то полезным), а изо рта летела пена праведного гнева.
— Ты что наделала, змея?! — завопила она, и эхо побежало по лестничной клетке, пугая пенсионерок и вызывая легкое восхищение у подростков на лавочке.
Знаете, я всегда удивлялась: откуда у неё такая мощь? У меня после восьми часов в офисе голос еле шевелится, а она может цитировать бытовую Библию «Как правильно пилить невестку» с таким напором, что можно обогревать коммуналку.
— Моего сына выгнала? Вещи на улицу выбросила? Да ты… ты с ума сошла! — продолжала она, проходя в квартиру без приглашения. Её походка — смесь прокурора и бабушки на распродаже.
— Ваш сын сам ушёл. Я просто помогла с логистикой, — сказала я и не моргнула. Оттачиваю иронию ежедневно, как японцы свои мечи — от беды.
— Ах, ты так! — всплеснула руками свекровь. — А как же «и в горе, и в радости»? Где твоя женская мудрость, твоя доброта?
Если бы доброта измерялась терпением, с которым я выслушивала её бесконечные жалобы, я бы давно была в списке святых. Но поскольку мерила она всё исключительно кошельком, то я в её глазах — монстр из подвала.
— Вы когда требовали мою квартиру продать, о доброте думали? — спросила я, вешая ключи на крючок у двери.
Она замолчала. Момент тишины был почти священным. Мне захотелось позвать соседей: «Смотрите, как бывает — молчит!»
Потом, конечно, не выдержала.
— Ты ведь ничего не понимаешь! Мы — семья! А ты себя ведёшь, как чужая!
— Потому что я и есть чужая, — ответила я, — для людей, которые видят во мне невестку-банкомат.
Она вспыхнула. Сначала лицо пошло пятнами, потом начала раздуваться, как самовар перед свистом. Но я была готова. Морально. Физически. Даже на случай, если она решит повалиться на пол и изображать инфаркт. Но она ограничилась проклятиями, выкриками и особо обидной фразой:
— Такая, как ты, одна и останешься! Никому не нужна!
О да, это был её коронный финт. Удар по больному — туда, где у каждой женщины, по мнению Тамары Петровны, должно болеть. Одинокой быть страшно! Ужасно! Почти как без туфель на каблуке в пятницу вечером.
Я закрыла дверь перед её носом. Не со злостью. Просто потому что иначе — она бы вошла в мою жизнь так же, как в прихожую: без стука, без уважения, без мозгов.
Потом началась тишина. Такая… глубокая, что в ней можно было раствориться. Даже чайник шипел осторожнее.
Неделя прошла как в бреду. Игорь не появлялся. Но я знала — это затишье. У людей вроде него и его мамы всегда в запасе есть план «Б». Или «В». Или, если быть честной, вся алфавитная карта подлости от А до Я.
В понедельник мне позвонил общий знакомый. Сначала невинно:
— Привет, как ты? А ты знаешь, что Игорь… ну, он… очень переживает. Страдает.
Конечно. Мужчина, изгнанный из обжитой квартиры, всегда страдает. Особенно когда придётся платить самому за шаверму и проезд.
— Правда? — сухо спросила я. — А почему он не страдал, когда предлагал продать мою квартиру ради долгов своего брата?
Знакомый смущённо хмыкнул.
— Ну, ты знаешь… родственные узы… Мы же русские люди, у нас в семье…
Я повесила трубку. Без скандала. Просто с глубоким внутренним чувством, что в этот мир я тоже не звала.
Через пару дней Игорь объявился. По телефону. Голос — такой вкрадчивый, почти мурлыкающий.
— Полин, привет… Давай поговорим?
Я долго молчала. И, видимо, это его вдохновило.
— Я понял, что был неправ. Просто… я запутался. Ты же знаешь, я никогда не хотел зла. Просто всё навалилось. Брат, мама, долги…
О, этот хор бедняков. Симфония несчастья, в которой я, по их мнению, должна быть солисткой на баяне. С жильём.
— Что ты хочешь, Игорь?
— Вернуться. Начать всё сначала. Я изменюсь. Мама не будет вмешиваться. Обещаю. Только… я без тебя не справлюсь.
Я представила, как он снова в моём кресле. На моём диване. С моим пультом от телевизора. И с фразой «У нас всё общее», когда речь идёт о моих деньгах. И поняла — нет.
— Нет, Игорь, — сказала я. — Возвращайся к маме. Её дом большой. Ей ведь помощь нужна, помнишь?
Тишина на другом конце была оглушительной.
— Значит, всё? — выдохнул он.
— Значит, всё.
Он повесил трубку, как в дешёвом фильме. Без «до свидания», без «я всё равно тебя люблю». Просто — щелчок. И тишина.
А мне стало легче. Знаете, как бывает после грозы: воздух ещё влажный, но уже дышится.
Я подала на развод. Без пафоса. Без истерик. Просто вынула из папки документы и пошла в ЗАГС. Женщина за окошком взглянула на анкету, потом на меня и вздохнула:
— Опять, значит, от квартиры.
— Ага, — кивнула я. — Им всегда мало.
На обратном пути купила себе торт. Не заедать горе. А отпраздновать победу. Над собой, над наивностью, над штампами, что женщине обязательно нужен муж, чтобы быть счастливой.
Вечером пила чай. Слушала, как в квартире снова поселилась тишина. Та, за которую я в своё время платила проценты по ипотеке. Она вернулась. И я знала — никому её больше не отдам.
Третья неделя после развода принесла странное облегчение. Я не то чтобы плясала по квартире под Аллу Борисовну (хотя мысль была), но впервые за долгое время почувствовала, что стены моего дома перестали давить. Они как будто выдохнули вместе со мной, сбросив со своих бетонированных плеч невидимый груз — в виде мужчины с комплексом сына и женщины с голосом оперной мачехи.
Знаете, как оно бывает после бурного ливня: балкон — в лужах, воздух — свежий, а ты стоишь босиком и думаешь: «А ведь это было необходимо». Так и с Игорем. Брак наш оказался не союзом, а чем-то вроде кредита с кабальными условиями. Деньги твои, обязательства твои, а вот решения — строго семейные. В смысле, его мама решает.
После развода я, конечно, слышала сплетни. Наши общие знакомые — люди с большим сердцем и маленьким ртом, но очень длинными ушами — то и дело доносили, что Игорь страдает, тоскует, ночами не спит, смотрит в потолок и шепчет: «Полина… верни тапочки…». Тамара Петровна же развернула полномасштабную кампанию, в духе фольклорных матрон, и рассказывала всем подряд, что её сын попал в лапы карьеристки без совести и сострадания.
Особенно ей удался один пассаж:
— Она — как айсберг! Снаружи вроде блестит, а внутри — холод и погибель!
Моей подруге она это сказала в аптеке, между покупкой сердечных капель и мази от грибка. Подруга, не будь дура, пересказала слово в слово.
Я сначала возмутилась — потом рассмеялась. Сарказм, как водится, спасает лучше любого адвоката.
В один из вечеров мне позвонили с незнакомого номера. Голос на том конце — молодой, дерзкий, слегка хриплый.
— Алло, это Полина?
— Да.
— Это Вова. Ну, Вовочка. Брат Игоря.
В этот момент, честно говоря, я слегка поперхнулась чаем. Вовочка, тот самый? Коллекционер долгов и пустых взглядов?
— Ну? — сказала я, в голосе стараясь держать ровно столько участия, сколько заслуживает человек, звонящий бывшей невестке брата в девять вечера.
— Я хотел… ну… поговорить.
— Пожалуйста, — сказала я, — но учти: я за чужие кредиты не плачу, жильём не делюсь и в родственные секты не вступаю.
Он замолчал. Минуты на три. Потом всё же выдавил:
— Мне сказали, ты… ну… разрушила семью. А потом я подумал: а была ли она?
Вот это был поворот. Либо он читал мои мысли, либо ему тоже надоело быть декорацией в спектакле под названием «Мама — центр мира».
— Ты удивляешь меня, Вова, — сказала я.
— Я просто устал. Мама всё давит. Игорь ходит как призрак. А ты… Ты хотя бы что-то сделала. Ушла. Защищалась. А я всё жду, что всё как-то само уладится.
— Не уладится, — ответила я. — Пока ты сам не встанешь и не скажешь «хватит».
Мы ещё немного поговорили. Честно — странный был разговор. Без претензий, без нытья. Просто как с соседом, который вдруг начал подозревать, что его мама не святая, а слегка… властная. Слегка, как бетонная плита.
Наутро я подумала: может, и у Вовочки появится шанс. Не факт, конечно, но, может, у него хотя бы одна шестерёнка начала крутиться. Уже неплохо.
Тем временем в подъезде снова появились слухи. Старушка с первого этажа шепнула, что Тамара Петровна хочет обратиться в суд. Якобы квартира была совместно нажитым имуществом. Не уточняется, с кем именно: с Игорем, с ней или, может, с Вовочкой.
Я смеялась. Знаете, так, беззлобно. Смех уставшей женщины, которая прошла через всё — и больше не боится.
С адвокатом мы посоветовались. Тот был спокоен, как хирург перед аппендицитом:
— Пусть подаёт. У неё нет ни одной бумаги. Квартира оформлена на вас до брака, платежи — ваши, свидетельские показания — за вами. Больше шума, чем угроз.
А я и не боялась. Мне было важно не только сохранить квартиру, но и сохранить себя. А остальное — пусть бьются.
Когда мне вручили окончательные бумаги о разводе, я вышла из здания ЗАГСа и улыбнулась. Не потому, что кто-то ушёл — а потому, что я осталась.
Квартира снова стала моей крепостью. Я сняла со стены свадебную фотографию, где Игорь стоит с лицом «я тут по ошибке», а я — с наивной полуулыбкой. Убрала в ящик. Не из злобы, просто — пусть лежит. Вещь, как напоминание: никогда больше не путать любовь с удобством.
Я завела правило: каждую пятницу делать себе праздник. Вино, сыр, любимый сериал, и никаких «А что скажет Игорь». Я говорила сама за себя. Этого оказалось достаточно.
Спустя пару месяцев я зашла в кафе у дома. Там работала новая бариста — молоденькая, веснушки, голос как звон колокольчиков. Заваривала кофе с таким старанием, будто собиралась его защищать перед комиссией.
— Вам с молоком или без? — спросила она, и я неожиданно поняла: с молоком. Потому что можно. Потому что я решаю.
Иногда по вечерам мне звонят подруги. Кто-то жалуется на мужа, кто-то на маму мужа, кто-то просто на то, что ноги устали.
— А ты как, Полин?
Я улыбаюсь. По-настоящему.
— А я — свободна. И квартира моя. И нервы — тоже.
Всё своё — чужим не отдам.
И правда ведь: зачем жить по чужим сценариям, если можно писать свой?
