— Ты знаешь, у меня теперь новая специализация, — произнесла Марина, разливая дешёвое игристое в стеклянные кружки. — Публичные казни на рабочем месте. Дают за это, кстати, только пять тысяч на карту и тишину в «ватсапе».
Рядом с ней — молчаливый кот Вася, развалившийся на подоконнике, и кухонный шкаф, переживший двух ремонтов и один брак. У кота — аллергия на курицу. У шкафа — на правду. У Марины — на всё это вместе взятое.
Туфли сняты. Колготки порваны. Плечи — как у разведённой балерины после генеральной репетиции жизни. На ней — пиджак, который она не успела снять, потому что мир треснул до того, как молния расстегнулась.
А началось всё с телефонного звонка в понедельник.
— Марина, зайди ко мне, — проговорила Алла Викторовна в трубке. Голос ровный, как медицинский термометр. Только температура в нём — трупная.
Кабинет Аллы Викторовны — это как церковь, где богом была она, а все остальные — грешники. Панорамный вид из окна — символ того, как высоко можно сидеть и как больно потом падать. Марина знала это. Она падала уже не раз. Но сегодня… было иначе.
— У нас проблема, — сухо произнесла Алла Викторовна, не глядя. — Шесть миллионов. Исчезли. Подпись — твоя.
Марина уселась. Нет, не села — именно уселась. Как будто к ней пришёл налоговый с жизнью и сел на колени. Она не заикнулась, не вскрикнула — только криво усмехнулась. Как человек, который перед смертью решил вспомнить, зачем вообще жил.
— Это шутка такая? Или у вас опять бухгалтершу надо казнить перед выборами в совет директоров?
— Всё проверено, — прервала та. — Ты подписывала. Ты отвечаешь.
— Я не первокурсница, — устало сказала Марина. — Я вижу все документы до запятой. И знаю, как выглядит моя подпись. И как выглядит… фальсификация.
— Тебя увольняют, — отрезала Алла Викторовна. — По статье.
— А Дима?.. — выдохнула она. — Он в курсе, да?
— Он поддержал, — прозвучало, как смертный приговор. Только без расстрела. Но с унижением.
Марина кивнула. Помолчала. Встала. И на прощание выдала:
— Вы знаете, Алла Викторовна, вы в себе так уверены, будто с зеркалом спите. А оно ведь — отражает. Даже то, от чего хочется сбежать.
На этом всё.
Дальше всё как в дурацком сериале, только без рекламы и со стыдом. Почтовое уведомление. Выброшенный пропуск. Заблокированный мессенджер, в котором ещё осталась старая переписка: «Марина, можно на минутку?», «Марина, спасибо за отчёт!» и вишенка — «Мы на вас держимся!»
А потом — тишина. Димы не было. Как будто выветрился. Осталась только жалкая подачка — перевод на пять тысяч: «на продукты». То ли за грехи, то ли за годы совместной жизни.
Спасибо, родной. Я как раз хотела намазать хлеб тоской и заесть паштетом из унижений.
На третий день безработицы ей позвонили. Номер незнакомый. Голос — холодный и до боли знакомый.
— Марина… это Николай Петрович.
Она едва не выронила чашку. Бывший свёкор. Бывший муж той самой Аллы Викторовны. Сбежавший из этой семьи лет пятнадцать назад — в Краснодар, к кирпичам, бетону и тишине.
— Я слышал. — Голос у него был с наждачной бумагой внутри. — И хочу вас увидеть. Обсудить кое-что. За кофе. Или… не только за кофе.
Марина молчала. Но внутри всё уже поняла. Этот звонок был не спасением. Он был… приглашением в шахматную партию.
Кафе на Тверской — милое, с облупленной вывеской и кофейным запахом, который делает вид, что всё не так плохо. Николай Петрович — в пальто. Стальной взгляд. Немного усталый, но не сломанный. В нём была та редкая порода мужчин, которые живут по своим правилам. Даже если мир предлагает чужие.
— Послушайте. Я давно ушёл из той истории. Но я не дурак. Алла опять мутит. И я не хочу, чтобы вы стали очередной жертвой.
— Я уже, — тихо сказала Марина. — Меня размазали, как кошку на дороге. И муж, между прочим, был в числе тех, кто кивнул.
— Тем более, — сказал он. — Мне нужен человек. Бухгалтер. Партнёр. Вы — не просто пострадавшая. Вы — оружие. И вы не в том положении, чтобы себя обесценивать.
Марина рассмеялась. Не весело. Так смеются люди, которые больше не плачут.
— У меня в трудовой теперь жирный штамп. «По статье». Прекрасный старт для новой карьеры.
— А что если мы не начнём заново? А… продолжим. Только уже — по-честному?
Ночь она не спала. Перечитывала старые письма, выискивала ошибки. Была уверена: её подставили. И она знала — как. И кто.
С утра — всплыла переписка. В ней — тот самый документ. Он не должен был попасть в отчёт. Но попал. С её «подписью». Хотя она точно не ставила.
Подпись была… идеальной. Даже слишком.
— Это взлом, — сказала она в трубку. — Или подделка. Алла Викторовна всё ещё играет в свои игры. И я — не хочу больше быть наивной фигурой на доске.
— Тогда вперёд, — ответил Николай Петрович. — Шагай. Я с тобой.
Она вышла на улицу. На ней — пиджак. Тот самый, в котором её увольняли. В голове — отчёты, схемы, холод. Но под всем этим… азарт. Чистый, первобытный.
Как будто кто-то уже сказал:
— Раз… два… отомсти.
Офис Николая Петровича пах не деньгами — амбициями. Это была не компания, а отстроенный из кирпича реванш. У него не было золотого логотипа на стене, зато были сотрудники, которые вовремя улыбались и знали разницу между налоговой ставкой и человеческим уважением.
Марину ввели в курс дел быстро. Назначили заместителем по финансам — без многоходовок, собеседований и снисходительных «давайте попробуем». Просто посадили за стол, выдали ноутбук и сказали:
— Если кто и умеет считать честно, так это тот, кого недавно обвинили в краже.
Ирония, как известно, — лучший способ оживить мёртвое резюме.
— Ты уверена, что хочешь продолжать? — спросил Николай Петрович через неделю. — Это может быть не просто неудобно. Это может быть… очень неудобно.
Марина кивнула. У неё в глазах было то, что не подделаешь. Усталость с перцем. Страха — ноль. Только намерение. И блокнот, в который она уже второй день подряд записывала: «Ищем дырки. Не в душе. В бухгалтерии».
Алла Викторовна между тем блистала. В «их» бывшей компании всё шло своим чередом — отчёты пестрели успехами, выручка росла, инвесторы хлопали в ладоши. А между строк — мелькала та самая серость, из которой делаются схемы.
— Это тебе, — сказал Николай Петрович, бросая на стол флешку. — История болезни. Только без диагноза.
На флешке — копии отчётов. Таблицы, переводы, странные суммы на знакомые, но «левые» счета. Сначала Марина просто смотрела. Потом начинала дышать чаще. Потом — злилась. А потом — поняла.
— Это… миллионы. Не один отчёт. Это — система.
— А ты думала, тебя уволили за невнимательность? — хмыкнул он. — Нет. Ты просто оказалась на тропе танка. И не уползла.
Она встала. Прошла к окну. Уперлась лбом в стекло.
— А если я всё это принесу в следственный? Это ведь уголовка.
— Это и есть план, — мягко сказал он. — Только сначала — нужно доказательство. Твёрдое. Никаких скриншотов из WhatsApp.
Марина повернулась. И вдруг рассмеялась. Жёстко. Угрюмо. Так смеются разведённые жёны на свадьбе бывших мужей.
— Мне нужно в архив. Туда, где она хранит бумаги. У неё ведь всё на бумаге. Даже грехи — распечатаны и подшиты.
— Ты с ума сошла, — Николай Петрович удивился. — Это опасно. Тебя узнают.
— Не узнают, — усмехнулась она. — Я была удобной девочкой в платье. А теперь я — злая женщина в очках. Таких никто не узнаёт. Их боятся.
План был прост, как чашка чая с валидолом.
Пальто до колен. Очки с толстой оправой. Прическа «жена прокурора» — строгая и безнадежная. Старая пропускная карта, которая чудом осталась в кармане. Коридор. Лифт. Охранник, бывший приятель, с которым она делила кофе и сплетни.
— Марина Сергеевна? Вы к кому?
— В юридический. По личному вопросу.
Она не солгала. Вопрос был, чёрт возьми, очень личный.
Пять минут. Только пять. За это время она успела дойти до бухгалтерии, отпереть старым ключом (который тоже «забыла сдать»), вытащить одну-единственную папку, обмотанную резинкой и названную скучно: «Проводки. Дополнительно». Внутри — скан-копии, печати, подписи. Её подпись — как с фото. Но в документах, которые она в глаза не видела.
— Спасибо, Алла Викторовна, — прошептала Марина. — Вы, как всегда, не подвели.
— У тебя всё? — спросил Николай Петрович в офисе. — Что теперь?
— Отдаю юристам. Пусть копают. А я… хочу послушать, как Алла Викторовна объяснит перевод на офшор, сделанный в день, когда я лежала с температурой и капельницей. У меня, между прочим, справка есть. И снимок градусника. 39,4. Против лжи работает идеально.
Николай Петрович молчал. Потом сказал:
— Ты знаешь, ты не просто злая. Ты — профессионально злая. Это даже уважение вызывает.
Звонок от Димы раздался вечером. Как неизбежность.
— Ты что творишь? — он говорил шипением. — Мама в панике. Говорит, ты подала в суд. Ты что, с ума сошла? Это же… семья!
— У тебя — семья, где мама главный. У меня — семья, где меня не предают.
— Ты же с моим отцом теперь работаешь! Это всё ради мести, да?!
— Если бы я мстила, — устало произнесла она, — я бы пришла с кастрюлей к тебе домой. А я — просто восстанавливаю правду.
— Ты же была никем без нас, — выдал он. — И останешься. Бывшая жена.
— А ты — просто сын своей мамы, — сказала Марина. — Всё, что ты знаешь — как молчать, когда надо говорить. И как исчезать, когда нужно остаться.
Она отключила телефон. Навсегда.
Через неделю ей пришла повестка. Суд. Её вызывают как свидетеля и пострадавшую сторону.
А через три дня — Аллу Викторовну задержали. В собственном кабинете. Под портретом, где она позирует в стиле «железная леди из Солнцево». Прямо между расписанием совещаний и графиком уборки офиса.
Николай Петрович появился вечером. Привёз цветы. И предложение.
— Марина. Хочу, чтобы вы стали не просто замом. Партнёром. С долей. По-настоящему. Всё по-честному.
— А если мне вдруг снова решат подбросить подпись?
— Тогда ты сама сожжёшь отчёты. И я тебе помогу. С бензином.
Она рассмеялась. Впервые — не от злости. А потому что снова начала дышать.
— Тогда ладно, — сказала она. — Только обещай, что в следующий раз, если кто-то решит сделать из меня стрелочницу, я буду с рогами и бейсбольной битой.
— Договорились, — кивнул он. — Ты больше не жертва. Ты — опасная женщина. Только теперь на твоей стороне правда.
И папка с настоящими документами.
— Всё. Я выгорела, — произнесла Марина так, будто только что поставила точку в завещании, написанном на коленке.
Ноутбук захлопнулся с таким звуком, словно решил броситься в окно первым. В комнате пахло кофе, успокоительными и медленно остывающей справедливостью.
— Ты уверена, что он закрылся? — иронично уточнил Николай Петрович, ставя на стол две чашки. — Или нужна служба экзорцистов по вызову? С кадилом и антивирусом?
— Лучше монастырь. Мужской. Без женщин. И особенно — без фамилий на «-ова».
Он усмехнулся. А она не улыбнулась в ответ. Потому что усталость в ней была уже не как ощущение — как орган. Вшитый, постоянный, подреберный.
Прошло два месяца. Марина — теперь партнёр. С настоящими документами, должностью и шкафчиком для шампанского «на случай больших побед».
А победа была — в суде.
Суд — не место для катарсиса. Там не выносят правду под фанфары. Там — бумага, язык протоколов и прокуроры, которые не смотрят в глаза.
Алла Викторовна сидела прямо, в тёмном костюме. На лице — ничего. Ни растерянности, ни злости, ни стыда. Только вечная минусовая температура, которую нельзя согреть ни фактами, ни прошлым.
Марина вошла спокойно. Чёрное платье, папка с доказательствами и ощущение, будто она не на заседании, а на сцене. Только не в роли жертвы. А в роли закрывающего акта.
— Да, я была уволена по подложным документам, — говорила она чётко, ровно, почти шепотом. — И я простила. Но прощение — не отменяет ответственности. Особенно, если ты не просто директор. А мать.
Зал замер. Даже шаркающий судья приподнял брови.
В приговоре — четыре года условно.
Запрет на руководящие должности.
И — разрушенный образ.
А это страшнее, чем тюрьма. Потому что репутация — не выращивается заново. Даже на чернозёме.
— Ты думаешь, ты победила? — прошипела Алла Викторовна, когда выходили из зала.
Марина повернулась. И впервые за долгое время не чувствовала ни страха, ни обиды. Только тишину.
— Я не думаю. Я просто больше не боюсь.
Вечером они с Николаем Петровичем сидели на его веранде. У него — бокал красного. У неё — пальцы, дрожащие от усталости и освобождения.
— За что пьём? — спросил он.
— За то, что я не стала такой, как она. Хотя могла.
— Ты выстояла. А ещё… ты жива.
— Ты тоже, кстати, — сказала она, глядя на него с тем редким вниманием, с которым смотрят на вещи, которые думали давно потерянными.
Он помолчал. Потом вдруг выпрямился, как школьник на экзамене:
— Я хочу предложить тебе не свидание. Совместную жизнь. С кофе, тишиной и раздельными раковинами. Без интриг. Только… реальность. Ну, и возможно — шахматы.
Марина усмехнулась.
— Если я буду ходить в халате и в носках с мишками — ты сбежишь?
— Нет. Только если ты не начнёшь ругаться на плёнку от сосисок.
— Тогда попробуем, — сказала она. — Только помни: я не удобная.
— Я и не просил.
Они поехали на юг. Без планов, без встреч. Просто она — сама с собой. И с мужчиной, рядом с которым ей не приходилось быть тенью.
На пляже — пили вино. Молчали. Смеялись.
Один раз она сказала:
— Знаешь, я раньше думала, что всё, что у меня есть, — это брак, работа и ипотека. А оказалось — нет. У меня ещё есть злость, чувство справедливости… и шанс на нормальную жизнь.
— А сейчас что у тебя есть?
— Ты. Я. И море. И, наверное, жизнь. Которая начинается. Пусть и в сорок восемь. Но начинается.
Он не стал говорить ничего возвышенного. Просто взял её за руку.
И она впервые не отдёрнула.
