Толик опять уснул под телевизор. Вернее — под его гул. Эта плазма за двадцать с лишним тысяч не замолкала уже третью ночь. Анна стояла у раковины, мыла кастрюлю от борща и слушала, как на фоне очередного ток-шоу сопит её законный муж. Удивительно — и храпит, и ухо у него точно ловит, если кто громкость убавит.
На кухне пахло луком и чем-то подгоревшим. Она забыла выключить конфорку под поджаркой — отвлеклась на соседку Людку, та опять пришла «на две минутки», а осталась на сорок пять, жалуясь на своего «недоходягу». Людка вечно в бедах, зато с шоколадками и сплетнями — как канал без перерыва на рекламу.
Анна вытерла руки, прислонилась к косяку и уставилась в спину мужа. Толик лежал на боку, щека в подушку, пузо наружу, телевизор бликует на лбу. Спокойный такой, как будто ничего в мире не происходит. А ведь говорила ему ещё утром:
— Толик, может, наведём порядок в кладовке? Там всё как после войны…
— Потом, — отмахнулся, не отрываясь от газеты, — ты ж знаешь, у меня сейчас загруз на работе. Я же не бездельник какой.
Ага. Загрузка у него. Особенно когда «загруз» — это домино с мужиками в гараже. Но спорить уже не было сил. Они теперь вообще редко спорили. Он уходил в молчание, она — в кухню.
В восемь вечера зазвонил домофон. Резко, как выстрел. Анна вздрогнула — никого не ждали.
— Ты ждёшь кого? — крикнула, снимая руки с фартука.
— Не-а, — буркнул Толик и даже не поднялся.
Она подошла к домофону, нажала кнопку.
— Кто?
— Это мы! — весело, как из баяна, трещал голос Лидии Ивановны, его мамаши. — Я, Иришка, Сашка и Лёнечка. Машина сломалась, ну надо ж такое. Мы тут рядом, на кольце, пешком дошли. Открой, а?
Анна застыла. Лёд по позвоночнику.
— А надолго вы? — не выдержала.
— Ой, да что ты, всего на пару деньков. Пока чинят. Мы же свои, не чужие.
Пока чинят. Это могло быть и неделю. Или две. Или, как в тот раз — три месяца, пока «у сестры в Пскове полы не сделают».
Анна нажала кнопку.
Пока поднимались, она мысленно пыталась выстроить стратегию. Покой. Улыбка. Терпение. Это же не чужие. Это его родня. Хотя ей уже давно казалось, что проще жить с чужими.
Звонок. Щёлкнула дверь.
— Анечка! — Лидия Ивановна уже в прихожей, широкая, как троллейбус. — Ты не представляешь, какая у нас беда! Эта чёртова «Шевроле», я ж говорила — не надо было брать с рук! Но кто меня слушал? Никто! Ни Иришка, ни Сашка! А Лёнька вообще как в рот воды набрал!
За ней ввалились: Иришка — младшая сестра Толика, вся в обтяжке и с розовыми ногтями; Сашка — её муж, тип, у которого на лице будто всегда спрашивают: «А я-то тут при чём?», и Лёнечка — их сынуля, лет семнадцати, с наушниками и отрешённым взглядом человека, чьё тело тут, а душа в TikTok.
Толик, конечно, вышел только когда Лидия Ивановна уже сняла куртку.
— Мама, вы чего? — вяло, но с улыбкой. — Без предупреждения…
— А ты бы стал готовиться? — весело, как с кастрюли крышку, сдёрнула мать. — Мы ж на пару деньков. Чисто переждать.
Анна пошла за одеялами.
Спальню отдали Лидии Ивановне. Это было даже не обсуждение. Просто она зашла туда с сумкой и сказала:
— Тут потише, окна во двор. Мне бы отдохнуть, я же за рулём с утра.
Иришка с Сашкой расположились в зале, на раскладном диване. Лёнечка — на кухонном диванчике, свесив ноги. Анна просидела вечер в кресле, с чашкой чая, которую никто не просил налить, но она всё равно наливала.
Толик стоял у плиты, делая вид, что греет пельмени. Он всегда делал вид.
— Ань, может, мы все сядем поужинаем, а? — предложил он, стараясь звучать дружелюбно.
— Угу, — кивнула Анна, не поворачивая головы. — Только пусть руки моют. И не в моей раковине.
— Господи, — проворчала Лидия Ивановна, проходя мимо, — вечно ты со своими заморочками. Не раковина, а святая купель.
— Мам, — прикрикнул Толик, — не начинай.
— Я и не начинала, — обиделась она. — Просто сказала. Уже слово нельзя сказать.
Ужин прошёл в напряжении. С шутками, как на похоронах. Смех глухой, вилки скрежещут, Лёнечка ковыряет в телефоне. Анна не ела. Пила воду и думала: что они делают в моём доме? Ведь этот дом — её. Куплен на её материнский капитал, оформлен на неё. Толик тогда сказал: «Ну оформляй, раз тебе так спокойнее». И теперь каждый раз, когда это «твоё» становится неудобным — они делают вид, что всё общее.
Ночью Анна не спала. Улеглась рядом с Толиком на диване в прихожей — спина затекла уже через полчаса. Он сопел, как ни в чём не бывало. А у неё в голове гудело.
Это мой дом. Мой. Я в нём чужая. Они роются в холодильнике, переставляют мои кастрюли, сидят в халате на моей постели. А Толик? Где он? Опять за дверью, как всегда. Только когда всё разнесут, выйдет с веником.
Утром на кухне стояла Лидия Ивановна. В халате Анны.
— Сахар где? — спросила она строго, будто Анна — домработница.
— В правом шкафу, — коротко ответила Анна.
— Ага, — пробурчала та, — неудобно у вас. У меня на даче — всё по полочкам.
Анна взяла сумку.
— Я в магазин, — сказала тихо, — не забудьте дверь закрыть.
— Только купи чего к чаю! — крикнула ей вслед Иришка. — И этих, как их, шариков сырных. С Лёнечкой любим.
Анна не ответила. Вышла. Подъезд пах капустой и мусором. Она спустилась, вышла на улицу, прошла квартал до магазина и остановилась.
Ветер тянул под подол куртки. Тележки дребезжали у входа, охранник зевал.
Анна встала перед автоматической дверью и не зашла.
Стояла.
И в какой-то момент поняла: обратно возвращаться она не хочет. Совсем.
Это не было злость. Это было разочарование. Глухое, осевшее где-то под грудью.
Она глубоко вдохнула, достала из сумки телефон и набрала сообщение. Только два слова:
«Готовьтесь. Сегодня решим».
Кому оно было адресовано? Сложно сказать. Может, себе. Может, Толикам всех мастей.
Толик вернулся с работы поздно. Вошёл неслышно, будто боялся потревожить не мать в спальне, а какую-то грань. Анна стояла у плиты, варила суп. Не из желания — из инерции. Механика: достала морковь, нож, картошку, включила конфорку. Пока руки заняты — голова терпит.
— Ань, — осторожно подал голос Толик, вешая куртку, — ты писала, что… поговорить?
Она не обернулась.
— Да, Толик. Поговорим. Только пусть сначала они поедят. А то опять скажут, что я их голодом морю.
Он крякнул, не то сочувственно, не то виновато, и ушёл в комнату. Через пару минут на кухне появилась Лидия Ивановна.
— Ну, ты как всегда с кислой миной, — сказала с недовольством, заглядывая в кастрюлю. — А суп-то хоть солёный?
— Можете досолить, — спокойно ответила Анна, не поворачивая головы. — Я, видимо, не умею угадывать вкус такой тонкой публики.
— Вот уж действительно, — язвительно фыркнула Лидия, — не умеешь. У меня покойный Вася лучше борщ варил, чем ты.
Анна резко повернулась.
— Знаете что, Лидия Ивановна… У нас в семье всё было лучше до вас. Даже суп.
Та вспыхнула. Толик, как по команде, выглянул из-за угла.
— Девочки… ну вы чего опять… ну нельзя же так…
— Опять?! — вскинулась Анна. — Это я, по-твоему, опять? Может, напомнить, кто без спроса в дом ввалился?
— Сама же пустила! — обиделась свекровь, — Никто не ломился!
— А ты бы не пустил! — крикнула Анна Толика. — Ты бы спрятался в туалете, как в прошлый раз. Или в гараж сбежал. У тебя всегда выход есть. У меня — только кухня и этот долбаный суп.
Она замолчала. Тишина встала тяжелая, как мокрое одеяло. Даже Лёнечка, просидевший всё утро в телефоне, выглянул в коридор — «шо за движ?».
Толик кашлянул.
— Мам… может, правда… как-нибудь… поаккуратнее?
Лидия Ивановна выпрямилась. Губы тонкие, взгляд — как у училки в седьмом классе.
— Ты меня прогнать хочешь, Толик?
— Я не это имел в виду…
— Конечно. Ты ж никогда ничего «не имеешь в виду». У тебя даже голова не твоя. Всё Анино. И квартира — её. И шкаф — её. И теперь суп — тоже её. А я, выходит, чужая?
Анна выдохнула носом.
— Лидия Ивановна, вы не чужая. Вы просто незваная. Вот и вся разница.
Вечером Анна нашла в своей тумбочке упаковку «Нурофена» наполовину пустой. Сверху — помада Иришки. На подоконнике — недопитый кофе. В ванной — чужое нижнее бельё на батарее. В спальне, где когда-то стояли её свечи, книги, журналы — теперь шла трансляция «Пусть говорят».
Она села в кухне, поджав ноги, и поняла: её больше нет. Есть только место для всех остальных. Пространство, куда её допустили временно. Пока она варит, моет, терпит. А потом опять приберут всё под себя.
Пришла Людка.
— Господи, Ань, у тебя тут как в коммуналке 85-го, — прошептала она, прихлёбывая чай. — А чё ты их терпишь?
— Они же «ненадолго».
— Ха! Это как насморк у ребёнка. Ненадолго, но всё обляпает.
Анна усмехнулась, но только губами.
— Толик сказал, что «сами уйдут, не переживай».
— Ага. Как тараканы: уйдут, если холодильник выкинешь.
Они сидели, пили чай, болтали о соседке с первого этажа, которая завела кота и теперь вся парадная в шерсти. Людка ушла, а на сердце стало тяжелее. Потому что именно с такими — соседками, чайниками, чужими разговорами — ей легче, чем с мужем.
На следующий день произошло то самое.
Анна пришла с работы — с тяжёлой головой, дождём в сапогах и нервом в виске. В прихожей — Лёнечка в её халате. В спальне — Лидия Ивановна и Иришка, раскладывают её коробку с документами. Да-да. Ту самую коробку, где были бумаги на квартиру, договоры, даже записи о платежах.
— Вы что здесь делаете?! — голос вырвался сам, как крик при ожоге.
Лидия Ивановна подняла голову.
— Да мы просто хотели проверить, как ты оформила квартиру. А то вдруг что…
— Вдруг — что? — дрожащим голосом переспросила Анна.
Иришка подняла брови.
— Ну, вообще-то, Толик — наш брат. А вы живёте… ну, по сути, на наших квадратных метрах.
Анна стояла. Немая. Горло свело. Грудь ходила ходуном, как у пойманной рыбы.
— Вон из моей комнаты, — сказала она тихо. — Сейчас же. Оставьте документы. Немедленно.
— Ань, ты чего… — попыталась было свекровь.
— ВОН! — заорала она, треснув ладонью по дверному косяку.
Документы упали на пол. У Иришки дрогнула губа. Лидия Ивановна залилась багровым.
— Ах вот как ты! — вскрикнула она. — Вот она — благодарность! Мы тебя, как родную, а ты! Крик! Скандал! Перед ребёнком!
Анна выпрямилась.
— Перед ребёнком?! Он семнадцать лет в наушниках, он «перед» вообще не бывает!
На этот крик пришёл Толик. Уставший. С пакетами. С привычным взглядом: «что опять?».
— Ань, что за истерика?
— Это не истерика, — холодно сказала она, — это предел.
Она подошла к столу, вытащила ключи из ящика и швырнула их Толикам.
— У вас полчаса. Или я вызываю участкового. И адвоката. А ты, Толик… — она на секунду запнулась, — ты можешь идти с ними. Или остаться здесь. Но только один.
Они ушли через сорок минут.
С грохотом. С воплями. С драмой.
Свекровь кричала, что она «разрушила семью». Иришка плакала. Лёнечка молчал. Сашка кивал. Толик… он ничего не сказал. Просто стоял с курткой в руке. А потом вышел за ними. И не вернулся.
Анна сидела на кухне. Суп остывал на плите. В комнате — тишина.
И вдруг, на этой тишине, зазвонил телефон.
Звонила Лидия Ивановна.
Анна посмотрела на экран. Потом нажала «отклонить».
Всё. Перелом произошёл.
Не будет больше «терпеть», «вживаться», «сглаживать». Пусть сами теперь гладят.
Прошло три дня.
Анна вставала рано, включала чайник, смотрела, как изливается пар. Без звуков. Без чужих голосов. Без запаха чужих телесных кремов в ванной. Тишина, как в музее после эвакуации.
Ночью плохо спала — не из-за тревоги, нет. От непривычной тишины. Без Толика на диване. Без того, как он ночью пыхтит, переворачивается, пинает её ногой, храпит в потолок. Мозг всё ещё ждал этого — как фонового шума, как шума холодильника.
Но не было. Ни Толика, ни храпа. Ни извинений.
Зато вчера звонил Сашка, муж Иришки.
— Ань, ну ты ж понимаешь, — мямлил он в трубке, — Лидия Ивановна старый человек… ну, вспылила… но ты ж не могла всерьёз… с участковым…
— Могла, — спокойно ответила Анна. — И сделаю, если они сунутся ещё раз.
Он повздыхал, сказал «ну и дела», и повесил трубку.
Толик так и не объявился.
На четвёртый день Анна пошла в паспортный стол. Справка о праве собственности. Потом — в банк. Потом — в консультацию к юристу. Всё в ритме: зашла — подписала — вышла. Холодно, уверенно. Она не злилась. Злость — это когда тебе ещё не всё равно.
На пятый день Толик вернулся. Без звонка. Без смс.
Просто открыл дверь ключом и вошёл.
Анна в это время сидела на полу в спальне, перебирала старые фотоальбомы. Те, что хранились в чемодане под кроватью. Когда услышала щелчок замка — не встала. Сидела. Смотрела на фото, где они с Толиком моложе на двадцать лет. Он держит её за талию. Она улыбается. Как же ей тогда казалось — вот оно, спокойствие. А оказалось — просто перемирие перед сдачей позиции.
Он вошёл в спальню. Постоял у двери.
— Привет, — сказал негромко.
Анна молчала.
— Я… — он почесал затылок, — я не хотел, чтобы так вышло. Просто мама… ты знаешь, какая она… да и я… ну…
Она медленно закрыла альбом.
— Ты пришёл за чем?
Он замялся.
— Вернуться. Поговорить. Мы же семья.
Она посмотрела на него. Долго. Сухо.
— Семья? Когда была война — ты выбрал нейтралитет. Ты не семья. Ты — наблюдатель. Телезритель в шлёпанцах.
Он сел на стул. Плечи опали.
— Ну прости… я не умею вот так… громко… ругаться…
— А молча — умеешь, — кивнула она. — У тебя это идеально получалось. Сидеть в тени, пока по тебе не проходит буря. А потом — как будто ничего не было. Как будто всё само по себе решилось.
— Ань…
— Не зови меня так.
Он поднялся.
— Я думал, мы справимся. Всё-таки двадцать лет вместе…
— Двадцать лет я справлялась. Ты — отсиживался.
Он замолчал. Повернулся к выходу. Уже на пороге она сказала:
— Толик, подожди.
Он остановился, чуть развернулся.
— Вот ключ. — Она положила его на комод. — Сдай сам. Я меняю замки.
Он посмотрел на неё как на чужую. Как будто в первый раз увидел не жену, а женщину, которую он давно потерял, но не заметил, как.
— Ну, если вдруг… — пробормотал он, но она уже не слушала.
Замки она поменяла на следующий день. Два: верхний и нижний. Мастер спросил:
— Замужем?
— Была, — отрезала она.
Вечером села на подоконник с чаем. Внизу шумели машины. В доме пахло чистым — не борщом, не чужими носками, не сигаретами. Просто воздух. Свежий.
На столе лежала справка на квартиру. С новыми данными. Юрист помог. Всё законно. Всё на ней.
Телефон молчал. И это было хорошо.
Она выключила свет в кухне. Прошла в спальню. Расправила одеяло.
И впервые за долгое время легла по центру кровати. Не с краю. Не на уголке. А по центру. Как человек. Как хозяйка.
Перед сном подумала:
Вот и всё. Они ушли. Он ушёл. Осталась я. И тишина.
И впервые — это не было одиночеством.
Это было свободой.
А теперь — тишина.
И я себе снова нравлюсь.
