Телевизор гудел с кухни. Какой-то ток-шоу — о разводах или алиментах, всё вперемешку, крик, слёзы, ведущий орёт, будто ему платят за децибел. Виктория на секунду подумала, не выдернуть ли шнур — но ладно, пусть Артём смотрит. Он с утра как с кислым лицом ходит, будто я ему молочный суп всучила, а не борщ со свежим укропом.
Она стояла у окна, допивая третью чашку кофе. Чёрный, без сахара — как характер у Галины Петровны. В квартире пахло едой, порошком и чем-то кислым — может, от губки на мойке, которую Артём обещал поменять ещё три дня назад. Обещал, как обычно. «Потом». «Ща». «Не до этого».
Она посмотрела на бардак на подоконнике: бумажки, чек из «Пятёрочки», какие-то гайки — опять Маша приносила свою хрень, когда приходила «на полчасика».
Полчасика. Ага. В прошлый раз сидела три часа, всю колбасу сожрала и два раза пылесос сломала. Потом ещё в Инстаграме написала: «Люблю приходить к братику, у них дома уютно». Уютно, твою мать, потому что я тут полы вылизываю.
— Ты будешь обедать или мне холодильник на замок вешать? — крикнула она через коридор.
— Щас, подожди, тут про алименты, — отозвался Артём с дивана, не глядя.
— Ну-ну, поучись, пригодится, — пробурчала Виктория и снова села к столу.
На столе лежала её тетрадка. Счёты. Табличка с цифрами. Она вот уже полгода копила на подержанную «Кию». Не новую — она не дурочка, чтоб в кредиты залезать по уши. Но рабочую, с кондиционером. Ей до офиса полтора часа на автобусе, и маршрутка эта дурацкая вечно не едет. А потом стоишь в очереди за утренним кофе, потная и злая.
— Тридцать два… плюс пятнадцать… сорок семь. Ещё пятьдесят — и хватит, — шептала она, глядя на расчёты. — Осталось потерпеть до ноября.
Но терпеть становилось всё труднее.
Галина Петровна снова вчера приезжала. Без звонка, без стука — просто своей ключ вставила и вошла. И стояла в прихожей, как вахтёрша на проходной.
— А у вас тут прохладно. Трубы-то работают? — язвительно сказала она, оглядывая пол.
— У нас ещё сентябрь, отопление не включили, — спокойно ответила Виктория, стискивая пальцы. Она давно поняла: с ГП — только вежливо, иначе она превращается в сирену.
— А ты бы тёплые полы сделала. Мы Маше вот в ванной постелили. Всё для деточки. А ты что, в кредитах вся?
— Нет, у меня ипотека выплачена, — сдержанно ответила Виктория. — А Маше, насколько я помню, мама делала всё за свои.
— Конечно. Я ж мать, — ответила та с гордостью, будто медаль показывала.
И вот вчера, уже у двери, на ходу, между фразами про сахар и племянников, Галина Петровна бросила, будто случайно:
— А Маша-то выходит замуж. Наконец-то. Нашли с Ванечкой квартиру — ну, не купили ещё, но ищем. Конечно, дорого сейчас всё. Вот и думаем, может, вы бы… ну… помогли?
Виктория услышала это как будто в замедленном кино. Губы двигаются, слова летят, а мозг не принимает.
— Помогли — это как? — переспросила она.
— Ну… У вас же квартирка — хорошая. На первом этаже, без лифта, что удобно. Да и ремонт. Мы с Артёмом уже думали, может, временно, пока у Маши не появится своё…
— То есть… вы хотите, чтобы я отдала свою квартиру Маше? — медленно спросила Виктория, как будто у неё с головой что-то не то.
— Не отдала, что ты! — всплеснула руками ГП. — Просто… временно. А ты бы пока у нас. Или… ну, можно и съём снять. Артём поможет, у него работа хорошая.
— Ага, конечно, — усмехнулась она тогда. — Только вот помогать он будет не мне, а Маше.
— Ну что ты, Вика, не будь эгоисткой, — мягко, почти по-матерински сказала Галина Петровна, укладывая в сумку яблоки с Викиной кухни. — Семья — это когда все друг другу помогают. Тем более ты же бездетная. А у Маши, дай бог, скоро и детки будут.
Эта фраза ударила как током.
«Бездетная». Вот так, мимоходом, как крошки со стола. Без детей, значит — можешь уступить. Нет у тебя ценности. Ты — проходной двор.
Виктория тогда даже не ответила. Просто стояла, как ледышка, и смотрела, как та хлопает дверью и уходит.
— Ты мне скажи, — обратилась она теперь к Артёму, подходя к дивану и выключая телевизор. — Ты знал про Машину свадьбу?
Он вздрогнул.
— Ну… так. Мама говорила. Я особо не слушал.
— А про квартиру? Что вы там «думали»?
Он замялся.
— Вика, ну не начинай…
— Я начинаю? — голос сорвался, но она быстро взяла себя в руки. — Ты хочешь, чтобы я отдала квартиру твоей сестре?
— Никто не говорил «отдала». Просто временно. Пока у них не будет своего. А мы бы… ну…
— Мы бы что?
Он встал, нервно почесал голову.
— Мы бы съехали. Или жили бы с мамой. Ну, не вечно же…
— А я — не человек, да? — резко сказала она. — Я — склад, буфер, проходной билет в новую жизнь для твоей Маши?
Он молчал.
А в голове у неё стучало: Я выплатила эту ипотеку одна. Я работала на двух работах. Я собирала по сто рублей. А теперь — отдай. Потому что у тебя нет детей. Потому что ты не вписалась. Потому что ты — просто удобная оболочка, в которой можно пожить, пока молодая семья «встанет на ноги».
Она взяла свою чашку, допила остатки холодного кофе.
— Я никуда не съеду, — тихо сказала она. — И квартиру свою не отдам. Ни Маше, ни тебе, ни вашей мамаше.
— Ты эгоистка, — буркнул он, отходя в сторону.
— Зато с квартирой, — ответила она спокойно. — Удобная эгоистка.
Он вышел на балкон, хлопнул дверью. Там закурил — видно было в щель. А она стояла в кухне и смотрела на цифры.
Пятьдесят тысяч. Осталось накопить пятьдесят. На машину. На своё. Чтобы не зависеть.
Но где-то глубоко в животе уже шевелилось что-то тёмное и горячее. Злость? Нет. Разочарование. Усталость. Прозрение.
Она не дура. Она всё поняла.
И главное — она не молчит больше. Но пока — тишина. Пока.
— А чего ты на меня так смотришь? — Артём жевал котлету, смотрел не мигая, с тем самым выражением, которое она терпеть не могла — как будто она ему параграф Конституции зачитывает, а он уже где-то в маршрутке, с наушниками.
— Как? — глухо ответила Виктория, сдвинув тарелку в сторону. Аппетит ушёл на второй день после визита «мамы».
— Ну, вот это вот… с упрёком. Типа я что-то должен. Я вообще-то между прочим всю неделю на работе, с восьми.
— А я, между прочим, с семи. И без выходных. А ещё пыль вытираю, котлеты жарю и по ночам считаю, как бы нам не влезть в долги, — тихо сказала она, не повышая голоса. Он-то как раз и любил, чтобы на него орали — чтобы потом можно было хлопнуть дверью и уйти.
А тут — спокойствие. И это его бесило сильнее всего.
Он поставил вилку на тарелку, посмотрел на неё поверх очков.
— То есть ты прямо сейчас хочешь выяснять?
— Нет, Артём, я хочу понять. Ты мне можешь сказать прямо: ты на чьей стороне?
Он откинулся на спинку стула, закинул руки за голову.
— Да на вашей я стороне. Вы обе как с ума посходили. Мама и ты. Только и слышу: «моя квартира», «не тронь Машу», «не лезь в моё». Как будто мы не семья, а соседи по коммуналке.
Виктория усмехнулась.
— А мы, по-моему, давно уже как соседи. Только одни соседей любят, а другие их терпят.
Он фыркнул.
— Да ты вообще себя вести перестала. С мамой разговариваешь как с ЖЭКом. Она же добра тебе хочет.
— Добра? — голос задрожал, но она вцепилась в край стола. — Она хочет, чтобы я ушла. Из своей квартиры. Своими руками подписала дарственную Маше. Потому что я ей не дочка. Я для неё просто место, где можно сесть.
Он встал, пошёл на кухню, не сказав ни слова. Стукнул кружкой об раковину.
— Да не говорила она такого!
— Говорила, Артём. Слово в слово. Сначала — «временно», потом — «с поддержкой», а потом — «а ты же без детей, что тебе».
Он замер. Потом, не оборачиваясь, сказал:
— Ну, ты правда без детей. Это ж не ложь.
— Ах, вот как, — прошептала она.
И в этот момент что-то в ней оборвалось. Как нитка, которой пришивали пуговицу. Нитка держалась-держалась, а потом — щёлк. И всё.
— Хорошо, — сказала она, поднимаясь. — Тогда давай всё по-честному.
Он повернулся.
— В смысле?
— По-честному. Раз я тут «без детей», «без души» и «без толку» — давай разъезжаться. Хватит цирка. Я устала быть удобной.
— Да что ты заладила? — закричал он. — Тебе же сказали — временно!
— Да хоть насовсем. Я тебе не помеха. Но и вы мне не будете больше на шею садиться.
На следующий день она встретилась с Ольгой, подругой с работы. Кафе у метро, облупленные стены, жирное меню на стене. Но хоть кто-то выслушает.
— Слушай, может, ты зря так резко? — говорила Оля, помешивая капучино. — Ну, Маша-то молодая, ей правда жильё нужно…
— А мне не нужно? Я где, в кустах жить должна? Я семь лет в этом браке. Сколько ты меня знаешь — я когда-нибудь на чужое посягала?
— Да нет, Вика, я ж не это… Просто если бы у меня была сестра, я бы, наверное, тоже…
— Оль, у тебя муж хотя бы на твоей стороне. А у меня — как мебель. Стоит и молчит.
— Ну не мебель… Просто мужики такие. У них же «главное — чтобы дома тихо было».
Виктория отпила кофе. Горько.
— А у меня дома уже давно не тихо. Даже когда молчим.
Оля промолчала. Потом достала телефон.
— Слушай, может, поговорить с Машей? По-женски. Объяснить…
— Объяснить, что я не хочу отдавать квартиру? Да она только обидится. У Маши всё всегда «по справедливости». Она ж папина дочка. Всё, что вокруг — должно быть её.
Ольга вздохнула.
— А если бы ты детей родила — может, и не было бы таких претензий.
Это был удар.
Виктория замерла.
— Понятно, — тихо сказала она, встала. — Спасибо за поддержку. Правда. Очень вовремя.
— Вика, ну не обижайся, я не со зла…
Но Вика уже уходила. С мешком в груди. Как будто что-то тяжёлое свалилось внутрь и раздавило.
На пороге её ждали.
Галина Петровна и Маша. Стояли с коробкой тортов и шампанским. В прихожей, с фальшивыми улыбками.
— Ну вот, — пропела Маша. — Мы пришли всё обсудить. По-хорошему. По-семейному.
— Ага, — ответила Вика. — Сначала по-родственному выселили, теперь по-дружески шампанское несёте?
— Ну, зачем ты так? — притворно обиделась Галина Петровна. — Мы же не враги. Просто хотим, чтобы у всех всё было хорошо. У тебя уже всё есть. А у Маши — всё впереди.
— А у меня уже ничего и не будет, да? — вскинулась Виктория. — Сорок лет — всё, можно на свалку? Всё, что есть — надо раздать? Отдай Маше, поживи у Галины Петровны, молчи в тряпочку.
Маша закатила глаза.
— Вот и говорю, Артём, у тебя жена неадекватная. Устроила цирк из простой просьбы.
Артём, как мебель. Стоял и молчал.
И в этот момент Виктория поняла: у неё нет союзников. Ни подруги, ни мужа, ни «семьи». Все хотят одного — чтобы она молчала, отдала, уступила.
И она медленно подошла к ним. Посмотрела каждому в глаза.
— Уходите. Все. Сейчас.
— Что ты… — начала Галина Петровна.
— Вон, я сказала, — твёрдо повторила Виктория. — Это моя квартира. Я выплатила её. Я живу здесь. И вы — никто. Все вы — гости. И не очень желанные.
Они молчали. Только Маша фыркнула.
— Ну и оставайся тут, старая стерва. Всё равно одна сдохнешь.
Это был момент, когда ломается что-то важное.
Не в квартире. Не в отношениях.
Внутри.
Она не кричала. Не дралась. Не плакала.
Она просто закрыла дверь. Перед носом.
И в этой тишине, где пахло капустой и холодным кофе, она поняла:
Всё. Конец. Больше я не буду для них пустым местом.
И что бы дальше ни было — молчать она не будет.
Два дня они жили в тишине. Но это была не та тишина, когда устали ссориться. Это была другая — густая, как суп с жирной пенкой. Всё время казалось, что сейчас что-то всплывёт.
Артём приходил с работы позже обычного. Ел молча. Засыпал в зале. Она — в спальне. Они даже в туалет старались ходить по очереди, как чужие.
На третий день он сказал:
— Я пока поживу у мамы. Там поспокойнее.
Она только кивнула. А про себя подумала: Да пожалуйста. Хоть в чёртову мать.
Он собрал пакет. Не чемодан — пакет. С носками, футболками и зарядкой. Всё, что уместилось в «Пятёрочку». Всё, что нужно, чтобы не быть здесь.
— Ты не против, если я ключ оставлю? — спросил он, будто это его квартира.
— Против, — спокойно ответила она. — Это моя квартира. Хочешь — заходи как гость. Но с ключом — только хозяева.
Он замер. Посмотрел на неё. И, кажется, впервые понял, что всё серьёзно.
Но сказал только:
— Ну, ты и упрямая.
— А ты — не прижился, — ответила она.
Он ушёл.
Через неделю пришла повестка.
От Галины Петровны. Суд. Раздел совместно нажитого имущества.
Она сначала подумала, что это ошибка. Потом — что розыгрыш. Но потом села, перечитала бумагу, и стало ясно: не ошибка и не шутка.
Имущество. Совместно нажитое.
Ах, вот ты как, Петровна. Решила взять меня юридически. Через задний ход.
Она позвонила нотариусу. Потом юристу. Потом подруге, которой больше не доверяла, но у которой муж был адвокатом.
Все говорили разное. Но одно — одинаково: если квартира куплена в браке, даже если платил один — могут отсудить половину.
Она стояла у окна, держала документы и чувствовала, как по спине стекает пот.
Не страх. А злость. Слепая, глухая злость. Потому что она это предвидела. Потому что она знала, с кем связалась. Потому что надеялась — а зря.
Не отдам. Ни метра. Ни плинтуса. Ни полки в шкафу.
В суде Артём сидел, потупившись. А Галина Петровна держалась бодро. Говорила «всё было в семье», «Артём помогал», «всё общее».
Вика молчала. Смотрела в глаза судье. Спокойно, как бухгалтер на собрании.
Когда ей дали слово, она сказала:
— Я выплачивала ипотеку до брака. Я работала, экономила, жила на гречку. Артём пришёл, когда уже всё было оплачено. У нас даже брачный договор есть. И, между прочим, в этом браке я содержала его. И его семью. Квартиру никто не купил. Её от меня хотят отнять.
Судья кивнул. Перелистнул бумаги.
Галина Петровна вцепилась в сумочку.
— Всё это звучит очень эгоистично, — прошипела она на выходе. — Семья — это поддержка.
— А вы — это паразиты, — спокойно сказала Виктория.
После суда Артём хотел поговорить. Позвонил. Долго. Потом стоял у подъезда. Она вышла.
— Я не хотел суда. Это мама…
— Ты хотел квартиру. А теперь хочешь, чтобы я тебя простила. А я — больше не хочу тебя. Ни в каком виде.
Он замолчал. Потом сказал:
— Ты раньше была мягче. Добрее.
— Я раньше была удобнее. А теперь я — живая.
Он вздохнул, пошёл прочь.
Она смотрела ему вслед. Не с болью. С лёгкостью. Как смотришь на вещь, которую выносишь на помойку. Уже не нужная. Уже не твоя.
В квартире стало тихо. Настоящая тишина. Без скандалов. Без намёков. Без шагов в коридоре и взглядов через плечо.
Она сняла шторы. Выбросила половину посуды. Протёрла все зеркала. Навела порядок, но не домашний — внутренний.
На кухне снова стояла тетрадка.
— Пятьдесят тысяч. Осталось пятьдесят, — прошептала она.
А потом зачеркнула всё.
Открыла новое:
«Цель — жить без тех, кто считает меня вещью».
И тишина.
И себе — снова нравится.
