— Ты это серьёзно? — Ольга застыла в дверях кухни, с пакетами в руках. — Ты что, даже посуду не убрал?!
Виктор, развалившийся на диване в трениках и с кружкой чая, не оторвал взгляда от телевизора.
— Ты ж поздно придёшь, я подумал — тебе же всё равно привычнее…
— Да мне вообще привычно, Вить. И вкалывать на двух работах, и готовить, и твоей маме таблетки раскладывать по дням недели. Только вот знаешь, что непривычно? Возвращаться домой, как на каторгу.
Он пожал плечами, не глядя:
— Оля, ты как начнёшь… Я же не виноват, что у тебя работа такая. Ты ж сама выбрала, что будешь начальницей. Кто ж тебя тянул?
— Точно не ты, — сухо бросила она, ставя пакеты на стол. — Ты у нас максимум пульт от телевизора тянешь. И то — если мимо не промахнёшься.
Он дернул плечом, как будто защищаясь от её слов. Но отвечать не стал. Только громкость увеличил — «Поле чудес» заиграло на полную.
Ольга выдохнула. Спокойно. Сейчас опять будет сцена, а ей ещё отчёт дочитывать. Она повернулась к раковине, включила воду. В голове гудело от усталости — с утра совещание, потом четыре часа на ногах в отделе, плюс ещё срочный заказ от начальства. Но Виктору этого не объяснишь. У него ж всё просто: раз жена — значит, обязана. Всё.
— Ты ела хоть? — спросила она через плечо.
— Ага. Мама супчик принесла. Сказала, ты опять задерживаешься, как обычно.
— Ну да, как обычно, — процедила Ольга. — Только маме, видимо, не сказали, что я в семье не домработница.
— Оль, ну началось… — простонал Виктор. — Ты всё время какая-то злая стала. Раньше другая была.
— Раньше я надеялась, что мы вместе. А теперь понимаю — я тут одна. Ты, твоя мама и ваш святой союз — а я где-то сбоку, на подхвате.
— Да ладно тебе, опять мама не так посмотрела, да?
Ольга выключила воду, резко развернулась.
— Не посмотрела. Сказала. Прямо. Что женщина должна быть тише воды и ниже травы, и что я, видимо, «нагулялась» уже, раз в 47 всё ещё строю из себя карьеристку.
— Ну она у меня старая школа, ты ж знаешь.
— А ты кто, Витя? Мальчик из старой школы, который до сих пор живёт у мамы — только теперь у меня дома?
Тут он уже встал. Сердито.
— Слушай, я тебя не держу! Уйдёшь — уйдёшь! Только не забудь, у кого ипотека на эту квартиру!
— Ты серьёзно сейчас? — Ольга громко рассмеялась, хотя внутри всё сжалось. — Ты за шесть лет выплатил ровно три платежа. И всё из-за того, что один раз премию получил. Остальное тяну я. И ты это знаешь.
Он ничего не ответил. Ушел в комнату, хлопнув дверью. Как всегда.
Позже, когда она разложила покупки и поставила мясо мариноваться, села за ноутбук, глаза её предательски начали слезиться. Нет, не от усталости. От злости. Обиды. Разочарования.
Когда-то, лет десять назад, она смотрела на Виктора с восторгом. Весёлый, лёгкий, с вечными шутками, он казался ей глотком свежего воздуха после скучного брака с первым мужем, бухгалтером с лицом свинцовой тучи.
А теперь… Теперь она жила с мужчиной, который считает суп «вкладом в быт», а уборку — вторжением в его личное пространство.
И как только она дошла до этого?
На следующий день Анна Петровна, как по расписанию, пришла к обеду.
— Оленька, я тут пирожков напекла… А ты почему с утра не позвонила? Мы с Витей волновались.
— Волновались? — Ольга закатила глаза. — Я на работе была. Как и каждый день. Пять дней в неделю. Иногда шесть. Ты что, забыла?
— Я-то помню, просто думаю: может, пора уже подумать о женском счастье, а не о карьерной гонке?
— А что, по-вашему, женское счастье? Стирка и пирожки?
— Ну хоть бы детей подумали завести. Пока не поздно.
Ольга аж поперхнулась чаем.
— Нам обоим под пятьдесят. Какие дети? Вы в своём уме?
Анна Петровна пожала плечами.
— А я своего Витеньку в сорок второго родила. И ничего, вырастила.
— Ага. Вот теперь он у меня дома сидит и чай пьёт с печеньками. Серьёзный вклад в общество.
— Злость тебя портит, Оля. Слишком ты стала резкая. Виктор страдает.
— Виктор страдает? — Ольга чуть не задохнулась от возмущения. — Вы в его тапочки пересядьте и поживите недельку моей жизнью. А потом поговорим, кто у нас страдает.
Свекровь шумно вздохнула и демонстративно встала:
— Ну раз на меня так смотрят, я пойду. Видно, в этом доме гостей больше не ждут.
— Особенно тех, кто приходит с упрёками вместо приветов, — пробормотала Ольга, глядя в окно.
Вечером, как всегда, Виктор устроил «разбор полётов».
— Мама обижена. Сказала, ты на неё наорала. И вообще, что ты стала нервной и срываешься на всех.
— Может, мама перестанет приходить ко мне как домой? А ты начнёшь хотя бы мусор выносить?
— Ну всё, начинается. У тебя на всех зуб. Может, тебе к врачу надо? Гормоны, возраст…
Вот тут Ольга не выдержала.
— Слушай, Витя. Ты меня сейчас слышишь? Вот прям сейчас. Внимательно.
Он остановился с пультом в руке.
— Ты с какого момента решил, что я тут рабыня? Ты не платишь за квартиру. Ты не готовишь. Ты не работаешь. Ты не поддерживаешь. И даже не разговариваешь по-человечески.
— Ну я же тебя люблю…
— Ты не любишь. Ты пользуешься. Потому что тебе удобно. Я удобная. Я всё делаю. Ты живёшь на автопилоте, пока кто-то рядом крутится, как белка в колесе. Только это колесо скоро остановится.
Виктор сморщился:
— Ты что, собралась уйти?
Она посмотрела на него почти с жалостью.
— Нет, Витя. Я собираюсь уехать. В отпуск. Одна. Без тебя. Без твоей мамы. Без ваших пирожков и пассивной агрессии.
— Ты с ума сошла?
— Нет. Я, похоже, только что очнулась.
Ольга всё-таки поехала — на три дня, на озеро, одна. Без объяснений. Оставила ключи у соседки, телефоны отключила, ноутбук — в ящике стола. И впервые за последние годы спала в тишине. Без громкого телевизора, без звона тарелок, без хождения мамаши по утрам в её халате с вытянутыми карманами и лицом, будто она хозяйка квартиры.
Она просто сидела на веранде с книгой, пила кофе и дышала. И в первый же день — поняла, что жить можно иначе.
На третий день телефон всё-таки включила. Десять пропущенных от Виктора, три голосовых от свекрови, два сообщения от соседки:
«Оля, прости, но Виктор с мамой у вас дома. Видимо, ключ запасной нашли. Они ссорились. Кричали. Что-то выносили».
Ольга застыла. Кофе остывал в руке. В горле — пусто. Она нажала на голосовое:
— Оля, ты вообще в своём уме?! Бросить всё, как девочка?! Тут дома бардак! Витя один, я ему помогаю! Ты куда вообще исчезла?!
Второе сообщение — уже надтреснутое:
— Я ему сказала: надо думать, нужна ли тебе такая жена! Ты о семье не думаешь! Всё тебе — свобода! А кому твой дом, кому твой муж?!
Ольга выключила запись и встала.
Когда она открыла дверь своей квартиры, первым делом — ударило в нос: пирожки. Мамины. Они были везде — на столе, на подоконнике, на подносе в зале.
А вторым — ударило по глазам: в прихожей стояли два чемодана.
— О! Пришла, наконец! — донеслось из кухни.
Ольга замерла.
— Ты что, обалдела?! — выкрикнула она и бросилась в комнату.
Виктор сидел на диване с тарелкой, рядом — мама, с довольной миной.
— Вы что здесь устроили? Что за вещи? Почему мои книги в коробках? Что вы вынесли?!
— Не ори, Оля, — спокойно сказал Виктор, положив пирожок обратно. — Ты же уехала. Вот мы решили — а вдруг это ты нас выгнала. Мы, значит, собрались… Ну, мало ли.
— Вы — «мы» — ничего не решаете! Это мой дом!
Анна Петровна встала с видом обиженной королевы:
— Вот и пришла, как ураган. А дома грязно, ничего не убрано, еды нет, муж брошен… Женщина ли ты вообще?
Ольга шагнула ближе:
— Вы меня сейчас из себя выведите. Убирайтесь отсюда. Немедленно. И вещи назад разложите.
— Это не ты тут распоряжаешься!
— Это именно я тут распоряжаюсь! Можете звать полицию, опеку, Господа Бога — но выметайтесь!
— Ты неблагодарная! — заорала свекровь. — Я тебе сына отдала! А ты его превращаешь в раба!
Ольга рванула коробку, та рухнула на пол — книги, тетради, альбомы.
— Витя, ты что, совсем ополоумел?! Ты её сюда пустил, пока меня нет?! Ты дал ей копаться в моих вещах?!
Он встал. Но неуверенно. Глаза бегали.
— Ты сама виновата. Пропала. Не объяснила. Мама волновалась. Я… я не знал, что делать.
— Ты взрослый мужик или мамин мальчик?!
— Ты меня унижаешь при ней!
— А ты меня — всю жизнь! Своим безразличием! Своей ленью! И вот этим… — она пнула чемодан. — Ты же трус, Витя! Прячешься за маму, потому что сам ничего не можешь!
Тут вмешалась свекровь. Подлетела почти вплотную.
— Ты не женщина! Ты командир! Солдафонша! Кто с тобой вообще жить будет?! Мой Витя страдает!
— Ваш Витя пусть идет работать и страдать там! А из моего дома — вон!
Анна Петровна попыталась схватить её за руку, но Ольга резко отдёрнулась. Миг — и обе уже стояли, как две львицы.
— Убери руки, — прошипела Ольга. — Или я забуду, сколько вам лет.
— Ты забудь, что я тебя вообще в дом пустила!
— Ах вы меня пустили? — Ольга фыркнула. — Да я и живу тут благодаря себе. Не вам! Ни вы, ни ваш сын — никто не вложил ни копейки. Только указывать умеете!
Она наклонилась, схватила чемодан и с силой вышвырнула его в коридор. Анна Петровна вскрикнула.
— Витя, скажи ей! Скажи, чтоб она… чтоб она не забывалась!
Но Виктор молчал. Стоял, бледный, как стены. Только смотрел, как Ольга, с резкими движениями, вытаскивает второй чемодан.
— Если ты сейчас не выгонишь её сам, Витя, то собирайся с ней. Пирожки свои тоже забери. Я всю кухню потом от этой жирной корки отмывать не буду.
— Ты сошла с ума…
— Нет, Виктор. Я наконец-то прозрела.
Она повернулась к свекрови и встала вплотную:
— А вы, Анна Петровна, пойдите и расскажите своим подругам, как вас выгнали. Только честно расскажите. Что полезли в чужие вещи, устроили переворот и решили хозяйничать. Только попробуйте — я вам в суде устрою показательное выступление. У меня камера в коридоре, вы забыли?
Свекровь побледнела. Замялась. Потом резко схватила сумку.
— Ты об этом пожалеешь, Оля. Так нельзя с семьёй. Так нельзя с мужчиной.
— У меня больше нет ни того, ни другого, — сказала она почти шёпотом. — Вы убили всё. Своими нравоучениями, давлением, бесконечным контролем. Забирайте, пожалуйста, ваше семейное счастье — и катитесь отсюда, пока я полицию не вызвала.
Они ушли. С грохотом, с воплями, с хлопком двери.
Ольга осталась одна. Посреди разбросанных коробок, крошек на ковре и запаха выветривающегося лука.
Она подошла к зеркалу. Посмотрела на себя. Глаза были красные, щеки вспыхнули от напряжения. Но в отражении — впервые за долгое время — была не жертва, а женщина, которая не побоялась встать за себя.
Прошла неделя. Квартира будто очистилась — не только от запахов пирожков и чужого белья, но и от давления. Ольга снова слышала тишину. Без постоянного топота, без упрёков, без пассивной агрессии свекрови, которая ходила по дому, как ревизор с белыми перчатками.
Но тишина — не всегда покой.
Внутри всё кипело. Будто ты прошёл через ураган — стены стоят, а внутри ты сам в щепки. Ольга ходила по квартире, пересматривала разбросанные вещи, в голове крутились сцены той ссоры: визг, чемодан, глаза Виктора.
Он не позвонил. Ни разу. Ни извиниться. Ни объясниться. Ни даже сказать: «Я не прав».
Зато пришло письмо. Настоящее, бумажное. Письмо от него. Почерком неровным, знакомым до боли.
Оля,
Прости, что так вышло. Я не хотел. Просто мама… Ты знаешь, как она.
Я запутался. Дай мне время подумать. Может, всё ещё можно спасти.
Она прочитала три раза. И смеялась. Горько. До слёз.
— Может?! После того, что было — может?! — прошептала она, свернув лист пополам.
Потом встала. Достала из шкафа свой письменный блокнот — тот, куда она записывала мысли, желания, когда ещё мечтала. И открыла новую страницу.
«Что я больше не допущу в своей жизни:»
— Чтобы мной командовали.
— Чтобы копались в моих вещах.
— Чтобы «мамы» решали за взрослых мужчин.
— Чтобы мужчина молчал, когда его женщину унижают.
— Чтобы я жила в страхе: «а вдруг он уйдёт».
— Чтобы мне приходилось заслуживать уважение в своём собственном доме.
Она закрыла блокнот и впервые — улыбнулась.
Через два дня она подала на развод. Без лишнего шума, без истерик, без «а вдруг он одумается». Просто отнесла документы. Подписи. Очередь. Пара сухих фраз.
Юрист, молодая девушка с серьёзными глазами, спросила:
— Причина расторжения?
Ольга чуть подумала. Потом тихо сказала:
— Неуважение. Постоянное. Унижение. Проживание с чужой матерью, которую я не выбирала. И полное безразличие.
Юрист только кивнула.
— Классика.
Развод оформили за месяц. Виктор не пришёл на заседание. Подписал всё через представителя. Так же молча, как жил все последние годы. Как будто не заметил, как ушла жена, а не «домработница с дипломом».
Вечером Ольга вернулась домой. Не в слёзы. Не в истерику. А с пакетом суши, бутылкой вина и новым бельём.
Включила музыку. Разложила еду. И — впервые — ела одна. Без косых взглядов, без упрёков, без чавканья и комментариев «опять твоя японская гадость».
А потом подошла к зеркалу. Посмотрела в глаза.
— Теперь я знаю, кто здесь главный, — сказала она вслух. — Я. Только я.
