Татьяна проснулась раньше будильника. Всё как обычно: сперва в спину — храп Сергея, потом из окна — сизо-серый рассвет, и уже после — мысли. Тяжёлые, вязкие, как клей. Опять понедельник, опять в бухгалтерию, опять домой с головной болью и мешками под глазами. А в субботу — экзамен. Осталась последняя сессия. Диплом вот-вот. Терпеть чуть-чуть.
Сергей лежал раскинувшись, уткнувшись в подушку носом. С тех пор, как его сократили с автосервиса, встал он как-то… вяло. Полгода уже перебивается шабашками — глушители, бамперы, покраска в гараже у Санька. День есть, день нет. А Галина Ивановна, его мать, всё звенит:
— На что вы живёте? Она у тебя учится, ты валяешься. Дом пустой, еды нет. Вы вообще нормальные?
Татьяна старалась не отвечать. Иногда улыбалась — так, вежливо. Иногда молчала до побелевших губ.
На кухне было прохладно. Под окнами — хрущевский двор, заросший пыльной сиренью. Соседка снизу, тётя Вера, уже шуршала веником, гоняя окурки с лестницы. Где-то за стенкой тикал будильник.
Татьяна включила чайник и уставилась в пятно на линолеуме. Она всё время натыкалась на это пятно — под стулом, круглое, как капля кофе. Но кофе здесь не пили. Пятну лет десять.
— Встанешь? — крикнула она через коридор. — Или опять проспишь до обеда?
Сергей отозвался не сразу:
— Сейчас… Только не ори, а.
— Я не ору. Я спрашиваю, — сдержанно ответила Татьяна и налила себе чай. — Твоя мама, кстати, вчера звонила. Сказала, зайдёт. Сегодня. Или завтра. Она сама не знает.
— Ну и пусть заходит, — буркнул он. — Она ж у нас как комета: появилась, нагадила, исчезла.
Она хотела ответить резко, но промолчала. Лучше уж комета, чем землетрясение. Галину Ивановну не любила вся округа. Таких баб звали «всезнающими». Всё она знала: как воспитывать детей, как хранить семью, как жить без долгов и без дипломов.
Когда Татьяна вышла замуж за Сергея, мать его ещё держалась. Принесла одеяло в подарок, потом исчезла на год. Но стоило Сергею остаться без постоянной работы, как мама явилась — с котлетами, тряпками и нотациями.
В этот день Галина Ивановна пришла после обеда. В плаще, с целлофановым пакетом и суровым лицом.
— О, вы дома. Ну, как вы тут? Не сдохли с голоду-то?
— Проходите, мама, — Сергей пошёл к ней навстречу, растерянно улыбаясь. — Чай будешь?
— А у вас что, есть? — она уже прошла в кухню и открыла холодильник. — Ну-ну. Пельмени. На ужин? Это вы на пельменях семью строите?
— Мы нормально питаемся, — ровно сказала Татьяна, стискивая пальцы.
— Ага, — хмыкнула свекровь. — Только вон сын мой похудел, бледный как смерть. На улицу бы его, на работу. А то развалился вон на диване с этой… вашей учёбой.
Сергей вздохнул:
— Мам, ты что пришла-то? Опять ругаться?
— Нет. Пришла посмотреть. Внучков, думаю, ждать или уже не надеяться?
Татьяна замерла. У неё в горле пересохло.
— У нас пока другие планы, — произнесла она, тихо, но отчётливо.
— Ну да, планы. Бумажки свои писать. Говорю же: толку от этих дипломов, как от козла молока. Ты б лучше на две работы устроилась, как нормальные люди. Или родила бы уже, вон, двадцать восемь тебе, не девочка.
Сергей попытался перевести разговор:
— Мам, ну что ты… Таня молодец. Учится, работает. Я бы сам не вывез.
— Конечно, не вывез, — отрезала Галина Ивановна. — Ты у меня мягкотелый. А ей — удобно. Хозяйство не ведёт, детей нет, на шее у тебя сидит, и всё у неё по плану.
Татьяна смотрела на свекровь, как на утюг, который вот-вот упадёт ей на голову.
Внутри росла злость. Но привычка — терпеть. Дотерпеть до конца. До диплома. До новой квартиры. До тишины.
— Мам, — попытался вмешаться Сергей, — ну хватит. Мы сами разберёмся. Ты ж в гости пришла, а не в комиссию по нравам.
— Я мать. Я имею право. К тому же, квартира-то не ваша, а моя. Я её вам оставлю. Но если вы с головой не дружите, могу и передумать.
Вот оно. Вот оно. Прошептало где-то внутри: «началось».
Квартира. Этот несчастный дарственный договор. Когда они поженились, Галина Ивановна оформила на Сергея «временную регистрацию» в своей двухкомнатной, но жить там с ними не стала. Сама переехала к дочери — Лене. Но ключи от квартиры хранила. И документы. И «напоминала», что это — её. Чтобы не зазнавались.
— Ты же сама сказала, — начал Сергей осторожно, — что оформишь всё на меня. Мы же не чужие.
— Пока не чужие. Пока я вижу, что ты хоть что-то пытаешься. Но если твоя жена будет дальше носом крутить и тебя из дома выгонять…
— Никто никого не выгоняет, — сдавленно сказала Татьяна. — Мы живём, как можем. И давайте не начинать вот это всё.
— А что, тебе сказать правду — это уже «начинать»?
Она говорила будто спокойно, но в голосе была сталь. Та, от которой царапает слух. От которой потом неделями болит голова.
Татьяна оперлась на стол. Глаза — в кружку. Спина горит.
Внутри всё металось: «Сказать? Промолчать? Сказать?»
Но она выбрала — промолчать.
Галина Ивановна ещё долго сидела. Ела котлеты, которые принесла. Придирчиво смотрела на кухню, на батареи, на занавески. На Татьяну — особенно.
А потом встала и, надевая плащ, бросила:
— Ладно. Живите. Как хотите. Только потом не бегайте — помоги. А то я — не благотворительный фонд.
Когда дверь за ней закрылась, в кухне наступила тишина. Такая, будто после пожара. Ещё пахло гарью. Ещё дрожали стены.
Сергей первым нарушил молчание:
— Ну… пронесло вроде?
Татьяна повернулась к нему медленно:
— Пронесло? Ты слышал, что она сказала? Что квартира — не твоя? Что я тебя из дома выгоняю? Что я на шее?
Он пожал плечами. Пошёл к холодильнику.
— Таня, ну ты же знаешь маму. У неё язык, как помело. Не принимай близко.
Она почувствовала, как под ногами нет опоры.
— А ты не думаешь, что она — не просто болтает? Что она думает так? Что если она захочет — мы оба будем на улице?
Сергей устало сел на табурет.
— Ну а что мне делать? С мамой ссориться? Ты хочешь, чтобы я ей крикнул, что она… кто? Ведь она мать.
— А я кто тебе? Я — кто?
Он не ответил.
И тогда она поняла, что всё только начинается.
Что «мама» — это не комета. Это осадок. Который медленно оседает в чашке. А потом ты пьёшь. Глотаешь. И улыбаешься.
Татьяна встала. Сняла фартук. Посмотрела на Сергея. И пошла в комнату.
Перед экзаменом — нельзя болеть.
А боль у неё начиналась всегда одинаково — с мамы.
С чужой мамы. Которая думала, что всё ещё хозяйка.
За неделю до экзамена в квартире стало холодно — не по градусам, а по ощущениям. Сергей почти не разговаривал. Уходил с утра, возвращался поздно, ел молча, уткнувшись в телефон. Татьяна не спрашивала — устала. Внутри у неё тлело: если он не может хотя бы сейчас быть рядом — она не потащит всё сама. Пусть тогда и диплом сдаёт сам, и маму свою перевоспитывает. Она больше не будет спасать.
На работе было завалено: отчёты, квартал, авралы. Начальница бухгала называла её «талантливая, но уставшая». Коллеги уговаривали не бросать учёбу — «потом спасибо скажешь». А Татьяна думала только об одном: сдать и выдохнуть. Сдать и всё.
И в эту же неделю, как назло, Галина Ивановна снова явилась. Без звонка. В воскресенье. В одиннадцать утра. В тапках и с коробкой печенья.
— Здравствуйте. Не спите?
Татьяна открыла в халате, с растрёпанными волосами. Сергея не было — опять куда-то ушёл. Идти не хотела, но дверь не закрыла. Потому что если не откроет — потом ещё хуже. Потом будет драма: «я мать, я пришла, а вы выгнали».
— Здравствуйте, — сухо сказала она. — Сергей не дома. Ушёл с утра.
— Я не к нему, — бодро ответила свекровь. — Я к вам. Посидим, поболтаем.
Она прошла, не спрашивая, поставила коробку на стол, сняла пальто и включила чайник. Хозяйка. Квартирная инспекция в одном лице.
— Погода мерзкая, да? А у вас… — она замолчала, обводя взглядом комнату. — Не особо уютно. Всё какое-то… серое.
Татьяна хотела сказать: «а вы себе уют в коммуналке сделайте». Но промолчала. Как обычно. Села напротив.
— Что-то случилось? — спросила она.
— Да ничего особенного, — Галина Ивановна пожала плечами. — Просто поговорить. Ты же как дочка мне. Не чужая.
Татьяна чуть не поперхнулась. Как дочка. Это откуда такая внезапная любовь?
— Скажи честно, Таня, — продолжила свекровь. — Ты что, обиделась?
— А вы как думаете?
— Я думаю, ты чересчур обидчивая. Ну сказала я, что квартира — моя. А что, не правда? Ты на неё копила? Нет. Я с мужем её получала. Сама. По очереди. А сейчас вот думаю — может, Лене отдать.
Татьяна отложила чашку. Глаза у неё блеснули.
— Что?
— Ну а что? У Лены двое детей, муж пьёт, долги. Им бы куда съехать. А вы тут вдвоём, свободные. Переедете на съём, пока своё не купите. Раз у тебя диплом будет — работу хорошую найдёшь, справишься.
Татьяна поднялась. Медленно. Осторожно. Чтобы не разбить что-нибудь по дороге.
— Вы это серьёзно?
— А что тут такого? — искренне удивилась свекровь. — Я же мать. Я имею право. Кому хочу — тому и оставлю.
— Вы к нам в дом без звонка приходите, в холодильник лезете, критикуете всё подряд, а теперь ещё хотите нас выкинуть?
— Никто никого не выкидывает, — сморщилась Галина Ивановна. — Я сказала — временно. Пока не встанете на ноги. У тебя ж амбиции, образование, будущее. Ты же не боишься?
У Татьяны дёрнулся глаз.
— Нет, я не боюсь. Я просто поражаюсь. Как у вас хватает наглости такое вслух говорить?
Свекровь встала, возмущённая:
— Вот и пошло-поехало! Я наглая? Я?! Да я вам всю жизнь помогала! Котлеты носила, пеленки Лене отдавала, шкаф собирала. А теперь я — враг?
— Вы — не враг, — сказала Татьяна, уже дрожа. — Вы — бедствие.
В этот момент в квартиру вошёл Сергей. Вид у него был уставший, руки в грязи — видно, опять у Санька в гараже крутил гайки. Увидел две женщины — и замер.
— Что происходит?
Галина Ивановна всплеснула руками:
— Сынок! Ты слышал?! Она меня — бедствием называет! Я пришла по-доброму, печенье принесла, хотела поговорить. А она…
Татьяна обернулась к мужу. Медленно, прямо.
— Ты знал?
— Что?
— Что она собирается отдать квартиру Лене?
Сергей побледнел.
— Чего?.. Нет. Мам, ты чего несёшь?
— Не несу, а думаю! Думаю! Потому что вы не цените! С вами поговорить нельзя, вы как дети — всё воспринимаете в штыки! А Лене — реально плохо. Муж дебил, денег нет. А у вас — всё впереди.
— Мам, ты не имеешь права, — голос Сергея дрогнул. — Я там прописан.
— Прописан, ага. А владелец — я. И пока я жива, имею право решать, кому что.
Татьяна стояла с каменным лицом. Внутри уже не бушевал пожар — там было ровное, ледяное спокойствие. Как после аварии.
Она сказала спокойно:
— Сергей, скажи ей, чтобы она ушла.
Он замер.
— Что?
— Скажи ей, что она сейчас уходит. И больше не приходит без звонка. И не лезет в нашу жизнь. Или я сама скажу — но тогда уже не «по-хорошему».
Сергей смотрел на неё, как на чужую.
— Таня, не надо… это же мама.
— Вот именно. Твоя. А я — не её.
Галина Ивановна вскинулась:
— Вот она — твоя жена! Вот она — твоя любовь! Против собственной матери!
Сергей выдохнул:
— Мама, уйди, пожалуйста.
— Что?
— Уйди. Сейчас. Потом поговорим. Я устал.
— Ты что, с ней против меня?
— Я с женой. Я с Таней. Потому что она права. А ты перегибаешь. Постоянно.
Галина Ивановна схватила сумку. В глазах у неё мелькнуло что-то острое, колючее.
— Всё ясно. Она тебе дороже матери.
— Она — моя семья.
— Вот как. Ну, тогда живите. В своей семье. Без меня. Без квартиры. И без совести.
Она хлопнула дверью так, что с полки упала чашка. Упала и разбилась.
Сергей остался стоять в коридоре. Смотрел в пол.
Татьяна пошла в комнату. Села. Смотрела в стену. Потом закрыла глаза.
Сердце билось глухо, будто за стенкой.
Он зашёл.
— Прости, что не сказал. Она действительно говорила что-то… но я не думал, что всерьёз.
— Я больше не могу, — тихо сказала Татьяна. — Я не могу жить в доме, где хозяйка — она. Где ты молчишь. Где меня могут выкинуть. Я не вещь. Я человек.
Он кивнул.
— Я понял.
— Поздно.
Вечером они не разговаривали.
А ночью Татьяна не спала.
Она лежала, глядя в потолок. В голове крутилась одна мысль: пора. Пора брать себя в руки. Искать квартиру. Пусть в ипотеку. Пусть с долгами. Пусть с боязнью.
Но своё.
Чтобы не зависеть. Не дрожать. Не глотать.
Чтобы никто не решал — где ты будешь спать, есть, жить.
Чтобы никто не говорил: «А теперь ты тут лишняя».
Она почувствовала, как в груди рождается не страх. А решимость.
Это было не гнев. Это было прозрение.
Через неделю после той ссоры Татьяна всё решила. Не быстро. Не с наскока. А с той тихой, тяжёлой уверенностью, которая приходит, когда уже нечего терять.
Она нашла себе студию. Однушку в новостройке, на окраине. Ещё не сданную, но почти готовую. 27 квадратов, ипотека на двадцать лет, первый взнос — почти все сбережения. Думала, сердце остановится, когда нажимала «оформить заявку». Не остановилось. Сердце у неё — другое. Живучее. Битое, но не сломанное.
Сергей ничего не знал.
Он будто бы боялся лишнего взгляда. Ходил по дому осторожно, как по льду. С Галины Ивановной не общался. Сестра Лена пыталась дозвониться — не брал. Один раз Татьяна слышала, как он сказал в трубку:
— Да, мама… Я сказал — не звони сюда. Всё, пока.
Она слушала — и не верила. Но не радовалась. Потому что было уже поздно.
В тот день, когда пришло одобрение по ипотеке, она разбудила его раньше обычного. Сидела в коридоре, уже одетая, с папкой в руках.
— Сергей, вставай.
Он приоткрыл глаза:
— Что?
— Я ухожу.
Он сел. Молчал.
— Не «навсегда». Не «навечно». Но ухожу. Я купила себе квартиру.
— Куда? Какую? — он испуганно откинул одеяло. — Таня, ты что…
— Студия. Ипотека. Всё серьёзно. У меня есть работа, диплом на подходе, нормальные перспективы. Я больше не могу жить в доме, где меня каждый день меряют: подхожу ли я под мамины стандарты.
Он опустил голову:
— А я?..
— Ты — взрослый человек. Сам решай, где тебе жить. С мамой, с сестрой, с кем хочешь. Я не выгоняю. Я просто больше не глотаю.
— Таня, — он встал, подошёл, — ну не надо так. Это всё можно пережить. Мы семья.
— Ты не понял. Семья — это когда человек рядом, когда он тебя защищает, поддерживает. Когда не позволяет орать тебе в лицо, что ты никто. А ты… ты всё время молчал.
Он отвернулся. Плечи его дрожали.
— Я боялся. Я всё время боялся. Что мать — обидится, что сестра — в долгах, что денег не хватит… А теперь тебя потеряю.
— Так ты уже потерял. Только раньше. Когда промолчал, когда не встал между мной и нею. Когда сказал: «ну ты же знаешь маму».
Она взяла сумку. Папку. Ключи.
Он стоял, как мальчик, которого не пустили на ёлку.
— Если ты когда-нибудь захочешь говорить — по-настоящему, без маминых инструкций и Лениных долгов — звони. А пока…
Она открыла дверь.
— Пока.
На улице моросило. Автобус пришёл почти сразу. Она села у окна и смотрела, как уходит её прошлое. Оно было тихое, без взрывов, без истерик, но тяжёлое. Как камень в ботинке, с которым долго ходила и не замечала — а потом сняла и заплакала.
Через две недели она стояла с ключами в новой квартире. Там пахло цементом и пылью. Окно выходило на стройку.
— Красота, — сказала она вслух.
Потом села на пол. Прямо в куртке. Смотрела на пустую стену.
Было страшно. Одиноко. Гулко.
Но в этом одиночестве было что-то другое. Что-то правильное.
Она достала из сумки чай в пакетике, пластиковый стакан, залила кипятком из термоса.
— За свободу, — сказала она, подняв стакан.
Где-то в телефоне мигнуло сообщение: «Мама звонила. Орёт. Я ей сказал, что ты ушла. Я не знал, что сказать. Прости».
Она не ответила.
Оставила. Пусть поварится в своей семье.
А её семья — теперь тут. 27 квадратов. Без контроля. Без шантажа. Без «я ж мать».
Она откинулась к стене. И впервые за долгое время — улыбнулась.
Это было не счастье. Это была свобода.
