— Ну что ты в очередной раз молчишь, как рыба? — Его голос эхом разносился по всей хрущёвке, будто стучали по пустому ведру и требовали сдать остатки тепла. — Сколько тебя просить? Я… Всё, надоело! Поняла? Собирай свои вещи!
Я обернулась, словно громом поражённая, с мокрыми тарелками в руках. Пена упрямо ползла по плиточному полу, а я застыла, прильнув к раковине, словно ища спасения между крапчатой кружкой и облезлой сковородкой.
— Валерий, — имя сорвалось, как мольба, как надежда на то, что одумается. — Ты же сам говорил… Ну зачем это?
Его гнев не нуждался в словах — достаточно было видеть напряжённые плечи, слышать топот в коридоре и чувствовать этот унизительный, леденящий приказ: «Собирай!». Сегодняшняя ссора – пустяк, как и сотня других: подгоревшая котлета, не там висящее полотенце, разряженный телефон, не вовремя открытая форточка.
Но злость, копившаяся двадцать лет, обрушилась на меня, как прорвавшаяся плотина. Он оставил свои старые ботинки в прихожей – небрежно, враскоряку. И я вдруг замерла, вглядываясь в них: будто два пса на короткой цепи, глядящих в разные стороны. Я помнила каждый изъян этих ботинок: ссадины, зимние разводы, вбитые гвоздики. Когда-то я молча сносила это. Просто брала их и ставила в шкаф.
— Всё. Я сказал, — Валерий не смотрел на меня. — Надоели твои истерики. Не держу.
Я молчала. Страшное, бессильное молчание. Минуты тянулись, тарелка в руках остывала, горячая вода превращалась в неприятную белёсую жижу. Я чувствовала, как внутри поднимается что-то… Не месть, не гнев – изматывающая усталость, сводящая зубы, заставляющая руки дрожать.
Не стала спорить, не ринулась в бой, не стала качать права – да и какие уж права в мои годы! Просто поставила тарелку на стол. Она тихо звякнула, не выдержав напряжения. А я присела на край дивана – привычно, чтобы не провалиться, не услышать стон старых пружин.
— Чего стоишь? Звони кому-нибудь, пусть забирают, – он усмехнулся, и черты лица показались чужими, враждебными.
И вот тогда… Тогда в голове словно вспыхнул свет. Будто всю жизнь жила в полумраке, а теперь кто-то включил яркий прожектор. Я вспомнила неотправленные письма, разговоры с мамой: «Потерпи… Мужик он. Может, наладится…». Вспомнила, как осенью хотела позвонить дочери, сказать, что нельзя терпеть, что любовь – это уважение, а не вытирание ног…
И вдруг потянулась к телефону, как во сне. Его глаза округлились. Этого он точно не ожидал.
— Ты куда? – Голос дрогнул.
— Сейчас узнаешь, – прошептала я, скорее себе, чем ему.
Набрала номер почти автоматически. Рука сначала дрожала, но кнопки слушались, словно и не было никакого волнения. Долгие гудки, второй, третий… На том конце отозвался знакомый женский голос.
— Алло?
— Инна Сергеевна, – выдохнула я всю злость, всю горечь, все обиды, накопленные годами. – Мне кажется, нужна помощь. Можете вызвать полицию?
Тишина повисла между нами, натянулась, как холст. Он, Валерий… Он вдруг побледнел, заметался по коридору, стал прислушиваться к каждому моему движению – впервые за столько лет увидев во мне опасность. А я, впервые за столько лет, почувствовала… свободу? Или страх? Или и то, и другое разом. Впервые за двадцать лет я ничего не боялась.
— Ты… Ты же не станешь, Аллочка? – его голос слабел, тонул у порога.
Я посмотрела на него прямо, без привычной тревоги, и вдруг поняла: теперь по-настоящему страшно не мне. А ему.
***
Я сидела, оглушенная грохотом собственного сердца. Никогда прежде такого не случалось: ни в юности, ни когда он впервые захлопнул дверью, ни когда провожала маму в последний путь… Сердце билось неровно, надтреснуто, словно невидимый маятник перед бездной судьбы.
Телефонный шнур извивался змеей на столе, и пока я ждала Инну Сергеевну — мою давнюю коллегу, подругу-юриста, познавшую чужие трагедии до горечи, — краем глаза следила за Валерием. Он метался по коридору, отчаянно пытаясь изобразить поиск чего-то жизненно важного: ключей, документов, забытого фотоаппарата… Что угодно, лишь бы избежать кухни, не встретиться со мной взглядом.
Жизнь, всего за одну ночь, съежилась, словно прошлогоднее яблоко: стала маленькой, кислой, с иссохшим боком, но все еще хранила аромат дома. И вдруг я заметила первую трещину на нашей голубой плитке — той самой, где когда-то в детстве учила Таню вырезать из манной каши «ромбики», чтобы есть медленнее… Теперь плитка была не просто треснувшей. Она превратилась в шрам, в болезненное напоминание о прошлом.
— Инна, слушай… — совсем просто, по-деревенски просто, — Ты можешь остаться на линии? Я не знаю, что будет дальше…
Я почувствовала, как Инна, словно рукой, коснулась моего плеча на другом конце провода.
— Алла, держись. Если начнет угрожать, душить — сразу в полицию. Если будет тише воды — пиши заявление, не тяни.
— Ну какое заявление? — всхлипнула я, пораженная собственной слабостью. — За что? Он же не… Он только… говорил.
— Видела бы ты себя, — голос ее стал твердым, как кремень. — Как будто «просто говорил» — это не больнее, чем ударить.
Я молчала, ощущая такую пустоту в душе, что дрожали пальцы. Вспомнила бабушку — сильная, гордая женщина, пережившая блокаду Ленинграда, но так и не сумевшая уйти от мужа. «Все, Алка, ради семьи, ради детей…», но почему тогда просыпалась среди ночи и рыдала в подушку? Почему мама потом годами жила с израненным сердцем и мешками таблеток под подушкой? Я поклялась себе — я не повторю.
Валерий между тем затих. Я услышала, как шуршат его босые ступни по ковру, как он шепчет что-то невнятное, беззвучно ругается. Не мне, и даже не себе. Похоже, впервые задумался: что будет, если я уйду? Кто встретит его на кухне? Кто скажет: «Прошу, просто разогрей суп…» Все годы заботы осели пылью, но вдруг проявились особенно ярко: запах сухой овсянки по утрам, шелест газет на балконе, вечно вывернутые наизнанку в стирке только его носки…
Он был всегда чужим — и сразу своим. Парадокс? Нет, обычная семья.
Инна все еще была на линии, но я уже не слушала, рассматривая стены, задернутые шторы, старую лампу, которую мы так долго выбирали на строительном рынке — тогда, много лет назад, когда были молоды и, кажется, даже счастливы. Как странно: память цепляется не за крупные скандалы, не за громкие поздравления на юбилеях, а за мелочи: запах шампуня, щекотку воды на локтях, круги пыли под комодом, когда Танюша ползала на четвереньках за потерявшимся кубиком…
Время, оказывается, не лечит. Время стирает грани. Все сливается в один ком, а потом вдруг краски взрываются, чувства разъедают, словно уксус на ссадине.
— Может, расскажешь, что случилось-то? — Инна спросила тише.
И я рассказала. Монотонно, как заученный стих: «Он пришел с работы раздраженный, начал ругаться, говорил обидные вещи, потом крикнул так, что меня пробило дрожью, потребовал, чтобы я ушла. А я больше не могу…»
Там, на кухне, раздался звон разбитого стекла. Я обернулась: Валерий уронил стакан. Спешно поднял осколки, поставил стакан на полку, и голова его поникла, словно плечи вдруг стали непомерно тяжелыми.
— Ты… Ты всем расскажешь? — Он впервые не кричал, а шептал. — Ведь я… Я это не специально… Ты знаешь.
Я снова увидела в нем мальчишку. Вспомнила, как на свадьбе он вдруг застеснялся и заплакал, потеряв фиалку с костюма. Я гладила его руку: «Все у нас будет хорошо, зайчик… Главное — вместе.» Сейчас его руки дрожали, как тогда. Но я не подошла к нему. Позволила ему остаться одному — на тонкой грани собственного страха.
Почему мужчинам так страшно остаться одним? Почему мы, женщины, привыкаем спасать их, даже когда больно? В чем тут мудрость: отступить или идти ва-банк? Или все это — просто возраст?
Вдруг зазвонил телефон. Дочь, двадцать пять лет, взрослый голос, полный тревоги:
— Мама, ты в порядке? Папа мне только что написал: «Мама твоя сошла с ума, собирает вещи — может, заберешь?» Ты что, уезжаешь?
Я набрала в грудь воздуха.
— Нет, — медленно, с расстановкой. — Никто ничего не собирает. Это… взрослый разговор.
— Мама, я могу приехать? — настойчиво, по-дочернему заботливо.
Посмотрела на часы — почти десять вечера. Дорога займет час. А я… Я устала быть сильной, устала изображать «добрую хозяйку» и «мудрую мать», когда вместо мудрости — горький привкус на языке.
— Приезжай, солнышко, — попросила я вдруг. — Не из-за меня, просто… просто будь рядом.
Зачем мне дочь? Не для защиты — для свидетельства. Чтобы слышала правду своими ушами. Чтобы видела, как распутывается этот клубок — не из-за пустяков, а потому что нельзя разрушать себя ради чужого спокойствия…
Валерий молчал, я видела, как дрогнули его губы, как он не решается поднять глаза. Когда я повесила трубку, заплакала — тихо, чтобы никто не увидел, чтобы даже ковер не расслышал.
— Ты ведь не уйдешь?.. — тихо, почти с мольбой.
— Я бы ушла, — и слезы в горле стали ватными, вязкими. — Только мне некуда.
Вот она, правда: наши женщины не уходят не потому, что не хотят, а потому что некуда! Ни к детям, ни к подругам, ни в этот город, полный барахолок и острых углов…
И тогда я поняла: в этой измученной, обиженной женщине, которую он привык не замечать, больше нет прежней злости. Осталось ощущение… свободы? Или пустоты. Когда уже все равно.
Я заварила себе чай — крепкий, горьковатый, как весь сегодняшний вечер. Наливала кипяток, и рука больше не дрожала… Все, что могло сломаться, уже сломалось.
В этот момент старый кот, Мурзик, потерся о мою ногу — словно только животные в минуты отчаяния знают, что делать: просто молча прижаться. Я наклонилась, приласкала его за ухом, и вдруг стало чуть легче.
Телефон пискнул — сообщение от Инны: «Держись, я рядом. На ночь не приеду, но если понадобится — зови.»
А за окном тянуло весной — дождь шелестел по стеклу, напоминая о чем-то далеком, несбывшемся, но все равно родном.
Я уснула прямо на диване, в свете ночника, не раздеваясь. Впервые за столько лет меня не мучили вопросы: «Почему? За что? Как изменить?» Была только усталость и теплый, пластмассовый запах старой лампы.
Проснулась утром — удивленно, будто тело догоняло душу только на следующее утро. Рядом теплая пустота, в глазах — мутная пелена.
Валерий спал в другой комнате, свернувшись клубком, как плотно скатанная простыня. Обычно я вставала первой, ставила чайник, надевала домашний халат. Сегодня — просто смотрела, как он спит, и думала: «Я больше не боюсь. Ни его злости, ни одиночества, ни этой усталости.»
Таня приехала рано. Вошла быстро, разуваясь, даже не оглянулась. Сразу выпалила:
— Мам, что случилось? Папа тебя обидел?
— Дочка… Все в прошлом. Просто… Мы устали.
— Выразить, сказать по-честному, — строго, по-взрослому. — Так ведь надо?
Я невесело усмехнулась. Когда дети объясняют взрослым, что делать, становится по-настоящему грустно. Словно играешь в семейном театре, а сценарий написан кем-то очень далеким.
— Тань, не волнуйся… Я уже все решила. Просто мы живем по привычке, а привычка хуже болезни. Знаешь, с чего все началось? С молчания. Я слишком долго молчала.
— А если он… ну, снова?
Я пожала плечами. Пусть теперь боится он.
Таня долго смотрела на меня, а потом взяла мои руки в свои. Тихо, с нежностью:
— Ты сильная. Я бы не выдержала.
Я улыбнулась. Да разве в этом сила? Просто когда болит — уже все равно, кто что скажет.
Потом вышел Валерий. Серый, помятый, словно спал одетым. На кухне воздух сгустился, застыл. Дочь встала между нами — не как защитник, а как свидетель. И я впервые увидела, что страхов у него теперь больше, чем у меня.
— Прости меня, — сказал он вдруг хрипло. — Я… Не знаю, как по-другому. Все рушится под руками.
— Это не из-за скандалов, Валера. Это из-за равнодушия. Когда не видишь рядом человека — ничего не построишь.
Таня смотрела на меня — одобряюще или испуганно, не разобрать.
В этот момент я поняла: решение уже принято. Я не уйду сегодня. Я подожду — себя сильную, его честного. А если не получится — уйду завтра.
Я провела день словно на автопилоте: стирала полотенца, готовила овощное рагу, отвечала на телефонные звонки, смотрела в окно и думала: «Почему женщины часто остаются там, где им больно? Почему мужчины вспоминают о страхе только тогда, когда женщина по-настоящему готова уйти?..»
Вечером Таня ушла, поцеловала на прощание.
— Мама, если что — звони первой мне. Заберу хоть среди ночи.
— Спасибо, дочка…
Я осталась одна. Валерий был в другой комнате, теперь уже с новым страхом — не злость на лице, а тревога, чувство вины.
Может, я ошибаюсь? Может, рано ставить точку? Но и сил начинать снова — нет.
Так прошли еще сутки, и еще… Мы стали жить, как два незнакомца под одной крышей. Ни ссор, ни разговоров на повышенных тонах. Только бытовое: «Хочешь чаю?», «Возьми зонт». Все чужое, холодное, но привычное.
Однажды вечером, после всех пережитых за зиму гриппов, ночных вскриков, остывших супов, он вдруг сел рядом:
— Алла. Прости. Я не умею иначе. И… страшно, когда понимаешь — потеряешь все в одночасье.
Я смотрела на него и думала: «Сколько мы держим в себе ради чужой слабости… Сколько терпим, только бы не оставлять других в одиночестве…»
— Я не простила, — ответила честно. — Но и не злюсь. Просто устала.
Кажется, он понял.
***
Неделя истекла, словно смазанная плёнка старого кинопроектора: разрозненные, отчуждённые дни. Мы слонялись по дому, призрачные тени, лишь изредка, против воли, наши взгляды пересекались. В эти мимолётные мгновения в глазах Валерия я улавливала нечто новое – страх, смутное сожаление, быть может, даже растерянность зрелого мужчины, очутившегося у края пропасти, о которой так легко забыть, пока не заглянешь в бездну.
Я отчаянно старалась не заглядывать в будущее. Очищала картофель от кожуры, гладила поблекшую одежду, прислушивалась к истошному писку закипающего чайника – всё по инерции, перебрасываясь скупыми, обрывочными фразами: «Подогрей, если остынет… Не забудь выключить свет…» – словно запрограммированная, боясь пораниться мыслью о том, куда идти, если не сюда.
Однажды вечером телефон пронзил тишину звонком. Инна Сергеевна.
— Как ты? – прозвучал в трубке её осторожный голос.
— Как обычно, – с усталой усмешкой отозвалась я. – Только теперь уже не так страшно.
— Решила, что будешь делать дальше?
Я умолкла. Решение таилось где-то в глубине души, спутанное в тугой клубок, подобно старой пряже, заброшенной в пыльный сундук. Я страшилась прикоснуться к нему, но больше не было сил прятаться.
— Наверное… нужно пожить отдельно. Просто чтобы расслышать себя – без его шума, без привычки выковыривать чужие носки из-под батареи.
Инна долго молчала – и в этой паузе я почувствовала, что произнесла что-то невероятно важное. Самое трудное – перешагнуть невидимую грань между «терпеть» и «быть».
В тот же вечер я открыла старую тетрадь – ту, что Таня подарила мне когда-то на день рождения – и принялась записывать свои мысли. Пожелтевшие страницы хранили запах времени, а буквы ложились неровно, дрожащей рукой, будто я писала школьное сочинение на непонятную тему.
«Я долго размышляла, почему с годами уходить становится лишь страшнее. Ведь и дети выросли, и состояние – ни шатко, ни валко. Но однажды ты открываешь глаза и осознаешь, что рядом не любовь, а лишь въевшаяся привычка. Жертва не ради семьи, а из-за панического страха оказаться никому не нужной. Возможно, именно так и уходит женская сила – в мокрые от слёз тряпки, в бессонные ночные пустоты… А потом вдруг, вопреки всему, ты находишь в себе не гнев, не обиду, а всепоглощающее, безмятежное спокойствие. Молча, без лишней суеты, собираешь самое необходимое. Ты больше не сражаешься – просто позволяешь себе впервые стать по-настоящему взрослой. Вот так и я.»
Когда я поставила последнюю точку, с плеч словно свалился тяжкий груз. Впервые за долгие дни я смогла улыбнуться своему отражению – усталому, повзрослевшему, но, вопреки всему, живому…
Утром я начала собираться. Не в истерике, не в суматохе, а неспешно, будто собиралась на дачу. Уложила в сумку несколько платьев, документы, лекарства, посадила кота в переноску. Нет, я бежала не как загнанный зверь – как человек, отправляющийся навстречу самому себе.
Валерий долго, молча наблюдал за сумкой, за Мурзиком, за мной… Ему отчаянно хотелось что-то сказать, слова ворочались у него во рту, но не могли сорваться с губ. Он будто постарел за эти дни: ссутулился, покрылся сединой, взгляд стал неуверенным, потухшим.
— Куда ты? – наконец выдавил он.
Я медленно повернулась к нему.
— Поживу немного у Инны. Мне нужно время, чтобы понять, кто я.
— Я… Я не хотел тебе зла.
На этот раз я не стала утруждать себя объяснениями. Злой он или нет – теперь уже не имело значения.
— Я верю, – спокойно ответила я. – Но мне необходимо пожить для себя.
Впервые за двадцать лет я увидела, как он по-настоящему испугался. Он сделал шаг в мою сторону, словно хотел схватить меня за руку, но тут же остановился. Мысли его заволокло дымкой смятения, руки задрожали.
— Ты же вернёшься?.. – с надеждой прошептал он.
Я промолчала. Возможно, нет. Возможно, да. Но впервые за долгое время мой ответ был важен лишь для меня.
Я вышла из квартиры на рассвете, когда город только пробуждался, зевая, и воздух был пропитан запахом мокрого асфальта и невидимыми взмахами птичьих крыльев. Кот недовольно фыркал в переноске, а у меня вдруг по щекам потекли слезы – не от страха, не от обиды, а от внезапно обретённой свободы.
Я прошла мимо соседских дверей, незамеченная, словно призрак. Остановилась у родного подъезда, взглянула на свои руки. Тонкие, чуть дрожащие, но это были мои руки. Мои.
Набрала номер Инны.
— Я иду.
— Жду.
В гостях у Инны всё казалось чужим: другой запах, другие обои, непривычная звенящая тишина. Я присела на её табурет, смотрела на её привычную посуду – и мне казалось, что я застряла где-то между двумя мирами. Ни дома, ни ещё в новом месте.
Инна молчала, лишь заботливо наливала чай и клала ложки с нужной стороны.
— Выспись, – промолвила она тихо. – Дальше всё уладится.
Всю ночь я ворочалась, размышляя: почему мы, женщины, так долго терпим? Почему собственное счастье откладываем в долгий ящик? Почему так привыкли спасать кого угодно, только не себя?..
Впервые за много лет мне удалось уснуть спокойно. В эту ночь мне не снились ни упрёки, ни ссоры – лишь распахнутые окна, через которые виднелась далёкая, одинокая звезда на бархатном небе. Маленькая, но не погасшая.
Утром я проснулась с ощущением, что многое впереди уже никогда не будет прежним. Боль притупилась, обида растворилась без следа. Осталось только – жить.
***
Жизнь Инны разительно отличалась от привычной. Ни тебе ранних завтраков «на двоих», ни пары сковородок, танцующих на плите, ни необходимости прятать улыбку в душе под чужими причмокиваниями. Лишь настойчивая тишина поселилась в доме, густая и вязкая, словно облако, окутавшее каждую комнату. Иногда я, застыв у окна, ловила себя на тревожной мысли: «А как он там? Не потерялся ли Валерий в хаосе быта, не остался ли без толики соли, без ласкового прикосновения чистого полотенца…»
Но с каждым рассветом его образ тускнел, словно старая фотография. Да, все еще щемило сердце. Жаль. Жаль не его, не рухнувший карточный домик нашей семьи, а годы, погребенные под спудом молчания, обиды, застлавшие глаза непроницаемой пеленой, ужины, съеденные в затхлой кухоньке, каждый в своем углу. Казалось, мы жили параллельно, ни разу не пересекаясь в точке истинной близости.
Три дня я проваливалась в сон, ела без аппетита, бродила по улицам. Инна оставляла короткие записки: «Погуляй с Мурзиком», «Стиралка работает – замочи полотенца». Однажды я случайно услышала ее разговор по телефону – тихий, спокойный, будничный:
– Алке нужно просто пожить одной. Потом разберется – простит или уйдет. Торопить нельзя, иначе снова потянет в старое болото.
Я всмотрелась в свое отражение в зеркале и не узнала себя: мягкие морщинки, уютная домашняя кофточка, серебристые нити в волосах – и при этом светлый, непривычно честный взгляд.
С утра до вечера город жил своей жизнью, гремели поезда, бурлила суета за окном, не подозревая о моей личной драме. И вдруг я ощутила себя не жертвой, а равноправной участницей… своего собственного выбора.
На пятый день вечером зазвонил телефон. Валерий.
– Ну что, ты долго еще там?
Я молчала, словно воды в рот набрала.
– Извини… Я не понимаю, где допустил ошибку, но готов все исправить. Вернись?
Странно: в его голосе не было и следа прежней властности. Ни требования, ни гнева. Лишь… глухое одиночество и угасающая надежда.
Но мне в тот момент не было даже жаль. Не потому, что сердце заледенело. Просто во мне не осталось и искры желания вернуть прошлое.
– Я не знаю, Валера. Я правда не знаю, что будет дальше.
– Я буду ждать.
В тот момент я впервые поняла: не обязательно ставить жирную точку или подавать на развод. Не обязательно кричать «Все кончено!», хлопать дверью, мстить и разрушать последние мосты. Иногда достаточно просто оборвать цепь молчания, уйти в никуда, чтобы вдохнуть полной грудью и позволить кому-то, наконец, ощутить собственный страх.
Вечером я вышла на улицу под проливной дождь. Весенний холод хлестал по лицу, пахло мокрым асфальтом, вороны кричали где-то за пустынными газонами. Мир шумел вокруг, и этих звуков, казалось, мне хватало, чтобы заполнить пустоту внутри.
Что я буду делать дальше?
Наверное, найду работу – пусть самую простую, лишь бы не сидеть в чужой кухне. Начну встречать рассветы, как когда-то с Таней – два голоса, два велосипеда, перекличка скворцов.
Переживу одиночество – оно, оказывается, не так страшно, если не подпитывать его страхом каждый день. Позвоню маме на кладбище, скажу самой себе, что гордость – это не порок, это необходимость. Ведь если себя не защитить – кто защитит?
Через два месяца я увидела Валерия у магазина. Он стоял в очереди за хлебом, в старом пальто, которое я штопала ему прошлой зимой. Постаревший, осунувшийся, с поблекшими глазами. Он увидел меня и словно встрепенулся.
– Привет.
– Здравствуй.
Ни тени упрека, ни малейшей неловкости. Лишь легкая, обоюдная усталость и улыбка, как признание: «Мы пытались. Мы оба не справились».
– Как ты?
– Хорошо.
– Хочешь… – он запнулся, выдохнул, – просто выпьем чаю?
Я кивнула.
Чай мы пили у Инны на кухне, потому что возвращаться я не хотела и не могла. Разговор клеился ни о чем. Над чайником поднимался пар – словно пауза между двумя давно разорванными нитями судьбы.
– Я подумал, что ты, наверное, давно не жила для себя, – сказал он, избегая смотреть мне в глаза.
– Ты тоже, Валерий.
Так бывает: когда встречаешь человека после долгой разлуки, понимаешь, что обида ушла, злость выгорела дотла, осталась только честная усталость.
Я не простила ему всего, как не простила себе – своей бесконечной мягкости, податливости, привычки терпеть. Но наконец-то увидела в зеркале не жертву, а взрослую женщину.
Знаете, что самое страшное бывает после таких историй? Не одиночество. Не злость. А удивительная ясность: сколько лет жизни потрачено впустую, сколько счастья отдано тому, кого уже давно не любишь, и как совсем забыла о себе. Эта ясность обжигает. Но, дай Бог, – она же и лечит.
Вечером того же дня я снова сидела на кухне у Инны. Она пила кофе, на коленях у нее мурлыкал старый, пожухлый кот. За окном веял теплый весенний ветер, и я впервые не строила никаких планов. Просто была.
Быть – этому никто не учит. Всю жизнь нас учат поступать “как надо для других”, жить ради “семьи”, “мужа”, “детей”. И никому не приходит в голову, что если себя не услышишь – то не услышишь уже никогда и ничего.
На следующий день я взяла такси до другого района, сняла однокомнатную квартиру – пусть убогую, зато свою. Забрала Мурзика и все, что было дорого сердцу: старые фотографии, открытку от Тани, плюшевого зайца из детства, свою тетрадку с записями.
Это был очень честный, мучительно горький, но абсолютно свободный момент.
Я не простила Валерия. Это не сказка, где герои вдруг становятся «лучше». Возможно, мы оба просто исчерпали все возможности.
Но я простила себя.
Я больше не боялась одиночества. Потому что впервые в жизни услышала свой голос – тихий, усталый, но честный.
И пусть он звучит хотя бы для одной – для меня самой.
