— Маш…
Она не шелохнулась. Голос мужа донёсся будто сквозь вату, пробиваясь через плотную пелену полуденного зноя, запаха солнцезащитного крема и тихого шелеста переворачиваемых страниц. Мария с ленивой грацией сытой кошки опустила на кончик носа тёмные очки и посмотрела на него поверх них. Он стоял над ней, заслоняя солнце, — большой, с красным от непривычной работы лицом, в шортах, перепачканных землёй. Его руки, опущенные вдоль тела, были покрыты чёрной, влажной грязью, которая забилась даже под ногти. Контраст между ним, уставшим и чумазым, и ею, расслабленной в плетёном шезлонге, был почти карикатурным.
Идиллия субботнего дня, которую она так тщательно выстраивала с самого утра, начала давать трещину. Ещё час назад всё было идеально: старая дача, густой яблоневый сад, жужжание пчёл в зарослях клевера и толстый роман, в который можно было провалиться с головой, забыв о душном городе. Она сознательно игнорировала звуки, доносившиеся с огорода: ритмичные удары тяпки о землю, приглушённые реплики и тяжёлые вздохи свекрови, Нины Петровны. Это был их мир, их территория трудового подвига. А это — её. Пять квадратных метров идеального газона под старой яблоней.
— Мама говорит, что ты сидишь без дела. Могла бы хоть сорняки подёргать, помочь.
Иван произнёс это не своим голосом. Это был голос передатчика, равнодушного ретранслятора, который просто озвучивает чужую волю. В его тоне не было ни просьбы, ни упрёка, только механическое исполнение поручения. Он не смотрел ей в глаза, его взгляд был устремлён куда-то в сторону, на грядки, где стальная спина его матери на мгновение выпрямилась, а затем снова согнулась в рабочем поклоне. Этот короткий взгляд в сторону матери был красноречивее любых слов. Он был здесь не как муж, а как её посланник.
Воздух загустел. Жара из ласковой превратилась в липкую и удушающую. Мария медленно, с подчёркнутой аккуратностью, вложила в книгу шёлковую закладку и закрыла её. Затем она сняла очки и положила их на обложку. Все её движения были выверенными и неторопливыми, но в этой медлительности копилась холодная ярость. Она посмотрела на его перепачканные руки, потом перевела взгляд на дом, на аккуратные, почти до фанатизма ухоженные грядки, и наконец, на него.
— Ваня, — её голос был абсолютно спокоен, почти бесцветен, и от этого контраста с его взвинченным состоянием ему стало не по себе. — Я не буду ничего делать на этой даче.
— Но мы же одна…
Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы вставить заготовленную фразу про «одну семью» и «общий труд», но она не дала ему этого сделать. Её спокойствие взорвалось, превратившись в жёсткий, чеканный тон, в котором не было места для компромиссов.
— Я не буду ничего делать на этой даче, Ваня! Я сюда приехала отдыхать и есть шашлык, а не работать в огороде! Так что, скажи своей матери, что от меня она помощи не дождётся!
Она сделала короткую паузу, вбивая каждое слово, как гвоздь. Её взгляд был прямым и твёрдым. Иван растерянно моргнул, его ретрансляторская маска дала трещину, обнажив его собственное недовольство и растерянность. Он был всего лишь слабым звеном в цепи между двумя женщинами, и сейчас это звено натягивалось до предела.
— Если её это не устраивает, — ледяным тоном закончила Мария, — мы уезжаем. Прямо сейчас. Садись в машину, и поехали.
Ультиматум повис в раскалённом воздухе, как топор палача. Иван замер, пойманный врасплох этой прямой, лишённой всяких экивоков атакой. Он привык к женским намёкам, к многослойным обидам, которые можно было неделями расшифровывать, но такая лобовая, бескомпромиссная жёсткость выбила его из колеи. Он беспомощно переводил взгляд с ледяного лица жены на грядки, откуда, он был уверен, уже двигалась тяжёлая артиллерия. Он не ошибся.
Нина Петровна не шла — она несла себя. Выпрямив уставшую спину, она двигалась по узкой тропинке между грядками с морковью и свеклой с достоинством хозяйки, обходящей свои владения. Она не спешила. Каждый её шаг был выверен и полон молчаливого укора. Подойдя к ним, она остановилась в паре метров, демонстративно вытирая руки о грубый фартук. Она не удостоила Марию даже беглым взглядом, всё её внимание было сосредоточено на сыне.
— Ванечка, что за споры? Соседи же слушают. Неудобно.
Её голос был обманчиво мягким, в нём слышались усталые, «материнские» нотки, которые всегда безотказно действовали на Ивана. Это было не начало скандала. Это была показательная порка, публичное проявление заботы о сыне, которого обижает чужая, неправильная женщина.
— Мам, ну что ты начинаешь… — пробормотал Иван, чувствуя, как его лоб покрывается испариной. Он оказался именно там, где боялся быть больше всего — между молотом и наковальней.
— Я ничего не начинаю, сынок. Я заканчиваю. Работаю с самого утра, спины не разгибаю, чтобы вы же потом зимой свою картошечку ели, огурчики мамины хрустящие. Я же для вас стараюсь. А некоторым, видимо, наш труд не нужен. Им только подавай всё готовое.
Вот оно. Удар был нанесён. Не прямой, а по касательной, но от этого не менее болезненный. «Некоторым». Это безликое слово было заряжено таким количеством концентрированного презрения, что его можно было потрогать руками. Только теперь Нина Петровна медленно повернула голову и посмотрела на Марию. Не на её лицо, а куда-то на уровень её коленей, будто оценивая качество шезлонга.
Мария выдержала этот взгляд, не моргнув. Она чувствовала, как внутри всё сжимается в ледяной комок, но внешне оставалась абсолютно спокойной. Она знала правила этой игры. Любая эмоция, любой срыв будут истолкованы как её поражение.
— Нина Петровна, я очень ценю ваш труд, — ровным, почти светским тоном произнесла она. — Но когда Ваня звал меня на дачу, он говорил, что мы едем отдыхать. Слово «работать» в нашем разговоре не звучало ни разу. Если бы вы хотели нанять сезонного рабочего, нужно было обговаривать условия заранее.
Иван в ужасе закрыл глаза. Сравнить помощь свекрови с наёмным трудом — это было всё равно что плеснуть бензином в тлеющие угли.
— Рабочего? — Нина Петровна даже выпрямилась, её лицо утратило маску усталой добродетели, черты заострились. — В наше время, милочка, невестки не рассуждали. Приезжали и помогали, потому что это была семья. Общий дом, общий стол, общий огород. А не гостиница с полным пансионом.
— Времена меняются, — так же холодно парировала Мария. — У меня своя работа, на которой я устаю всю неделю. И суббота с воскресеньем — это мои законные выходные, которые я планирую проводить так, как считаю нужным. Например, с книгой.
Она взяла со столика роман, демонстративно подчеркнув свои слова. Этот жест был последней каплей.
— Ваня! — голос Нины Петровны зазвенел от сдерживаемого гнева. — Ты слышишь?! Ты это слышишь? Она приехала в мой дом, чтобы указывать мне, какие сейчас времена!
— Маш, ну правда, прекрати, — взмолился Иван, повернувшись к жене. — Мама же старается для нас всех. Ну что тебе стоит…
— Для нас? — перебила его Мария, и её взгляд впился в него. — Ваня, она старается для себя и для своего огорода. А мы — лишь удобное приложение. Ты — в качестве бесплатной рабочей силы, а я, по её плану, должна была стать твоей помощницей. Но я на эту роль не подписывалась.
Нина Петровна молча смотрела на сына, ожидая его реакции. Её молчание было требовательнее любого крика. И Иван, не выдержав этого двойного огня, сделал самый жалкий ход из всех возможных.
— Ладно. Хватит. Я сейчас пойду шашлыком заниматься. Хоть поедим нормально.
Он развернулся и пошёл к дому, оставляя их одних. Это было бегство. И обе женщины это прекрасно понимали.
— Ну, хоть мясо поест, — с ядовитой усмешкой бросила Нина Петровна в спину сыну, а потом снова перевела взгляд на Марию. — Если заработала, конечно.
И, не дожидаясь ответа, она развернулась и пошла обратно к своим грядкам. Война переходила в новую фазу.
Бегство Ивана к дому было тактическим отступлением, а не капитуляцией. В прохладной тишине веранды, пахнущей старым деревом и сушёными травами, он на несколько минут прислонился лбом к холодному стеклу. Он чувствовал себя идиотом. Послушным мальчиком, которого отправили с поручением и который с треском его провалил. Гнев на Марию смешивался с обидой на мать, поставившую его в это унизительное положение. Он был раздавлен между ними, и единственным способом восстановить хоть какое-то подобие мужского достоинства было перехватить инициативу. И шашлык был для этого идеальным инструментом. Это была его территория. Мужская работа. И здесь он мог установить свои правила.
Через десять минут он снова появился на лужайке. На этот раз он был не просителем, а хозяином положения. В одной руке он нёс большое эмалированное ведро, в котором аппетитно алели куски замаринованного ещё с утра мяса, в другой — массивную разделочную доску. Он с шумом водрузил всё это на маленький садовый столик рядом с шезлонгом Марии. Следом на доску легли упругие помидоры, хрустящие огурцы и пучок зелёного лука. Финальным аккордом стал большой кухонный нож, который он с глухим стуком положил рядом. Весь этот натюрморт был молчаливым предложением, от которого, по его мнению, было невозможно отказаться.
— Ладно, проехали, — нарочито бодрым, примирительным тоном начал он, избегая смотреть ей в глаза. — Не хочешь в огороде копаться — твоё право. Но ужинать-то мы будем?
Мария молчала, наблюдая за его действиями с холодным любопытством энтомолога. Она видела этот манёвр насквозь. Ему не удалось заставить её работать на грядках, и теперь он пытался зайти с другой стороны, предлагая новую форму повинности под видом совместной деятельности.
— Давай так, — продолжил Иван, чувствуя себя увереннее, раз она не возражала. — Я сейчас разожгу мангал, займусь углём, мясом. А ты пока нарежь овощи на салат. И лук для шашлыка кольцами. Тогда к тому времени, как всё будет готово, у нас и стол будет накрыт. Это же справедливо? Я делаю основную работу, ты помогаешь с мелочами.
Он наконец посмотрел на неё, и в его взгляде читалась почти детская надежда на то, что этот разумный, логичный компромисс будет принят. Он предлагал ей почётную ничью. Но для Марии это была не ничья, а замаскированное поражение. Согласиться сейчас — значило признать его правоту, уступить давлению и обесценить свой первоначальный протест.
— Нет, — тихо, но твёрдо сказала она.
Иван замер. Он явно не ожидал такого ответа.
— Что «нет»? — переспросил он, будто не расслышал. — Помочь с салатом — это уже непосильный труд?
— Я тебе уже сказала, Ваня. Я приехала сюда отдыхать. Это включает в себя и нарезку овощей. Я буду есть шашлык. Я не говорила, что буду его готовить или помогать в его приготовлении.
Его лицо начало медленно наливаться краской. Маска миротворца слетела, обнажив уязвлённое самолюбие.
— То есть, ты серьёзно? — Он повысил голос, тыча пальцем в сторону овощей. — Я тут буду вокруг мангала скакать, в дыму стоять, а ты будешь в шезлонге лежать и ждать, пока тебе на тарелочке всё принесут? Ты себя королевой возомнила?
— Я себя возомнила человеком на отдыхе. Ты меня сюда позвал отдыхать. Так что не надо теперь делать из меня прислугу под видом «справедливой помощи». Это не помощь, Ваня. Это твоя попытка заставить меня хоть что-то сделать, чтобы твоя мама была довольна. Чтобы она видела, что ты смог меня «прогнуть». Но у тебя не получится. Я и так всю неделю, каждый вечер после работы одна готовлю ужины и убираюсь дома, а сейчас твоя очередь.
Это был удар под дых. Она не просто отказалась, она вскрыла его истинный мотив, выставив напоказ его зависимость от мнения матери. Он больше не мог притворяться справедливым и рассудительным. Он остался один на один со своей злостью.
— Ах, вот как! — прошипел он. — Значит, вот как, да? Ну хорошо.
С резким, злым движением он сгрёб с доски овощи обратно в пакет, схватил нож и ведро с мясом. Его лицо окаменело, превратившись в холодную, злую маску.
— Тогда можешь отдыхать дальше. Просто отдыхай.
Он развернулся и, не говоря больше ни слова, направился к мангалу, который стоял в дальнем конце участка. В его походке, в том, как напряглась его спина, читалось окончательное, бесповоротное решение. Битва за помощь была проиграна. Начиналась война за ужин.
Тишина, наступившая после ухода Ивана, была гуще и тяжелее, чем предшествующий ей скандал. Мария осталась в своём шезлонге, но расслабленная поза превратилась в напряжённую, почти оборонительную. Она не открывала книгу. Вместо этого она наблюдала. Наблюдала за тем, как её муж, превратившись в сосредоточенного, угрюмого жреца, совершает священный ритуал. Он с нарочитой, почти театральной деловитостью разжигал мангал. Звуки его действий доносились до неё отчётливо: резкий скрежет металла о металл, когда он высыпал угли, шуршание бумаги для розжига, щелчок зажигалки.
Вскоре к нему присоединилась Нина Петровна. Она вышла из-за дома, неся две тарелки и вилки, завёрнутые в бумажную салфетку. Она ни разу не посмотрела в сторону Марии. Мать и сын начали действовать как слаженный механизм, понимающий друг друга без слов. Она раскладывала на маленьком столике рядом с мангалом нехитрую снедь — хлеб, нарезанные ею самой овощи. Он нанизывал мясо на шампуры — сосредоточенно, яростно, втыкая металл в податливую плоть с силой, явно превышающей необходимую. Это был их молчаливый союз против неё. Спектакль, разыгрываемый специально для единственного зрителя.
Аромат жарящегося мяса поплыл по участку — густой, дразнящий, победный. Он смешивался с запахом дыма и вечерней прохлады. Солнце начало клониться к горизонту, окрашивая небо в нежные персиковые тона, но эта пасторальная красота лишь подчёркивала уродство происходящего. Иван методично переворачивал шампуры. Нина Петровна сидела рядом на садовой скамейке, сложив руки на коленях, и смотрела на огонь. Они не разговаривали. Их единение было выше слов. Они были семьёй. Они были правы. А Мария была чужой. Ошибкой.
Когда мясо было готово, Иван снял шампуры и выложил дымящиеся, сочные куски на две тарелки. Одну он поставил перед матерью. Другую — перед собой. Он демонстративно громко отрезал ножом кусок мяса, положил его в рот и начал жевать, глядя прямо на Марию. Его взгляд был тяжёлым, полным торжествующего презрения. «Кто не работает, тот не ест». Эта старая, простая истина сейчас обрела плоть и кровь. Это был его ответ. Его месть. Жестокая, примитивная и, как он считал, абсолютно справедливая.
Он ждал её реакции. Ждал криков, слёз, обвинений. Ждал, что она вскочит и устроит новую сцену, подтвердив свою репутацию истерички. Но Мария не двинулась с места. Она спокойно наблюдала за их трапезой, и на её лице не дрогнул ни один мускул. Она смотрела, как они едят, как Нина Петровна с материнской заботой пододвигает сыну лучший кусок, как он в ответ кивает ей. И в этот момент она поняла, что всё кончено. Не только этот день. Не только поездка на дачу. Всё.
Медленно, будто пробуждаясь от долгого сна, она встала с шезлонга. Не говоря ни слова, она пошла к дому. Иван и Нина Петровна проводили её молчаливыми взглядами, уверенные, что она идёт собирать вещи, чтобы разыграть финальный акт драмы под названием «я ухожу». Они ошибались. Драмы больше не будет.
Мария достала из сумки телефон и вызвала такси, назвав адрес своей городской квартиры. Затем она так же спокойно собрала свои немногочисленные вещи в небольшую дорожную сумку: книгу, косметичку, сменное платье. Когда на телефон пришло уведомление, что машина подъехала и ждёт у ворот, она вышла на крыльцо.
Иван сидел за столом один. Нина Петровна, видимо, ушла в дом. На тарелке перед ним лежал остывающий шашлык. Увидев жену с сумкой в руке, он усмехнулся.
— Что, всё-таки решила устроить цирк с уходом? Не вышло по-твоему, так решила дверью хлопнуть?
Мария подошла к нему и остановилась. Она посмотрела на него — не со злостью, не с обидой, а с каким-то отстранённым, почти клиническим интересом.
— Нет, Ваня. Никакого цирка. Я просто уезжаю.
— И надолго? — язвительно спросил он. — Пока не проголодаешься?
Она покачала головой.
— Я уезжаю не потому, что ты не дал мне шашлык. И не потому, что твоя мама хотела запрячь меня в огороде. Это всё мелочи.
Она сделала паузу, давая словам осесть в густом вечернем воздухе.
— Я уезжаю потому, что сегодня я впервые по-настоящему увидела тебя. Не мужа, не мужчину, а маминого сына. Который сначала бежит к маме жаловаться на жену, потом бежит от мамы к жене передавать её приказы, а когда ничего не получается, пытается доказать свою значимость куском жареного мяса. Тебе не нужна жена, Ваня. Тебе нужна вторая мама, которая будет хвалить тебя за то, какой ты послушный мальчик. Но на эту роль я не согласна. Так что оставайся. Ешь свой шашлык. Ты его заслужил.
Она развернулась и пошла к калитке, не оборачиваясь. Она слышала, как за её спиной звякнула вилка, упавшая на тарелку. Но она не остановилась. За воротами её ждала машина и другая жизнь. А он остался один. С остывшим ужином, с победившей матерью и с оглушительным пониманием того, что он только что проиграл не спор, а нечто гораздо большее…
