— Кстати, на следующей неделе моя тётя Зина приезжает, — произнёс Дима, с аппетитом подцепляя на вилку кусок куриной котлеты. — Поживёт у нас пару месяцев, пока работу найдёт.
Марина замерла, её рука с вилкой остановилась на полпути ко рту. Уютный свет кухонного светильника, тёплый запах жареного лука, привычное вечернее спокойствие — всё это мгновенно схлопнулось в одну точку, из которой исчез воздух. Она медленно опустила вилку на тарелку. Металлический звук о фаянс прозвучал в наступившей тишине неестественно громко.
— Какая ещё тётя Зина? — её голос был ровным, почти безразличным, но в этой ровности скрывался лёд.
Дима, казалось, не заметил перемены. Он дожевал свой кусок, проглотил и посмотрел на жену с лёгким недоумением, словно она задала вопрос о цвете неба.
— Ну, двоюродная. По отцовской линии. Из Воронежа. Она работу потеряла, там совсем туго стало, вот и решила к нам в город перебраться. Человеку помочь надо.
Он говорил об этом так, будто они обсуждали покупку нового чайника. Легко, между делом, как о вопросе давно решённом и не требующем её, Марининого, одобрения. Эта его беззаботность раздражала сильнее, чем сама новость. Она отодвинула от себя тарелку с остывающим ужином. Есть больше не хотелось.
— Дима, мы женаты пять лет. Я впервые в жизни слышу это имя. Ты ни разу, ни единым словом не упоминал ни о какой тёте Зине из Воронежа.
— Ну и что? — он пожал плечами, его лицо выражало искреннее непонимание. — Я же не обязан был тебе пересказывать всё своё генеалогическое древо. Есть она, и всё. Какая разница? Родственница же.
Вот оно. Это его коронное «какая разница?», которым он привык отмахиваться от любых неудобных вопросов. Это волшебное слово, которое должно было аннулировать её чувства, её мнение, её право на личное пространство. Но на этот раз магия не сработала. Квартира, в которой они сидели, была её. Куплена на её деньги задолго до их знакомства. И эта мысль придавала её голосу твёрдости металла.
— Разница большая. Я не знаю эту женщину. Она для меня — чужой человек. И я не хочу, чтобы чужой человек жил в моей квартире два месяца. Или два дня. Или даже два часа.
Дима нахмурился, наконец-то осознавая, что его план дал трещину. Беззаботность с его лица сползла, уступив место обиженному недовольству.
— То есть как это — «не хочешь»? Марин, ты чего? Это же моя тётка. Родной человек. Она не на улицу же пойдёт. Ты предлагаешь мне ей отказать? Сказать, чтобы она не приезжала?
Он упёрся локтями в стол, подавшись вперёд. Его поза стала агрессивной, наступательной. Он превращал её из хозяйки дома в бездушную эгоистку, которая готова выгнать на мороз несчастную родственницу. Классический приём, отработанный до мелочей.
Марина спокойно выдержала его взгляд. Она не собиралась оправдываться. Она собиралась защищаться.
— Я предлагаю тебе позвонить своей тёте и объяснить, что она может приехать в город, но жить ей придётся в съёмной квартире. Как это делают все взрослые, цивилизованные люди. Мы можем даже помочь ей найти вариант, если нужно. Но не у нас.
— Снимать? — Дима усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья, только злая ирония. — У неё денег нет, я же тебе сказал! Она на работу устраиваться едет! Ты совсем не слышишь, что я говорю?
— Я всё прекрасно слышу, — отрезала Марина, и её голос стал ещё холоднее. — Я слышу, что ты, не спросив меня, решил поселить в моей квартире на неопределённый срок свою неизвестную мне родственницу. Ты поставил меня перед фактом, рассчитывая, что я молча это проглочу. Но я не буду. Вопрос закрыт. Её здесь не будет.
После того ужина квартира погрузилась в плотную, гнетущую тишину. Это было не то мирное безмолвие, когда двое людей могут комфортно молчать рядом, а тяжёлое, вакуумное пространство, из которого выкачали не только звуки, но и сам воздух. Они продолжали существовать в одних и тех же комнатах, но будто в параллельных измерениях. Утренняя рутина превратилась в механический балет двух незнакомцев: звук работающей кофемашины, тихое щёлканье дверцы холодильника, журчание воды в душе — всё это были лишь фоновые шумы, лишённые всякой человеческой теплоты.
Дима выбрал тактику изматывающего психологического давления. Он перестал говорить с ней напрямую о тёте. Вместо этого он превратил всю квартиру в сцену для своего моноспектакля о несправедливо обиженном племяннике. Вечерами он садился с телефоном на диване и начинал громко, с нарочитыми паузами, разговаривать.
— Да, тёть Зин, всё в силе, конечно, — говорил он в трубку, не сводя глаз с экрана телевизора, где Марина смотрела какой-то сериал. — Мы тебя ждём. Марина? Да тоже ждёт, конечно, готовится. Говорит, комнату тебе надо будет подготовить, чтобы удобно было.
Марина не реагировала. Она продолжала смотреть на экран, её лицо оставалось бесстрастным, будто она не слышала этой наглой, откровенной лжи. Её спокойствие выводило Диму из себя куда сильнее, чем любой скандал. Он повышал ставки.
— Ты не волнуйся, мы тебя не бросим, мы же семья. Всякое бывает, главное — держаться вместе. Здесь освоишься, всё наладится. Мы поможем.
Он закончил разговор и с тяжёлым, мученическим вздохом отложил телефон. Затем он встал, подошёл к окну и застыл, глядя на ночной город. Его силуэт в отражении оконного стекла был полон трагизма. Он ждал. Ждал, что она не выдержит, что в ней проснётся совесть, стыд или хотя бы обычное женское любопытство. Но Марина продолжала смотреть свой сериал.
Её оружием в этой холодной войне стала демонстративная нормальность. Она вставала в одно и то же время, готовила ужины, поддерживала в квартире идеальный порядок. Она методично и спокойно занималась своими делами, словно его демонстративных страданий просто не существовало в её реальности. Её молчаливое, упорядоченное бытие было ответом на его хаотичные попытки продавить её. Она показывала ему, что жизнь в этом доме, в её доме, будет идти по её правилам, вне зависимости от его настроения.
Через пару дней он предпринял новую попытку пробить её броню. Он сел рядом с ней на диван, когда она читала книгу.
— Ты так и будешь молчать? — спросил он тихо, без обычной агрессии, изображая усталость и желание примирения.
Марина, не отрывая взгляда от страницы, перевернула её.
— О чём ты хочешь поговорить, Дима? По-моему, мы всё обсудили.
— Ничего мы не обсудили! Ты просто поставила ультиматум и закрылась в своей раковине! — он начал заводиться. — Она мне пишет, что уже билеты смотрит. Что мне ей отвечать?
Марина закрыла книгу, аккуратно вложив в неё закладку. Она повернулась к нему, и её взгляд был прямым и ясным.
— Ответь ей правду. Что ты поторопился с приглашением и не обсудил его со своей женой. И что жить ей у нас негде. Это будет честно. По отношению к ней и по отношению ко мне.
— То есть, по-твоему, я должен ударить в грязь лицом? Признаться, что я в собственном доме ничего не решаю? — его голос зазвенел от обиды.
— Это не твой дом, Дима. Ты здесь живёшь. Это большая разница, — произнесла она спокойно и отчётливо, снова открывая книгу.
Каждое её слово было выверенным и точным ударом. Она не кричала, не обвиняла. Она просто констатировала факты. И эти факты были для него унизительны. Неделя до предполагаемого приезда тёти Зины превратилась в тягучее, беззвучное перетягивание каната, и оба понимали, что когда этот канат лопнет, последствия будут необратимыми.
— Но это же моя тётка… — ещё раз он попытался надавить на жалось, надеясь, что Марина оттает и всё пойдёт по его сценарию.
— Какая мне разница, что это твоя тётка, Дим? Для меня это чужая женщина, и я ни в коем случае не пущу её у нас пожить на два месяца! Пусть квартиру снимает!
День «икс» наступил в субботу. Утро было обманчиво тихим, залитым бледным осенним солнцем. Марина пила кофе на кухне, листая новостную ленту в телефоне. Дима бесцельно слонялся из комнаты в комнату, то включая телевизор, то тут же его выключая. Он был похож на наэлектризованный предмет, от которого во все стороны летели невидимые искры нервозности. Он ждал. И это ожидание делало его дёрганным и суетливым. Марина же была воплощением спокойствия, но это было спокойствие сжатой до предела пружины.
Ровно в половину двенадцатого по квартире разнёсся резкий, требовательный звонок в дверь. Он прозвучал не как приглашение, а как приказ. Дима вздрогнул и бросился в прихожую, едва не споткнувшись о коврик. Марина не сдвинулась с места. Она лишь медленно поставила чашку на стол и прислушалась. Она знала, что за этим звуком последует конец их притворной, натянутой тишины.
— Тёть Зин! Приехала! — донёсся из коридора радостно-напряжённый голос Димы.
А затем раздался другой голос. Громкий, напористый, заполняющий собой всё пространство, будто его обладательница привыкла вещать на переполненной площади.
— Ну, принимайте гостей! Еле нашла ваш закуток! Димка, ну ты вымахал, кабанчик! Дай-ка я на тебя погляжу!
Марина встала и медленно пошла в коридор. На пороге её квартиры, сдвинув Диму в сторону, стояла она. Тётя Зина. Женщина была именно такой, какой Марина её себе и представляла в худших своих предположениях, и даже немного хуже. Крупная, плотно упакованная в лиловое пальто, с ярко-рыжими, химически завитыми волосами. Рядом с ней на полу стоял огромный чемодан из дешёвого ядовито-зелёного пластика на скрипучих колёсиках. Женщина бесцеремонно вплыла в прихожую, принеся с собой резкий запах каких-то духов и холод уличного воздуха.
— А это, я так понимаю, и есть твоя Марина? — тётя Зина смерила её быстрым, оценивающим взглядом с головы до ног, не сделав даже попытки улыбнуться. Она кивнула ей так, будто оценивала товар на рынке. — Ну, здравствуй.
Дима суетился между ними, как испуганный челнок.
— Да, тёть Зин, это Марина, жена моя. Марин, это моя тётя Зинаида Петровна.
— Да можно просто тётя Зина, чего уж там, — отмахнулась она, снимая своё лиловое пальто и бесцеремонно вешая его поверх куртки Марины. — Ну, показывай, племянничек, как устроились. Куда чемодан-то мой ставить?
Не дожидаясь ответа, она подтолкнула ногой свой зелёный баул вглубь коридора и прошла в гостиную. Она двигалась по квартире так, будто проводила ревизию. Она провела пальцем по поверхности комода, заглянула за штору, критически оглядела диван.
— Уютненько, — произнесла она, и в этом слове не было ни капли одобрения, скорее снисхождение. — Тесновато, конечно, но ничего, в тесноте, да не в обиде. Мы люди простые, не гордые.
Она повернулась к Диме, который застыл с заискивающей улыбкой на лице, и указала подбородком на дверь в гостевую комнату, которую Марина использовала как свой рабочий кабинет.
— Мне тогда ту, дальнюю, да? Чтобы вам не мешать особо. Я там постельное своё привезла, полотенца, так что не беспокойтесь.
И в этот момент пружина внутри Марины с оглушительным щелчком разжалась. Весь этот фарс — наглая ложь мужа по телефону, его пассивное давление, а теперь и эта беспардонная женщина, которая уже мысленно раскладывала свои вещи в её кабинете, — всё это слилось в одну точку кипения. Она сделала шаг вперёд. Она не смотрела на тётю. Она смотрела прямо в глаза своему мужу.
— А я и не беспокоюсь, потому что вы у нас не останетесь. Это мой кабинет, а не ваша новая комната, Зинаида Петровна. Так что, раз ваш племянник не набрался смелости вам это сказать, то говорю я: снимайте себе квартиру и живите там, хоть два месяца, хоть больше. Но не тут, не в моей квартире.
Её голос не был громким, но он прозвучал, как выстрел в переполненной комнате. Хозяйский вид тёти Зины мгновенно сменился выражением оскорблённого недоумения. Заискивающая улыбка сползла с лица Димы, обнажив растерянность и злость. Воздух в коридоре загустел. Представление было окончено. Начиналась настоящая битва.
Слова Марины повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как булыжники. Тишина, наступившая после них, была совершенно иной, чем та, что царила в квартире последнюю неделю. Она не была гнетущей или напряжённой — она была звеняще пустой, как бывает в эпицентре взрыва за мгновение до того, как ударная волна снесёт всё вокруг. Первой опомнилась тётя Зина. Её лицо, до этого выражавшее хозяйское снисхождение, побагровело.
— Димка, это что такое? — пророкотала она, обращаясь исключительно к племяннику, демонстративно игнорируя Марину, словно та была не хозяйкой дома, а предметом мебели. — Это так теперь в столицах гостей встречают? Я с другого конца страны ехала, думала, к родне еду, а тут…
Она сделала красноречивую паузу, оглядывая Марину с таким презрением, будто та была каким-то неприятным насекомым.
— Я сразу поняла, что она у тебя с гонором, — продолжила тётя, повышая голос и переходя на личности. — Городская, фифа. Невоспитанная. Родства не помнит. Мы в Воронеже последним куском хлеба поделимся, а тут хоромы себе отгрохала и нос задрала!
Дима, очнувшись от первоначального шока, метнул в сторону Марины взгляд, полный упрёка и злости. Его лицо исказилось. Он был унижен. Унижен перед родственницей, которой наобещал золотые горы и тёплый приём. Его ложь вскрылась самым позорным образом.
— Марин, ты в своём уме? — прошипел он, делая шаг к ней. — Извинись перед тётей. Немедленно.
— Я не сказала ничего, за что мне стоило бы извиняться, — ровно ответила Марина, не отводя взгляда. Её спокойствие было неправдоподобным, нечеловеческим. Оно выводило из себя куда больше, чем крик.
Это спокойствие стало для Димы последней каплей. Он увидел в нём не твёрдость характера, а личное оскорбление, полное пренебрежение им и его семьёй. Он решил идти ва-банк, будучи абсолютно уверенным, что она не посмеет. Что это лишь женский каприз, который можно сломать силой.
— Значит так, — произнёс он, выпрямляясь и стараясь придать голосу максимальный вес. — Или моя тётя остаётся здесь, как мы и договаривались. Или, если она сейчас уходит, то я ухожу вместе с ней. Ты поняла? Выбирай.
Он стоял, расправив плечи, уверенный в своей победе. Тётя Зина за его спиной самодовольно сложила руки на груди. Они оба ждали, что Марина сейчас дрогнет, пойдёт на попятную, начнёт умолять его остаться. Они просчитались.
Марина не ответила. Она молча смотрела на него секунду, и в её взгляде не было ни страха, ни сомнений. Затем она развернулась и, не говоря ни слова, ушла в спальню. Дима и тётя Зина обменялись недоумёнными взглядами. На лице Димы промелькнула тень триумфа. Он решил, что она пошла плакать и обдумывать его ультиматум.
Но через минуту Марина вернулась. В руках она несла его чёрную дорожную сумку. Она молча поставила её на пол в коридоре и снова ушла. Вернулась с двумя рубашками на вешалках, аккуратно сняла их и сложила в сумку. Затем она прошла в ванную и вернулась с его несессером. Последним в сумку отправился ноутбук с зарядным устройством со стола в гостиной. Она делала всё это методично, без суеты, с холодным, отстранённым выражением лица, будто выполняла рутинную, давно знакомую работу. Её движения были лишены всяких эмоций — ни злости, ни обиды, только ледяная целесообразность.
Когда сумка была упакована, она застегнула молнию и поставила её на пол рядом с ядовито-зелёным чемоданом тёти Зины. Они смотрелись вместе, как уродливая пара изгнанников.
Дима смотрел на всё это с открытым ртом. Его уверенность испарялась с каждой вещью, опускавшейся в сумку. Он не мог поверить в реальность происходящего.
— Ты… ты что делаешь? — выдавил он наконец, когда Марина взялась за ручку входной двери и повернула замок.
Она распахнула дверь настежь, впуская в квартиру холодный воздух подъезда. Затем повернулась к нему.
— Ты сам сделал выбор, Дима, — сказала она тихо, но каждое её слово резало, как скальпель. — Вы оба можете идти.
Он смотрел то на неё, то на свою упакованную сумку, то на ошарашенное лицо тёти. До него, наконец, дошло. Это не блеф. Это финал. Он проиграл.
— Но… куда мы пойдём? — растерянно пробормотал он.
Марина молча указала рукой на лестничную площадку. Её жест был красноречивее любых слов.
Тётя Зина что-то зашипела про неблагодарную тварь, подхватила свой чемодан. Дима, как во сне, поднял свою сумку. Они вышли за порог. Дверь за их спинами захлопнулась с глухим, окончательным щелчком…
