Ольга закрыла крышку ноутбука, устало потёрла виски и посмотрела на часы: 20:17. Ещё полчаса назад должна была выйти. Но, как всегда, бухгалтерия — это не работа, а затянувшееся болото: баланс не сошёлся, акт сверки потерялся, по дебету у них, по кредиту у нас.
— Ещё минут десять, — бросила она Наталье, коллеге с соседнего стола, — и домой. Или в бой, кому как нравится.
Наталья только усмехнулась, не поднимая головы:
— Ты как на фронт ходишь, а не в семью.
Ольга не ответила. Наталья не знала, да и не надо ей знать. Чужие стены — тем более семейные — не лезь, не поймёшь. С виду всё прилично: муж, квартира, свекровь — пенсионерка, болеет, нуждается. А по факту — глухая воронка, где твои силы улетают, как в черную дыру. И смех, и грех: «болеет», но как дело до дачи доходит — первая на грядке.
Ольга вышла на улицу, вечер был липкий и душный. Захотелось не домой, а куда угодно — хоть на остановку и в другой город. Только вот куда ты поедешь, когда тебе сорок семь, бухгалтерский диплом, муж, что «ищет себя» уже третий год, и свекровь, у которой на лекарства уходит больше, чем у неё на еду?
Лифт застрял на третьем этаже. Ольга потянула сумку, побрякивая ключами, и пошла пешком. Сердце уже стучало быстрее, чем надо — она заранее знала: сейчас будет сцена. Или про «где ты шлялась», или «всё на мне», или «опять не то купила».
Дверь открыла сама. В прихожей стояли чужие туфли. Туфли Валентины Сергеевны. Опять. Значит, приехала без звонка, без спроса — как к себе. Хотя, по правде, она так и говорила:
— Я сюда сына замуж отдала, это и мой дом. Что тут удивительного?
На кухне пахло жареным луком и недовольством.
— Наконец-то, — голос Валентины Сергеевны был как обычно — как будто она тут хозяйка, а Ольга в наём пришла, — я уж думала, вы там заснули. Ужин, между прочим, остывает.
— Я на работе, Валентина Сергеевна, — Ольга старалась не срываться. — С утра до вечера, чтобы в доме что-то было.
— А что, я не работаю? — уселась поудобнее свекровь, — я вот с утра борщ варила, полы мыла. Внуков, конечно, у вас нет, чтоб я их нянчила, но всё равно устала, как собака.
Ольга ничего не ответила. Про внуков — это было как всегда. Намёк. Что она «не женщина» и «время ушло». Хотя не время ушло, а желание — иметь от Алексея хоть кого-то.
Он, кстати, сидел на диване, пялился в телевизор, в одних трениках.
— Оль, ты там купила мне этот… ну как его… энергетик?
— Какой энергетик, Лёш? У нас деньги только на коммуналку, — устало ответила она. — И на таблетки твоей маме.
— Ага, значит, на себя хватает, а на мать — нет? — свекровь качнула головой. — Я видела, ты в «Магните» покупала кофе за двести рублей. А могла бы и растворимый пить, как все нормальные.
Ольга хотела сказать: «А могли бы и вы пенсию тратить на себя, а не на лотерейные билеты и таблетки, которые вы не пьёте». Но не сказала. Потому что знала — за этим последует час криков, а потом — обиженное молчание Алексея, который будет сидеть, отвернувшись, и курить в окно.
Она прошла в спальню, закрыла дверь и села на край кровати.
Это не злость. Это — усталость. Беспросветная. Я как батарейка, которую всё время берут, но не подзаряжают.
У неё был план. Тайный. Она три месяца назад открыла вклад в другом банке. Перекидывала туда по тысяче-две, как получится. Даже карточку хранила в офисе, под кассовым ящиком. На всякий случай. На случай, если всё это окончательно рухнет.
— Ты чего там одна сидишь? — заглянул Алексей. Глаза покрасневшие, голос с ленцой. — Мать переживает, что ты с ней не разговариваешь.
— Я устала, Лёш, — спокойно, но без сил. — У меня сегодня было четыре отчёта и полдня в налоговой.
Он пожал плечами:
— А кто тебя просил так вкалывать? Я вот не парюсь, и ничего.
Ольга молча смотрела в пол.
Конечно, ты не паришься. Ты ведь на всём готовом. Электричество не оплачиваешь, еду не покупаешь, даже свои носки не стираешь.
— И вообще, — вдруг вспомнил он, — маме надо сдать на МРТ. У неё со спиной беда. Надо восемь тысяч.
— Лёш, — голос дрогнул, — у меня зарплата в пятницу. Сегодня — ноль. Совсем. Я даже на автобус в долг еду.
— Ну, займёшь у кого-нибудь. Маме же надо, не себе. Ты же не хочешь, чтоб потом было поздно?
Она кивнула. Где-то глубоко внутри щёлкнуло. Не сломалось, нет — просто щёлкнуло. Как тумблер. Свет выключили.
Вечером, лёжа в постели, она смотрела в потолок. Алексей уже спал, сопел, храпел. За стенкой — шумела вода: Валентина Сергеевна, как всегда, поливала ноги «для вен». Хотя ноги у неё крепче, чем у тридцатилетних.
Если я умру завтра, они даже не заметят. Только пенсию мою будут искать. И карту. И, может быть, похоронят по минималке — в рассрочку.
Она перевернулась на бок, натянула одеяло до ушей. Хотелось выть. Не от жалости, нет. От бессилия.
Когда началась эта жизнь? И почему я решила, что всё потерпится?
Завтра будет новый день. Счета. Завтраки. Валентина Сергеевна со своими «таблетками за тысячу». Алексей с просьбами «перекинуть денег». И всё то же ощущение — как будто ты живёшь не свою жизнь, а по выданной кем-то инструкции. Без права редактировать.
Перед сном она ещё раз открыла заметки на телефоне. Там была запись:
«Счёт. Название банка. Пароль. Остаток: 18 500».
Она улыбнулась. Первая за день. Маленькая, тихая. Почти тайная.
Я не бегу. Я готовлюсь. Пусть думают, что я всё тащу. А я коплю — силы, деньги, и право сказать: «Стоп».
И эта мысль греет лучше любого пледа.
Ольга стояла у плиты, помешивая гречку. Пахло подгоревшим. Алексей зашёл на кухню в одних носках, почесал живот.
— Ты соль положила? — зевнул, осматривая кастрюлю, — а то ты у нас, как всегда — всё невкусно, а потом удивляешься, что я в кафе хожу.
— Ну сходи в кафе, Лёш, — ровно сказала она, не поворачиваясь, — заодно там и поживи. Может, и скидку дадут — как постоянному.
Он фыркнул. Злой был с утра — видимо, опять не получилось с «бизнесом». Третий год всё пытается «что-то начать». Сначала доставка чего-то, потом ремонт техники, потом — ставки. Вчера даже говорил, что пойдёт в блогеры. Ольга слушала молча. Мечтатель без денег — это не романтика, а беда.
Свекровь сидела в зале на диване, закутавшись в плед, с планшетом. Смотрела ролики про лечение суставов.
— Оль, ты бы мне оплатила вот эти капли, — сказала она, не отрываясь от экрана, — тут в интернете доктор говорит, что они прям жизненно важны. Только их надо с Европы заказывать. Там доставка рублей три тысячи, но оно того стоит. Я чувствую, у меня там что-то с почкой не то. Или с печенью. Или с позвоночником. Хотя может, это всё вместе.
Ольга хотела сказать: это у вас не позвоночник, а совесть больная, но промолчала.
— Сейчас денег нет, Валентина Сергеевна. Я вам уже вчера всё отдала — и на давление, и на капли в глаза.
— А это другие капли. Там состав уникальный, с ионами чего-то там. И вообще, ты же работаешь. А я всю пенсию на еду трачу. Не на себя, между прочим — на всех.
Алексей встрял:
— Мам, не нервничай. Она специально так делает — чтоб ты сама побольше платила.
Ольга бросила ложку в раковину. Грохнуло.
— Вы сговорились, да? Я тут вкалываю, как ломовая, а вы мне — «капри», «капли», «не солёно»… Я кто вам? Молчащая корова?
Алексей поднялся:
— Ты с ума сошла? На мать орёшь? Ты что себе позволяешь?
— Я позволяю себе злиться! Я устала, Алексей! От вас обоих! Я вам не банкомат и не сиделка. Я человек. ЖЕНЩИНА! У меня нет ни минуты покоя. Ни дня, чтоб меня не жрали за что-нибудь.
Свекровь встала с дивана, держа плед, как мантию.
— А вот это уже перебор. Я вам ничего плохого не сделала. Я старая женщина. Мне плохо. У меня давление. Ты хочешь, чтоб я прямо тут умерла?
— Ну не преувеличивайте, — хрипло ответила Ольга, — вы каждый день так говорите. А потом идёте на рынок с сумкой и торгуетесь с продавцами, как девчонка.
Алексей подошёл вплотную.
— Ты мне сейчас ещё раз рот открой, и я…
Ольга замерла. В глазах потемнело.
— Что? — тихо, с рывком воздуха, — что ты?
Он отшатнулся.
— Ты ненормальная стала, Оля. Раньше ты была… терпимей. А сейчас с тобой невозможно.
— Раньше я верила, что мы семья. А теперь я вижу: я — банкомат. Мать — твой мозг. А ты — обуза.
— Ах обуза? — вспыхнул он. — Да я с тобой из жалости. Ты думаешь, ты кому-то нужна, кроме меня? У тебя характер — ад. Ты людей сжираешь.
Тишина. Только кастрюля на плите бурлит. Варится та самая гречка. Запах — как пепел.
Ольга тихо подошла, выключила плиту.
— Вот теперь я поняла. Всё поняла. Спасибо. Это была последняя гречка, которую я вам сварила.
— Ты что, — удивилась свекровь, — уходишь? В никуда?
— Нет. Я ухожу в «себя». Куда угодно, лишь бы не сюда.
Она зашла в комнату, достала старую дорожную сумку из шкафа. Пошарила в ящике — паспорт, кошелёк, зубная щётка, пару маек.
Алексей стоял в дверях, ошарашенный:
— Ты куда, серьёзно что ли?
— У меня есть деньги. Свои. Ты думал, я так и буду всю жизнь «на нуле»? Я копила, Лёша. Между борщом и налогами. Между унижениями и «соль положила?». Я копила. Свободу.
Свекровь подступила ближе.
— А жильё? Куда ты, дурочка? Ты без меня и недели не проживёшь.
— Попробую. А вы без меня — запросто. Даже легче вам будет. И вам, и сыну. Я ведь «ад», как он сказал.
Она застегнула молнию сумки. На душе было холодно. Но впервые — чётко, решительно. Как будто в комнате наконец открыли окно, и вышел спертый воздух.
— Оль, ну не дури. Ты чего? — голос Алексея стал мягким, почти жалобным. — Я психанул. Ну с кем не бывает.
— С теми, кто называет тебя обузой, не бывает, Лёш. Я себя в зеркало больше не узнаю. Я иссохла. А мне ещё жить.
Он взял её за руку. Она отдёрнула.
— Поздно.
— И куда ты, без нас?
— К себе. Я туда давно не ходила.
Она прошла к двери, надела босоножки, взяла сумку. Сердце билось быстро, как у подростка перед побегом.
А может, это и есть он — побег. Из плена. Из дурдома. Из «мамкиного царства».
— Я всё равно не верю, — с досадой крикнула свекровь. — Через три дня вернёшься. Со слезами.
— Не дождётесь, Валентина Сергеевна, — повернулась она, — у меня глаза сухие. И сердце ещё живое.
Дверь хлопнула. Лестница казалась бесконечной. Но каждая ступень — как удар по цепи. Хрясь, хрясь, хрясь.
На улице было жарко, но легко. В первый раз за много лет — легко.
Она села на лавку у дома, достала телефон. Зашла в приложение.
Остаток: 23 150.
Хватит, чтобы начать. Не жизнь — но хотя бы утро без упрёков.
И вдруг заплакала. Беззвучно.
Не от слабости. От облегчения.
Квартира, которую сняла Ольга, была маленькая, с облезлыми стенами и щербатой плиткой в ванной. Но в ней было главное — тишина. Не стоял в дверях муж в трениках. Не капала свекровь с утра: «Ты забыла купить мне таблетки». Не летали упрёки по потолку, как мухи.
Здесь Ольга дышала. По-настоящему. Без фонового унижения.
Прошла неделя. Потом вторая.
Она вставала рано, в шесть тридцать, но теперь — не потому, что надо успеть приготовить всем, а потому что хотела. Завтракала спокойно. Иногда — только кофе и кусочек хлеба. И всё равно вкусно. Потому что без вкуса чужой злости.
Коллеги удивлялись. Наталья шептала на ушко:
— Ты как будто помолодела, Оль… Ушёл, что ли, кто-то?
— Именно, — усмехалась Ольга. — Ушёл. Из головы.
С Алексеем она не разговаривала. Сначала он звонил. Молчал в трубку. Потом писал: «Ну ты серьёзно? Дура, что ли?» Потом: «Прости. Погорячился. Мама переживает». Потом снова: «Вернись. Тут без тебя всё развалилось».
Она не отвечала.
Однажды он пришёл к ней на работу. Стоял у входа, как потерянный мальчик. В руках — букет из «Пятёрочки» и торт «Наполеон» в коробке.
— Ты с ума сошёл, — холодно сказала она, проходя мимо. — Это ты мне изменял с тишиной. А я теперь — с ней.
Он не пошёл за ней. Просто стоял. Жалкий. Как после ливня, но без зонта.
На выходных к ней пришла Валентина Сергеевна. В чёрной кофте, с драмой на лице. Как вдова при жизни невестки.
— Олечка… ну давай по-человечески. Я же к тебе как к дочке. Я просто хотела, чтобы у Лёшеньки всё было хорошо. А ты — сбежала. Оставила. Нас.
— Я ушла. Не сбежала. Вы не слышите разницы?
— Мы ж семья.
— Вы — себе. Я — себе. И я больше никому не должна. Особенно — терпеть и слушать «кто здесь главный».
— Тебе надо просто взять паузу. Поговорим. Придёшь к нам, сядем…
— Спасибо. Я себе уже взяла паузу. Длиною в оставшуюся жизнь.
Валентина Сергеевна отвернулась. Потом резко — с издёвкой:
— Ты думаешь, одна справишься? Поседеешь, заболеешь — и никто тебе воды не подаст.
Ольга усмехнулась:
— А вы подавали?
Молчание.
— До свидания, Валентина Сергеевна. Не провожаю — вы дорогу знаете.
Она ушла и больше не приходила.
Через месяц у Ольги появилось новое хобби — тишина с чашкой чая. Казалось бы, глупость. Но раньше это было невозможно. Потому что чай всегда сопровождался:
— Почему так горько?
— Сахара мало.
— А ты кому сварила — себе или нам?
А теперь — без вопросов. Чай. И окно. И в голове не гул, а покой.
Алексей всё ещё писал. Один раз — даже пришёл в новый офис. Пытался говорить о «втором шансе».
— Я не пью, не гуляю. Работаю. Маме сказал — молчи, не лезь. Всё понял. Правда. Дай шанс.
Ольга смотрела на него и не чувствовала ничего. Ни злости, ни жалости. Просто — пусто.
— А ты сам себе дал шанс, когда унижал меня? Когда стоял между мной и её голосом? Когда кричал, что я обуза?
— Я не со зла. Просто ты… стала другая.
— Я стала собой. И я этой «другой» нравлюсь. А той — больше нет. Умерла. Там, в твоей кухне. Между гречкой и каплями.
Он замолчал. Потом ушёл. Без цветов. Без торта. Без надежды.
Ольга переехала в другую квартиру — светлую, с балконом. Поставила туда кресло. Иногда сидела там вечерами. Смотрела вниз. Вдыхала.
Там, внизу, шла какая-то женщина. В пакетах — картошка, масло, таблетки. За ней, сзади, плёлся мужик. Вонючий, в мятой футболке. Кричал:
— Я тебе говорил — с маслом не бери! Денег нет!
Женщина молчала.
Ольга смотрела сверху и думала:
Вот и я была такая. А теперь — вот она я. Наверху. Наедине. Но свободная.
Она вернулась в комнату, достала с полки свою старую записную книжку. Там, среди старых списков покупок и планов на отпуск, было написано:
«Сил нет. Деньги кончаются. Жизнь — как наказание».
Она зачеркнула. Написала рядом:
«Теперь я себе снова нравлюсь».
И закрыла.
