Катя всегда говорила:
— Мужа выбирают не по глазам, а по уму. И не по уму — тогда уж лучше вообще одной.
Это она еще до Павла так говорила. А потом… потом была весна. И поздний кофе в «Шоколаднице». И Павел с этим его дурацким одеколоном «Саша», который он покупал у перекупов с «Авито» — потому что «мужик должен пахнуть, как мужик, а не как салат».
Катя — женщина взрослая, с умом, с квартирой на юго-западе и ипотекой, которую она гасила сама, без «мужика». И когда Павел появился в её жизни, ей было уже 47. Он — на два года моложе. Массивный, бровастый, с вечной привычкой ставить кружку на стол без подставки и говорить «в твоём возрасте пора расслабиться, зайка».
Зайка.
Она терпела, зная: все мы не без греха. А в его грехах было не самое страшное — он не пил, не бил, не сидел в Telegram днями. Зато играл в домино с соседом по гаражам и называл свою маму «мамочкой». В пятьдесят лет.
Поженились они просто: ЗАГС, без пафоса. Праздновали дома, с салатами «оливье» и «шуба», хотя была весна. Мама Павла — Елена Семёновна — пришла в розовом брючном костюме и прической из 90-х: химия на волосах и тушь, с которой она выглядела, как растроганная панда.
— Катюша, деточка, я вас так полюбила сразу! — она обнимала Катю до скрипа костей. — Ты мне как дочка! Только всё по-честному делай, ладно? А то я у сына за спиной не стою.
Катя тогда только усмехнулась. Думала, шутка.
Прошло девять месяцев. Как беременность, только вместо младенца — нервный тик и коробки с вещами на балконе.
Сначала всё было вроде бы неплохо. Павел даже завёл привычку вытирать раковину после бритья, а на день рождения Кати подарил мультиварку.
— Чтобы ты не уставала, моя крошка, — сказал он, поглаживая её по спине. — Усталость — первый шаг к старости, а у нас с тобой вся жизнь впереди.
— Ты мне ещё мазь от артрита подаришь, — усмехнулась Катя, но мультиварку оставила. Готовила в ней перловку, хотя Павел ворчал, что «это для казарм, а не для дома».
А потом началась эта тема с мамой.
— Её дом — это, Катя, просто позор. В подъезде бомжи живут. Она одна, пожилая. Хочешь, чтобы она там умерла?
— Я хочу, чтобы она жила у себя.
— Что ты за человек, Катя?.. У нас же место есть. У тебя аж комната свободная. Всё равно она пылится.
— Она мне нужна. Для себя.
— Для чего? Ты там что, летаешь в одиночестве? Медитируешь?
— Я там дышу, Павел. Я вообще люблю одиночество. И своё пространство.
Он хлопнул дверцей холодильника и вышел курить на балкон. Вернулся — пахло сигаретой и раздражением.
— Знаешь, у моей матери сердце. Ты хочешь, чтобы она умерла от обиды, что ты не пускаешь её к сыну?
— А у меня — нервы. И они живут здесь, а не в её районе.
— Эгоистка.
Через неделю Елена Семёновна стояла в коридоре с двумя чемоданами и клетчатым пакетом. Улыбалась.
— Ну вот и я! — провозгласила она, вбивая зонтик в держатель. — Я всё подумала — лучше жить вместе. Я тут не в тягость.
— А вы спрашивали меня? — Катя стояла на пороге, в халате, в тапках, с выжатым лицом.
— Это теперь и мой дом, Катюша. Неужели ты хочешь поссориться из-за старушки?
— Этот дом — МНЕ принадлежит. Я купила его задолго до того, как вы с сыном появились.
— Ну что ты как неродная. Всё же можно по-людски решить.
Павел сидел в зале, с пультом от телевизора, будто его всё это не касалось.
— Я ей сказал, что мы не против, — буркнул он, не отрываясь от футбола. — Тебе ж не сложно.
Катя развернулась и ушла в ванную. Закрылась. Стояла у зеркала, смотрела на своё лицо — как будто ей кто-то дал пощёчину. Или она сама себе.
Где я свернула не туда?
Мама Павла начала сразу.
На третий день переставила кастрюли местами, потому что «так логичней». На пятый — предложила выбросить кресло, где Катя читала по вечерам.
— Оно старое и уродливое. И вообще, место пылится. Лучше тут поставить мой массажный стул.
Катя молчала. Не сразу, но молчала. До поры. Пока не увидела, как Павел вытаскивает её документы из шкафа.
— Что ты делаешь?
— Да ничего, Катя. Просто кое-что нужно. Нотариус один знакомый сказал, что можно оформить часть квартиры на меня — ты ж всё равно моя жена.
— Это моя квартира. Моя.
— И что? Брак есть брак. Всё должно быть общее. Я же не чужой.
— Но и не хозяин.
Пауза.
— Ты сейчас против меня пошла, Катя? Ты вообще понимаешь, как ты себя ведёшь?
Она смотрела на него, как на другого человека. Как будто это не тот Павел с кофе в «Шоколаднице». А какая-то его тень. Прожорливая, наглая, уверенная, что всё можно забрать, просто потому что он — муж.
— Собирай вещи, Павел.
— Что?
— Собирай. С мамой. Оба.
Он ушёл через два часа. Обидно чихнул дверью. Елена Семёновна долго прижимала к себе коробку с фарфоровыми тарелками, которые зачем-то успела вытащить из серванта.
— Ты пожалеешь, девочка. Старость — не за горами. И кто к тебе тогда придёт?..
Катя закрыла дверь. Села на пол. Разревелась.
Потом встала, пошла в ту самую комнату. Села в кресло. Включила свет.
Пахло спокойствием. Пахло… собой.
Катя в ту ночь не спала. Прямо в кресле. С телефоном в руках и мыслью в голове: «Неужели это было на самом деле?»
Развод — как пожар: начинается с искры, а потом остаётся один только пепел и запах гари, который воняет ещё месяцами. Вроде и всё потушено, а дышать трудно.
Утром заварила кофе. Без сахара, как любила. Смотрела в окно и думала, как сказать сыну. Сын был от первого брака, ему уже 25, живёт с девушкой на съёмной. И как-то всё меньше звонит. Катя считала, что это нормально — у него жизнь, у неё своя.
Позвонила сама.
— Миша, привет.
— Мам, я сейчас на работе, ты можешь коротко?
— Развелась я.
— Опять?
Катя прикрыла глаза.
— Не опять. А окончательно.
— Мам, тебе ж не пятнадцать. Ты серьёзно думаешь, что это нормально — жить как в турецком сериале?
— А ты думаешь, нормально — терпеть, когда тебе в лицо плюют, а потом просят не обижаться, потому что «это любовь»?
— Я просто не понимаю, зачем было жениться. В твоём возрасте можно жить просто так. Ну, знаешь… как соседи.
— Спасибо, сынок. Очень поддержал. Прям как доктор Хаус, только без диплома.
— Мам, прости. Просто у меня сейчас завал на работе. Ты… ты как там одна? Может, приедешь к нам?
— Чтобы ты с твоей Аленой смотрели на меня как на музейный экспонат? Нет уж, спасибо. Я дома. И, наконец, одна.
Он что-то промямлил, сказал, что перезвонит, и сбросил. И правильно. Лучше честно, чем лицемерно.
На следующий день Катя убирала квартиру. Слишком уж много следов оставили «гости».
Зубная щётка Елены Семёновны стояла на своей чашке, как памятник наглости. Павел забыл зарядку от телефона, носки, старую куртку и даже носовой платок с вышивкой «П». Катя собрала всё в пакет и поставила за дверь.
— Ну чтоб не подумали, что я злопамятная. Я — памятливая, но в пределах разумного, — пробурчала она себе под нос.
Она смотрела на квартиру как будто заново. Её кухня. Её книги. Её диван, на котором никто больше не развалится с пультом и фразой:
— А есть чё пожрать?
И вот тут пришёл он.
Не Павел. А бывший. Первый. Тот самый, от которого сын. Тот, кто однажды ушёл «по-английски», а потом появлялся на горизонте только по праздникам, как метеорит: ярко, быстро и со скандалом.
Звонили в дверь. Катя, не глядя, открыла. И чуть не выронила чашку.
— Привет. Я проезжал мимо.
— Конечно. Ты же всегда случайно оказываешься на моём пороге, когда я только-только вытираю сопли после очередного идиота. У тебя, случайно, радар на мои разводы нет?
— Я слышал. От Миши.
— Миша, как обычно, сдал с потрохами. За что я его, впрочем, и люблю.
Олег стоял в дверях, чуть седой, но всё такой же — с ухмылкой на лице и запахом дорогого кофе. Или парфюма, она уже не понимала.
— Можно войти?
Катя посторонилась.
— Если ты пришёл сказать «я же говорил» — иди сразу. Очередь на такое у меня уже за стенкой стоит.
— Я пришёл, потому что… Ну не знаю. Захотелось. Как ты?
— Как обычно. Только теперь без мужа и свекрови в комплекте. Хотя нет, вру — у меня теперь больше места в шкафу. И на душе.
Он уселся на кухне, как будто никуда и не уходил десять лет назад. Как будто не говорил тогда:
— Ты слишком правильная. Мне с тобой скучно. Я ещё хочу пожить.
Катя сделала чай. Без слов. Просто так — по инерции. Как будто рука сама вспомнила.
— Ты знала, что я с Ленкой расстался? — спросил он, глядя в окно.
— Ага. Я ещё на твоей рождественской открытке «с Новым одиночеством» недоумевала.
Он усмехнулся.
— Я тогда был дурак.
— А сейчас кто? Философ?
— Старый дурак. Но хоть честный.
Они замолчали. Только чайник свистел на плите, да кошка, которую Катя завела назло Павлу, мурлыкала у ног.
— А ты ведь меня не простила, да? — спросил он вдруг, глядя прямо.
Катя поставила кружку на стол и села напротив. Устало, спокойно.
— Я не прощаю. Я забываю. Просто стираю. Как жир с плиты. Ты был. Потом тебя не было. И вот ты снова.
— И что мне теперь — уходить?
— Да нет. Сиди. Поговорим. Я как раз хотела услышать, почему ты ушёл тогда. По-честному.
— Потому что испугался. Ты была сильная. Целеустремлённая. А я — пацан с разбитым носом и иллюзиями. Я думал, любовь — это когда легко. А оказалось — это работа. На которую я не хотел устраиваться.
Катя молчала. А потом хмыкнула:
— Ну вот. Хоть один мужик признался, что лентяй. А то все — либо страдалицы, либо философы.
Они засмеялись. Впервые за долгое время — не натужно. По-настоящему.
— Я могу тебе помочь. Если хочешь, — сказал Олег. — Просто по-дружески. Без задних мыслей. Я умею собирать мебель. И чинить полки.
Катя подняла бровь:
— Ты про ту, которая упала, когда ты в прошлом году пытался её повесить у Миши на даче?
— Ну, опыт — сын ошибок трудных, как говорил классик.
К вечеру они вместе прикрутили ту самую злополучную полку, где Катя держала бокалы.
— Знаешь, а ведь я всё равно не жалею, что вышла за Павла, — сказала она, держа в руках отвёртку. — Я поняла, что лучше быть одной, чем жить с человеком, который считает, что всё твоё — это «на время».
— А я жалею. Что ушёл. Но, видимо, у всех свой путь.
— И иногда он проходит через три развода и одну свекровь с аллергией на границы.
Он смеялся. И Катя тоже. Без пафоса. С тихим облегчением.
— Я не прошу ничего, Катя. Просто хочу быть рядом. Как когда-то. Если ты позволишь.
Она посмотрела на него. Долго. Не как в сериалах — с пафосной паузой и слезами. А просто. По-человечески.
— Посмотрим. У меня теперь свой ритуал — сначала живу с собой. Потом с кошкой. А уже потом — может быть — с кем-то ещё.
— Хорошая последовательность. А я начну с соседней квартиры.
— Ну, сосед, тогда до завтра.
Катя закрыла дверь, выдохнула и улыбнулась. Не потому что вернулась любовь. А потому что вернулось что-то другое.
Себя. Она вернула себя.
— Привет, Катюша. Ты уж не сердись, что я без звонка… —
На пороге стояла Елена Семёновна. Вся в сиреневом, с сумкой через плечо и видом обиженной вдовы, которой забыли дать тост на поминках.
Катя, не мигая, держала ручку двери.
— Это шутка такая, да? Или вы с сыном решили конкурс провести: кто быстрее вернётся в мою жизнь?
— Мне просто нужно поговорить. Я ведь не враг. Мы с тобой всё-таки почти семья.
— Почти семья, Елена Семёновна, — это как почти беременна. Или есть, или нет. И слава Богу, что нет.
— Я ж не ссориться пришла. Ну, пусти хоть чаю попить. Ноги гудят, я с того самого района пешком шла.
Катя фыркнула.
— Пешком? Через весь город? Вы же в жизни без такси не поедете, даже если горит. Что вы хотите?
— Мне нужна твоя помощь. Мы с Павлом поссорились. Он снова уволился. Достал уже со своими идеями бизнеса. Продай ты уже квартиру — тебе она одной всё равно не нужна, а мы купим домик за городом. Себе. И тебе комната будет. Ну как в Европе — старики вместе живут.
— Европа у нас, конечно, в голове. У кого — в Польше, у кого — в 1947 году.
Катя прислонилась к косяку, скрестив руки.
— А ты, Елена Семёновна, сама-то поняла, что сейчас сказала?
— Да что я такого? Ну, с юмором, может. Ты ведь всегда была обидчивая.
— Вы, кажется, забыли, что это моя квартира. Купленная до вашего сыночка. И если уж говорить по-европейски — вы с Павлом можете жить хоть в фургоне. Но за мой счёт — никогда.
— А Павел говорил, что ты изменилась. Что у тебя кто-то появился. Опять этот… как его… отец Мишки?
Катя напряглась.
— А это уже не ваше дело.
— Ты пойми, Павел — он ведь тебя по-настоящему любил. Просто ты его задвинула. Ты всё сама. Всё сама. А мужчина рядом — как декорация. А ведь он старался. Вот и пошёл к нотариусу — думал, если у него хоть часть квартиры будет, ты его заметишь.
— О, ну конечно. Вся страна держится на женщинах, которые «не замечают» своих мужчин, пока те не начинают оформлять документы за их спиной.
— Я не это… Я просто… Катюша, ну не выгоняй. Мне сейчас некуда.
— У вас есть сын. Вот к нему и идите.
— А он меня выгнал! Сказал, что я всё испортила, что из-за меня вы развелись. А он один теперь. Плачет там, как ребёнок.
Катя опустила глаза. Не потому что жалко. Потому что всё это звучало, как чужой спектакль, в котором она больше не хочет играть.
— Мне вас не жаль, Елена Семёновна. Это ваш выбор — лезть, куда не звали. Вот и живите с последствиями.
— Ну пожалуйста… хоть на ночь.
Катя закрыла дверь. Тихо. Без хлопка. Потом прислонилась к ней и закрыла глаза.
Когда человек закрывает дверь — он не отказывается от человечности. Он выбирает себя.
Через неделю Катя получила повестку в суд.
Ответчик: Кузнецова Екатерина Васильевна.
Истец: Кузнецов Павел Геннадьевич.
Требование: признание права совместной собственности на жилую площадь.
Руки у неё дрожали. Не от страха — от бешенства.
Позвонила адвокату.
— Да, это возможно, — сказал тот сухо. — Если докажет, что вы вели совместное хозяйство, он может претендовать на долю. Особенно если не было брачного договора.
Катя сидела, как облитая ледяной водой.
— То есть, если я готовила ему обеды и мыла его бельё — теперь я должна отдать ему полквартиры?
— Юридически — примерно так.
Катя уронила трубку. Села за стол. Написала короткое сообщение.
Олег, ты был прав. Настоящий кошмар начинается не в спальне, а в суде.
Он приехал через полчаса. Без цветов. С кофе и папкой.
— Мы подадим встречный иск. У тебя все документы на квартиру есть?
— Да. И все чеки. И даже фотографии, где я одна её ремонтирую, а он лежит на диване.
— Отлично. Мы сделаем из этого дело. Бьюсь об заклад, он даже коммуналку не платил.
— Не платил.
Олег выдохнул и сел рядом.
— Катя… я не хочу вмешиваться, но если хочешь — я помогу тебе не только юридически.
Катя посмотрела на него.
— Ты не боишься? Я же та ещё ведьма. Три развода, ипотека, взрослый сын с обидами, и квартира, на которую подают в суд.
— Катя, я тебя знаю. Ты — не ведьма. Ты — хозяйка. И если кто-то путает твою стойкость с холодом, пусть валит к чёрту.
Она рассмеялась. Горько, но искренне.
— Спасибо, Олег. Даже если ничего не получится — я хотя бы не одна в этом балагане.
Суд длился два месяца. Павел пришёл в первый день — в костюме, взъерошенный, с мамой под руку.
— Я просто хочу справедливости, — говорил он. — Мы жили вместе. Я вложился. Душой.
Катя подняла глаза к судье.
— Я не знаю, сколько стоит душа. Но за квартиру я платила рублями. И вот документы.
Судья скучал. Секретарь что-то печатала. Елена Семёновна всхлипывала в зале, будто Катю судили за убийство котёнка.
— Я старалась, как могла! Я ей помогала! Я поливала фиалки! — выкрикнула она на третьем заседании.
Катя не выдержала. Встала.
— Ваша честь, можно я скажу?
Судья кивнул.
— Этот человек пришёл в мою жизнь, когда я уже всё построила. Когда я оплатила ипотеку. Когда я наконец-то научилась жить одна. Он не платил за свет, он не мыл посуду, он не носил пакеты. Он просто пришёл — и решил, что раз у меня есть, значит, и ему положено.
— Женщина и мужчина — это партнёры! — возразил Павел. — А она всё время ставила себя выше!
— Я ставила себя выше — своей тени, — прошипела Катя. — Потому что жила не с мужчиной, а с человеком, которому было удобно. Пока удобно — он рядом. А как попросишь уважения — в суд идёт.
Судья кашлянул. Через неделю пришло решение:
В иске отказать. Собственность признать за ответчиком в полном объёме.
Катя не плакала. Просто села в такси и поехала домой. Олег ждал её у подъезда.
— Ну, что?
— Я — снова хозяйка своей жизни. И своей квартиры.
Он молча обнял её. А Катя впервые за много лет позволила себе расслабиться.
Прошло два месяца. Был конец августа. Катя поставила новую полку — самую обычную, икеевскую. На неё — два бокала. Один — для вина. Второй — на всякий случай.
Раздался звонок.
— Мам, привет! Я с Аленкой расстался. Могу я пожить у тебя пару недель?
Катя вздохнула. Подошла к зеркалу. Улыбнулась себе. Потом сказала:
— Приезжай, Миша. Только с одного бокала не пей. Он — запасной. Для гостей. Или для будущих мужей.
Сын не понял. А ей было всё равно.
Она вернула себе главное — себя.
