— Ты ей сказала? — Аня резко захлопнула дверцу шкафчика и обернулась. — Или опять слилась под мамино «я же ради вас стараюсь»?
Андрей промолчал. Стоял в дверях кухни, руки в карманах, плечи опущены. Как провинившийся подросток. Не муж, не опора, а пыльный рюкзак на вешалке — ни толку, ни вида.
— Я тебя спросила, — повторила Аня, уже тише, но с той самой опасной тишиной, после которой обычно бросают тарелки. — Ты сказал ей, что я не отдам квартиру?
Андрей вздохнул.
— Аня, давай спокойно. Мы же взрослые люди…
— О, конечно, — перебила она с ядовитой усмешкой. — Только взрослым, как правило, не надо напоминать, что трёшка в «Академическом» — не материнское наследие, а МОЯ квартира. МОЯ, Андрей. И если твоя мама хочет отдельную — пусть сдаст свои дачи и купит себе хоть сарай на Шарташе. Но не трогает мою.
Она села за стол. Ложка гремнула об тарелку супа. Аппетит ушёл, как соседка со второго — с драмой, визгом и уводом кота.
— Она не просит отдать. Она предложила вариант. Две однушки вместо трёшки, и жить спокойно. Все при деле, — тихо сказал он.
Аня подняла глаза. Резко. В лоб.
— Спокойно? Тебе спокойно с ней под боком, которая каждый вечер в 20:00 находит повод зайти и сказать, что «на кухне запах несвежий», «Андрюш, у тебя рубашка опять в складках» и «не все женщины умеют быть хозяйками»?
Он замолчал. Потому что да. Потому что рубашка в складках, а борщ не как у мамы.
Аня встала, медленно подошла к нему, заглянула в глаза. Тихо:
— Или ты правда считаешь, что это нормально — втроём жить в одной квартире, где я даже чай попить не могу без надзора?
Андрей отвёл взгляд. Подошёл к окну. Протёр стекло большим пальцем. Молчание легло между ними — толстое, как шерстяное одеяло летом.
— Ты хочешь, чтобы я выгнал мать? — он говорил сдержанно. Словно зубами сжимал каждое слово.
— Я хочу, чтобы ты стал мужчиной. И сам понял, что за спиной жены не прячутся, — голос её дрогнул, но она держалась. Уперлась руками в столешницу. — Ты не должен выбирать. Ты должен понимать, что семья — это мы. А не она.
Он обернулся резко:
— А семья — это не мама? Которая всё ради меня делала?
— Всё ради тебя? — Аня хмыкнула, и на её лице появилось выражение, которое обычно носят актрисы перед сценой пощёчины. — А что конкретно? Что она ради тебя делала? Варила? Так это и мне доставалось. Манипулировала? И тут я не обделена. Сынок у неё до сих пор без пуповины. Только пуповина уже не органическая, а ипотечная — тянет всех нас вниз.
Он не ответил. Только сжал губы. Из-за двери донёсся шелест: Валентина Ивановна, как всегда, «мимоходом» подошла к кухне. Она никогда не слушала специально — просто слух у неё был феноменальный, а границ — как у маршрутки в час пик.
— Вот и поговорили, — с нажимом сказала Аня, громко, почти в сторону двери. — Сейчас начнётся вечерняя смена контроля качества супа.
В ответ — шаги. Спокойные, уверенные, как у прокурора на процессе. Через секунду в кухню вошла Валентина Ивановна. В розовом халате, с запахом духов и видом, как у женщины, которая только что придумала, куда деть не только квартиру, но и саму Аню.
— Я, конечно, не хотела вмешиваться… — начала она. Голос — сладкий, как просроченный торт.
Аня приподняла брови:
— Но всё равно вмешаетесь. Как в суп. Без спроса и с комками.
— Я предложила удобный вариант. Для всех. Чтобы никто не мешал. И ты, Анечка, могла бы начать снимать напряжение не на моём сыне, а, например, на новой мебели в своей однушке, — с ядовитой доброжелательностью сказала свекровь.
— Мебель я покупаю туда, где собираюсь жить, — отрезала Аня. — А свою жизнь я в «двушки на ЖБИ» не планировала.
Валентина Ивановна чуть прищурилась.
— А ты, Андрюша, помолчи, — продолжила она, не глядя на сына. — Мужчина в доме должен принимать решения. А не стоять между двух баб, как баба. Или ты у неё на поводке, а, сынок?
Андрей напрягся. Посмотрел на жену. Потом — на мать.
— Мама, ты переезжаешь, — сказал он ровно. — Временно. Потом найдём тебе квартиру. Продажи не будет.
Наступила такая тишина, что даже холодильник перестал гудеть.
— Что? — медленно переспросила Валентина Ивановна, с прищуром, как будто только что ей вслух прочитали приговор.
Аня сделала шаг вперёд, но не стала торжествовать. Слишком много сил ушло на это. Говорить не хотелось.
— Это не обсуждается, — сказал Андрей. — Я договорился с дядей Пашей — у него есть комната. На пару месяцев. Потом разберёмся. Но больше мы не будем жить все вместе.
Свекровь выпрямилась. Медленно, с достоинством, как королева, у которой только что отжали трон.
— Значит, вот как… — сказала она. — Ну что ж. Хорошо. Посмотрим, сколько ты продержишься без моей помощи, Андрюшенька. С этой… профурсеткой.
— Ой, давайте без театра, — перебила Аня, устало. — Вы тут четыре месяца с нами, а ощущение, что мы уже прошли пять кругов ада. И если честно, я лучше в Преисподней с котлом, чем ещё день с вами в одном коридоре.
Валентина Ивановна резко развернулась, задев плечом сына, и вышла. Каблуки глухо стучали по полу. Хлопнула входная дверь.
Аня стояла, как выжатая тряпка.
Андрей молча подошёл, обнял её за плечи. Она не отстранилась.
— Ты уверен, что справишься? — спросила она тихо.
— Я не уверен. Но я устал быть между вами. Я выбираю тебя.
Она не заплакала. Просто кивнула.
А за стеной кто-то включил воду. Соседи. Или, может, это была просто тишина, смытая напряжением.
Но никто не знал, что у Валентины Ивановны на этот случай уже был план Б. И этот план умещался в один аккуратный листочек бумаги. С гербовой печатью.
Аня стояла на балконе, глядя на серые крыши соседних домов, как на поле после битвы. Только вместо штыков — зонты, а вместо знамен — спутниковые тарелки.
Прошло три недели с тех пор, как Валентина Ивановна выехала. И в квартире стало… тишина. Не счастье — ещё нет. Но именно тишина. Без «вот у нас в 85-м», без «а борщ ты пересолила», и без вечных проверок в стиралке: «А это у тебя что? Трусы без стирки или просто стиль такой?»
Аня вдыхала воздух глубоко, будто впервые за долгое время у неё из легких ушёл мешок картошки. Но расслабляться было рано. Что-то тревожно зудело в воздухе. Знаете это чувство? Как будто чайник кипит, а ты только ушами чувствуешь.
Телефон зазвонил, как удар колокола по нервам.
— Анечка, добрый день. Это Светлана Борисовна, нотариус. Вы можете подъехать сегодня? У нас тут интересный документ по вашей квартире.
У Ани в животе всё сжалось.
— Простите… по моей квартире?
— Да. Появилось заявление о совместной долевой собственности. Нужно обсудить. Лучше лично.
Аня приехала через два часа. Чуть не уронив зонт, чуть не потеряв тапку в луже. Вся тряслась, как будто её вызывают в кабинет директора за то, чего она не делала, но в чём подозревают по интонации.
Нотариус, дама худая, как совесть после отпуска, положила на стол бумаги.
— Вот. Пять лет назад ваша мама оформила дарственную на вас. Но без уточнения полного перехода права. Это оставляет юридическое окно…
— Какое ещё окно?! — Аня села, как будто в неё кинули камень. — Дом — мой. Это подарок от родителей! Она там просто жила. Как квартирант. Без прописки даже!
Светлана Борисовна кивнула.
— Да, но она заявила через суд о «вложенных средствах» и «совместном ведении хозяйства» — мол, покупала мебель, вносила деньги на ремонт. И, как результат, претендует на долю.
— Да она только свою тумбочку привезла! Из девяностых. И линолеум поменять уговаривала два года!
— К сожалению, по закону, если суд удовлетворит иск, она может претендовать на часть квартиры. И…
— Нет. — Аня резко встала. — Этого не будет. Я буду судиться. До последнего.
Она вышла, не дослушав. Дрожала. В ушах гудело. Только одно слово стучало в голове — предательство.
Андрей сидел дома, уткнувшись в телефон. На экране — новость про очередного блогера, купившего пятый «Гелендваген». И тут Аня влетела в комнату.
— Ты знал?! — выпалила она, с таким тоном, будто застала его с соседкой по лестничной клетке. Без одежды. И с «Мерси».
— Чего? — он встал, как ошпаренный.
— Про заявление твоей мамочки в суд. Про «вложенные средства». Про долю!
Он побледнел. Это было видно даже под жёлтым светом лампы.
— Я… Я не знал. Серьёзно. Она ничего не говорила…
— Ах, ну да. Опять «мама ничего не говорила». А у неё, оказывается, юрист! Бумаги! И свидетели из ЖЭКа, что она «платила коммуналку».
— Аня, я…
— Не называй меня так, — она замерла. Глаза в упор. — Ты же прекрасно знал, что она не уйдёт просто так. У неё зуб на меня с тех пор, как я в первый раз борщ без лаврового листа сварила!
Он сел. Растерянный. Как мальчик, которого поставили в угол, но не объяснили — за что.
— Я думал… Я надеялся, что она успокоится. Что мы разъедемся и всё…
— Твоя мама не успокаивается. Она затаивается, как комар. А потом — бац, и ты чешешься неделю. Вот и сейчас — в суд подала. Тихо. За спиной.
Андрей потёр лицо руками. Впал в себя. Как Windows при перегреве.
— Я поговорю с ней. Завтра. Обещаю.
— Завтра — поздно. Я подам встречный. И адвоката найду. А ты… — она подошла ближе, — …определись, кто ты: муж или мамин приёмник.
На следующее утро он всё-таки пошёл к матери.
Та встретила его с томным лицом человека, который вроде бы невиновен, но готов сыграть драму уровня Шекспира.
— Андрюшенька, что-то ты как-то бледно выглядишь. Еда не та? Она тебя кормит хоть?
— Мама. Ты подала в суд. На жену. На её квартиру.
— А кто мне оставил выбор? — она резко сменила тон, встала, подошла к столу. — Я вкладывалась! Ремонт — мой! Деньги на обои — мои! И потом — ты же понимаешь, она меня выжила! Выгнала, как… как собаку!
— Мама, ты не права. Это её жильё. Мы живём там по её доброй воле. И ты не можешь так…
— А почему не могу? У меня пенсия десять тысяч! А она сидит там, как королева, и швыряет словами. А я? Я ничего не значу? Да я тебе всю жизнь отдала! А теперь твоя баба решает, где мне жить?
— Ты не баба. Ты моя мама. Но и она — моя жена. И если ты мне объявляешь войну через суд — я не на твоей стороне.
— Ну конечно, — с иронией бросила она. — Она тебе ближе. С ней ты в постель ложишься.
— Это низко, — прошипел он. — Очень низко.
Он вышел, захлопнув дверь.
Через два месяца суд. Адвокат Ани — женщина в очках и с голосом, который может убить таракана. Юрист Валентины Ивановны — молчаливый, но наглый, как кот, севший на белое кресло в грязных лапах.
Судья выслушал все аргументы. Посмотрел бумаги. Кивнул.
— Иск Валентины Ивановны о признании доли собственности отклонить. Все претензии отклонены в полном объёме.
— Что?! — вскрикнула свекровь. — Это что, справедливо? Я двадцать лет в том доме была! Я, я…
Аня сидела спокойно. Андрей — тоже. Он впервые держал её за руку. Крепко.
— Мама, — спокойно сказал он, когда они вышли. — Оставь нас в покое. Навсегда, если нужно.
— Это всё она… — прошипела та.
Аня усмехнулась:
— Нет. Это вы. Вы сами всё разрушили. Вам не квартиру надо было — а контроль. Но вы его потеряли. Окончательно.
После суда Аня с Андреем долго молчали. Дома. За столом.
— Ты всё ещё злишься на меня? — тихо спросил он.
— Нет. — Она выдохнула. — Я просто… больше не доверяю. Не тебе — в целом. Мне надо заново научиться верить, что рядом — партнёр, а не молчаливый наблюдатель.
Он опустил голову. Но не ушёл.
— Я докажу. Стану таким, каким ты меня заслуживаешь. Без мам, без полутонов. Только ты и я.
Она посмотрела на него. Долго. А потом прошептала:
— Хорошо. Один шанс. Последний.
Он кивнул.
И в этот момент где-то за окном завыл ветер. Тот самый, что гонит прочь старые листья. Чтобы новые успели вырасти.
