— Да как же у тебя руки не из того места, — вдруг рявкнула Вера Павловна, встала из-за стола, подняв подбородок, словно я не жена её сына, а мелкая прислуга.
Я вжалась в угол кухни, соус ещё покапывал с края скатерти, алыми пятнами, как кровь.
— Ты растяпа! — выкрикнула она, и тут же — пощёчина. Молниеносная, звонкая, настоящая. Воздух зазвенел в ушах; во рту пересохло.
Жанна и Лёша, наши соседи, пристально разглядывали содержимое своих тарелок, словно пытаясь решить сложную задачу.
Артём, мой муж, даже не удостоил меня взглядом. С угрюмым видом пробормотал:
— Ты действительно рассеянная. Мама права.
Вот и всё. И праздничный ужин в честь дня рождения Веры Павловны повис в воздухе тяжёлой, гнетущей атмосферой.
Я едва сдержала слёзы. Просто поднялась из-за стола и, попросив прощения, пошла убирать со стола. Руки дрожали, всё вокруг казалось нестабильным: стол, посуда, мои губы.
— Я сама всё уберу, — прошептала я почти беззвучно.
В ответ – абсолютное молчание. Все продолжали есть, не произнося ни звука.
Часто вспоминаю тот вечер, и теперь любой звон стекла напоминает мне звук той обиды.
Тогда, в ванной, я пыталась отстирать скатерть, нанося пятновыводитель, который тут же растекался по рукам, и беззвучно плакала.
Думаете, это был первый случай, когда я столкнулась с резкими словами? Вовсе нет.
Но чтобы… в присутствии всех! И чтобы муж…
***
День начинался как обычно. Если, конечно, можно назвать обыденным это сумрачное, противное и влажное утро, наступившее после вечера унижения, когда мне отвесили пощёчину на глазах у близких и родных. Внутри всё болезненно сжалось, словно отжатая ветошь.
Я проснулась рано. Артём лежал ко мне спиной, уткнувшись лицом в стену. Я тайком посмотрела на его затылок: коротко стриженые волосы, всегда аккуратные. Сейчас даже он казался отстранённым, словно тяжёлый валун, который не под силу сдвинуть.
Привела в порядок постель и юркнула в ванную комнату: умылась прохладной водой, расчесалась, отметила синяки под глазами. Следа от пощёчины почти не было видно, но я ощущала его жжение где-то глубоко внутри.
— Лена, приготовь чай, — услышала я скрипучий голос свекрови из-за двери.
Безмолвно прошла на кухню и поставила чайник. Гости уже уехали, вокруг царила тишина и напряжённость. Звук чашек, соприкасающихся с блюдцами, разносился по кухне, пока я накрывала на стол.
Вера Павловна сидела с прямой спиной, сцепив руки в замок, а её взгляд словно проходил сквозь меня. Артём вошёл последним, кивнул в знак приветствия и промолчал. Мне хотелось сказать: «Нам нужно поговорить», но слова застряли в горле.
— Не стоило так суетиться, — недоброжелательно произнесла свекровь, небрежно роняя крошки на стол.
Я опустила глаза вниз. Было ли мне больно? Стыдно? Или я чувствовала себя униженной?
Бесполезно что-либо доказывать… Я навсегда останусь для неё чужой, посторонней и незначительной. Несмотря на десять лет совместной жизни, я всегда буду «не такой».
— Артём, сынок, не забудь купить хлеба после работы. А то, если положиться на Лену, она опять всё перепутает, — прозвучал её гнусавый голос.
Я вздрогнула от этих слов. Захотелось возразить.
Однако Артём только устало отмахнулся, даже не взглянув в мою сторону.
В этот день я окончательно осознала, что что бы ни произошло, здесь меня никто не защитит. Ни мама, ни папа. Только я сама…
Ближе к вечеру я собрала небольшую сумку, положив туда самое необходимое: паспорт, запасную одежду, свою любимую кружку, возможно, странную на вид, но такую родную. Дрожащими руками я прижала к груди блокнот с номером телефона сестры, с её голосом и спасительным смехом.
Из гостиной доносился резкий запах валерьянки.
Вера Павловна, обращаясь к телевизору, ворчала:
— Ишь, каких невесток они теперь себе выбирают… Великая проблема!
Я тихо вышла на улицу. Стояла промозглая погода. Было шумно и неуютно. В лёгкой куртке я начала замерзать.
— А вдруг меня вернут? — внезапно промелькнула в голове мысль.
Но никому не было дела до Лены. Ни до её слёз, ни до её боли.
Я сделала шаг за порог.
***
Дверь распахнулась почти мгновенно, хотя визитов в столь поздний час не ждали – рано для друзей, слишком поздно для дурных вестей. Увидев меня с дорожной сумкой, лицо сестры стало белым как полотно.
– Ленка… Что стряслось? Тебя… выставили за дверь? – голос Марины дрогнул, но тут же ее теплая рука успокаивающе легла на мое плечо.
Я отвела взгляд, боясь показать слабость:
– Можно у тебя немного пожить?
– Конечно! Что случилось?
Я молчала. Страх заплакать прямо на пороге, выдать все свои переживания, сковал меня. Я опустилась на диван, обняв подушку. В тишине ощущалась лишь внутренняя пустота.
Марина поставила передо мной чай. Застыла у стены. В ее глазах читалась неподдельная тревога. Она всегда чувствовала, когда мне сложно говорить.
– Вот, выпей, – она протянула мне свою любимую, бабушкину кружку, словно знала, что так мне будет легче.
Потом я все же выдавила из себя, глядя в угол:
– При людях… Это было унизительно… Дал пощечину. Артем… даже не попытался защитить.
Марина присела рядом, обняла меня крепко, и я, наконец, дала волю слезам.
Плечи содрогались, слезы ручьем текли по щекам.
– Тише, тише… Держись, – шептала она, нежно поглаживая меня по спине.
Я почувствовала полное истощение. В душе образовалась ледяная пустота, подобная мартовской проталине.
– Я… я оставила ему записку, – произнесла я дрожащим голосом, не пытаясь сдерживать эмоции. – Больше не могу это терпеть. Я просто… хочу немного покоя.
Сестра молча кивнула.
– Живи у меня, сколько потребуется. Потом решим, что делать дальше.
Две ночи я спала беспокойно, по несколько часов, часто просыпаясь от кошмаров: мне казалось, что за дверью кто-то кричит, ругается, визжит – и постоянно выговаривает мне:
– Лена! Неужели ты не можешь сделать что-то нормально?!
Каждое утро приносило новые ощущения: вроде бы рядом родные люди, моя Марина с мужем, старый пес Филя сопит у ног. Но в душе все равно гулкая тишина – как после долгой зимы.
Телефон начал разрываться на второй день – звонил Артем.
Сестра, не спрашивая, отключила звук.
Я смотрела на потухший экран и мысленно просила прощения:
Прости, сейчас я не готова с тобой разговаривать. Не хочу больше быть «неуклюжей» и униженной. Ни для кого.
Как же просто из родного человека превратиться в чужого.
На третий день я напечатала короткое сообщение: «Заберу вещи позже. Прошу, не звони, мне нужно прийти в себя».
Но так и не отправила его.
Слова оказались лишними.
Четвертый день прошел как в тумане: все одно и то же, чужая кружка, чужой плед.
Но никто не кричал:
– Ты трогала мой чайник? Ты опять не так нарезала хлеб?
Пятый и шестой день я просто дышала полной грудью, наслаждалась марининой картошкой, умилялась, как Филя поджимает лапу во сне, – и ненавидела звонки.
Но даже в этом покое я постоянно думала: что там происходит? Как он? Осознает ли, что натворил?
***
После моего отъезда в доме остались Вера Павловна и Артём. Не раз я ловила себя на мысли: «Пусть теперь он хлебнёт жизни с мамой!», но тут же испытывала укол стыда за эту недобрую мысль…
Однако, реальность оказалась такова: атмосфера в квартире стала ещё более гнетущей, чем при мне.
Оставшись с матерью один на один, Артём стал острее воспринимать то, что раньше казалось привычным фоном. Теперь ни одна вещь не лежала на своём месте, газеты постоянно оказывались убранными «неправильно», а приёмы пищи подчинялись распорядку Веры Павловны, независимо от его желаний и настроения. И этот её голос – резкий, недовольный, словно мир обязан ей присягнуть на верность.
— Почему опять футболка брошена где попало?!
— Ты всё ждёшь, что кто-то за тобой будет убирать, да?!
— Посмотри на себя — вылитый растеряха, как твоя Елена!
Раньше до Елены это редко долетало напрямую, да и сам он не осознавал, сколько раз защищал мать, а не жену, как постепенно превращался в её союзника-исполнителя.
Теперь же всё это обрушилось на него самого: раздражение, придирки, обвинения – плотный, тягучий, неприятный фон, не исчезающий ни вечером, ни утром.
— Мам, дай спокойно поесть, ладно? – однажды не выдержал он, откладывая вилку.
— Вот ещё! Оборзели нынче мужики – сами ничего, только жрать и вопить. Тебя бы помотать в армейской жизни…
Каждую ночь заснуть становилось проблемой. Артём лежал с открытыми глазами, снова и снова прокручивая в голове слова Елены.
«Мне невыносимо жить с постоянными унижениями и без твоей поддержки…»
Вера Павловна всё чаще высказывала недовольство мной в его присутствии, будто стремясь вернуть привычное течение жизни, а сын – утраченную уверенность.
Однажды утром что-то изменилось. Вера Павловна, выронив чашку, резко скомандовала:
— Что встал, как истукан, вместо того чтобы поднять?!
И этот ледяной, знакомый тон, которым раньше она ранила меня, теперь обжёг слух Артёма.
Он резко поднялся:
— Хватит. Так больше продолжаться не может!
Впервые в жизни его голос звучал твёрдо, громко, по-взрослому. Даже мать опешила.
— Ты что себе позволяешь? Как ты смеешь…
— Мама, довольно. Если ты не прекратишь так разговаривать – будешь жить одна. Или меняйся. Я больше не могу, — сказал он, с трудом подбирая слова.
Вера Павловна замолчала, впервые за много лет растерявшись.
За обедом воцарилась долгая тишина.
Ночью Артём взял в руки моё письмо. Перечитал его несколько раз. Его прежний мир – где мама всегда права, а жена «должна понять» – внезапно рассыпался в прах.
Смешались стыд, тревога, обида – и еще странная, глубокая опустошённость.
Он не позвонил мне – впервые не позвонил.
Несколько дней в квартире царили спокойствие и тишина. Стало очевидно: матери нужна не семья, а власть. А сыну – не материнские упрёки, а что-то другое.
Что? Он пока не понимал.
Но словно впервые начал думать самостоятельно – не ради кого-то, а ради себя.
***
Недели шли, и я почти перестала ожидать звонков. Лишь сердце по-прежнему тосковало о родном доме, где пахнет свежей выпечкой, где чайник шумит на плите, где меня ждали мои книги и привычная, спокойная тишина за окном.
Я оставалась у сестры, Даши, помогая ей с детьми. Каждый день твердила себе: «Я поступила правильно». Но ночи… как же мучительно было на душе!
Редко, но кто-то из общих знакомых писал: «Как ты, Лен?». «Артём совсем скис…»
Я молчала. Даже когда сестра робко спрашивала:
— Ты… вернешься к нему?
Я лишь куталась в одеяло и шептала в темноту:
— Не знаю… Не уверена, что смогу.
С каждым новым днем становилось только тяжелее. Будто в груди не переставал гудеть какой-то надоедливый звук.
Однажды, вернувшись с работы, я увидела Артёма у дверей квартиры сестры.
— Лена…
Его голос дрожал.
Он нервно мял край куртки, глаза покраснели, было видно, что он похудел. За ним стоял небольшой чемодан.
— Нам нужно поговорить.
— Не здесь, — отрезала я.
И повела его во двор, где стояли пустые качели на детской площадке.
— Лена, пожалуйста… Прости. Я был не прав. Я осознал всё, честно.
Я отвела взгляд, прикусила губу, чтобы не заплакать.
— Только сейчас понял, что твоей маме всегда кто-то мешал? И дело не только во мне… Ты будешь следующим. Как долго ты сможешь это терпеть?
Он опустил голову.
— Я больше так не могу… Ты была права. Даже когда тебя нет рядом, ничего не меняется… Она всё время ищет, на ком бы сорваться. А я устал.
Он глубоко вздохнул, глядя на пустой, холодный двор.
— Я хочу жить отдельно. Только мы вдвоем… Если ты меня простишь.
Я крепко сжала кулаки. Тогда, в тот вечер, его молчание ранило меня сильнее, чем пощечина. Но сейчас…
— Если… если я и вернусь, то только если всё будет по-другому.
— Как скажешь! — в его глазах промелькнула надежда.
— Жить вместе с твоей мамой я не стану. Ты будешь меня защищать, а не молча соглашаться с ней.
— Обещаю!
Мы стояли на сырой апрельской площадке, две одинокие фигуры, и вокруг словно стало тише.
Я смотрела в его глаза, и впервые за долгое время они были честными, не отводили взгляд.
Три дня спустя я пришла домой, чтобы забрать оставшиеся вещи. В квартире пахло лекарствами. Вера Павловна лежала, устало моргая.
— За вещами пришла? — просипела она.
Я кивнула.
Из кухни доносился стук: Артём что-то собирал – пакеты, полку, какую-то посуду.
— Я… хотела попросить… — Вера Павловна вдруг запнулась. — Прости, если сможешь. Я не знала, как по-другому.
Я подняла глаза.
— Будете счастливы, если не уйдешь так, как я тебя выгоняла…
В ее голосе впервые за все годы прозвучала мягкая, почти неземная грусть.
Я просто кивнула и пошла в комнату, чтобы собрать остатки своей прошлой жизни – шаг за шагом, аккуратно, стараясь не проронить ни слезинки.
Прощальный взгляд на комнату – и дверь закрылась.
В тот вечер я отправилась к мужу – в НАШУ новую квартиру.
***
Мы с Артемом впервые за долгие годы остались наедине.
Ни постоянных наставлений, бдительного присмотра из-за двери, ни чужого аромата в кухонном пространстве. Привычная безмолвность сменилась иной – смущением, несмелостью, отрывочными, осторожными беседами.
Возвращаясь с работы, я смотрела на Артема, словно видела его впервые.
Он стал чаще умолкать и прислушиваться, порой запинался в извинениях, приносил домой пирожные и тюльпаны (то, о чем забывал во все предыдущие дни рождения), даже пытался самостоятельно приготовить ужин.
— До маминого далеко, — сокрушался он, вытирая пот со лба, когда что-то подгорало в сковороде.
Я тихонько улыбалась – впервые мне хотелось поддержать его, а не обороняться.
В разговорах появилось что-то трогательное и забавное:
— Ну как, не страшно со мной в этой западне?
— Испугалась бы – не вернулась… – а затем мы оба смеялись слишком громко, чтобы тишина не уносила в прошлое.
Как ни странно, крошечная однокомнатная квартирка, еще без штор и с потрескавшимся линолеумом, ощущалась крепостью.
Там было спокойно.
Иногда я замечала, что просто сижу на подоконнике и глажу кота (мы взяли рыжего Фому), а за окном медленно опускается вечер, и Артем что-то ремонтирует в коридоре.
Спокойствие – какое же оно уязвимое…
Впервые после долгого напряжения я не боялась проснуться среди ночи – не ожидалось скандалов, не нужно было оправдываться, кто «забыл купить хлеб».
Можно было быть собой – не ждать подвоха в обычных вопросах.
Но все же – не покидали воспоминания о той пощечине, том унижении и расшатанных нервах на глазах у всех…
Артем чувствовал это и старался быть особенно внимательным.
— Ты меня не любишь? — спрашивал он иногда с лихорадочной тревогой.
— Я заново учусь тебе доверять.
Он умолкал.
Мы оба учились – строить все заново. Изо дня в день, шов за швом, словно латать изорванную скатерть.
Артем стал реже видеться с Верой Павловной – теперь ездил к ней сам, а я… Я даже не волновалась.
Они общались немного, скованно. Она пыталась обвинять, шантажировать болезнью. Когда звонила мне, в голосе появлялась хриплая покорность:
— Принесешь… супчика? — просила тихо.
Однажды я принесла – просто поставила кастрюлю и поспешила уйти, словно в чужой подъезд.
Вера Павловна сдала – стала меньше ростом, будто прозрачнее, слабее.
Но в глазах иногда проскальзывало – не то сожаление, не то страдание. Бывают же люди, которые только в старости вдруг осознают – когда уже нечего разрушать…
Со временем зажили душевные раны.
Мы стали приглашать гостей, отмечали маленькие победы, выбирали новые чашки, спорили, вешать ли шторы с цветами.
А главное – я перестала бояться совершать ошибки.
Ведь теперь никто не ударит по лицу, не опозорит перед близкими, не обрушит ледяное молчание.
Я вдруг осознала: начать жить заново можно было только тогда, когда перестала ждать одобрения за каждое действие, за каждый вздох.
Свобода – немногословна, но в ней всегда найдется место для счастья.
— Елена… — произнес однажды Артем, — спасибо, что не выгнала меня, а дала шанс.
Я молча кивнула.
Это было уже другое «мы».
Мы – два человека, которые осмелились уйти от семейной деспотии к простой, немного робкой, но искренней совместной жизни.
