Сорок лет… Это много или мало? Для вселенной — пшик, мгновение. А для человека — целая жизнь. Наша с Петром жизнь. Я иногда смотрела на его седеющую голову, на глубокие морщины у глаз, и пыталась вспомнить того чернявого кудрявого паренька, который когда-то так неумело и робко читал мне стихи под старой липой в парке. И не могла. Время стерло тот образ, заменив его этим — привычным, родным, как старое кресло, в котором уже не замечаешь потертостей.
Наш быт был отлажен до скрипа, до последней мелочи. Как швейцарские часы. Подъем в семь. Его — молчаливый душ, мой — ритуал на кухне. Запах свежесваренного кофе — это был мой якорь, мой утренний камертон, настраивающий на день. Я любила этот ритуал. Он был символом стабильности, незыблемости нашего маленького мира, из которого давно выпорхнули взрослые дети.
Но в то утро что-то пошло не так. Мелочь, едва уловимая фальшивая нота в привычной мелодии. Петр, обычно ждущий свой кофе в гостиной с газетой, суетился на кухне. Мешался под ногами.
-
Ань, давай я сегодня сам, — сказал он с какой-то натужной бодростью. — Ты присядь, отдохни.
Я удивленно подняла бровь. Отдохнуть от турки? Странно. Но я послушно села за стол, наблюдая за его неловкими, порывистыми движениями. Он рассыпал немного кофе мимо турки, чертыхнулся сквозь зубы. Руки… у него слегка дрожали руки. Я списала это на давление. Возраст, что поделаешь.
-
Вот, держи, — он поставил передо мной мою любимую чашку с синими васильками. Слишком резко. Кофе плеснул на блюдце. — Горячий, осторожно.
Он не уходил. Стоял напротив, вперившись взглядом в эту несчастную чашку, словно гипнотизировал ее. На его лбу блестела испарина.
-
Петя, с тобой все в порядке? — спросила я, чувствуя, как внутри зарождается смутная, необъяснимая тревога.
-
В полном! — он слишком громко это сказал. — Просто… переживаю, чтобы тебе понравилось. Я ведь редко готовлю.
В этот момент зазвонил мой мобильный. Дочка. Я отвлеклась, улыбнулась, слушая в трубке щебетание внучки, и краем глаза видела, как напряженно застыл мой муж.
Дверь в квартиру открылась своим ключом, и на пороге кухни, словно вихрь, появилась Иринка, младшая сестра Петра. Вечно спешащая, вечно улыбающаяся, легкая на подъем. Наша общая любимица.
-
Привет, голубки! — пропела она, сбрасывая на стул сумку. — Забежала на минутку, ключи от дачи захватить. Ой, кофейком пахнет! Анечка, это мне? Какая прелесть!
И прежде чем я или Петр успели сказать хоть слово, она схватила мою чашку со стола.
-
Ир, погоди! — голос Петра прозвучал как-то странно, сдавленно.
Но было поздно. Ирина, смеясь, уже сделала большой глоток.
-
Ой, как раз то, что нужно! Согреться с мороза! — она залпом допила почти половину. — Спасибо, братец, угодил!
Я смотрела на Петра. Его лицо… я никогда не видела его таким. Оно стало белым, как полотно, глаза расширились от ужаса, а губы беззвучно шевелились. Он смотрел на сестру так, будто она только что выпила яд.
И в этот момент мой мир, такой стабильный и предсказуемый, треснул.
Прошло не больше пяти минут. Мы с Ириной весело болтали о каких-то пустяках, я уже и забыла о странном поведении мужа. И вдруг она побледнела и схватилась за голову.
-
Ой… что-то мне нехорошо, — прошептала она. — Голова закружилась… резко так…
Она пошатнулась. Я едва успела подхватить ее, не дав упасть. Ее лоб был покрыт холодным, липким потом.
-
Воды… тошнит…
Петр метался по кухне, как зверь в клетке. Он что-то бормотал, ронял стулья, его трясло. Не от сочувствия. От страха. Животного, панического страха.
-
«Скорую»! Вызывай «скорую»! — крикнул он мне, и в его голосе была истерика.
Я вызвала. Пока мы ждали врачей, Ирине становилось все хуже. Она уже почти не реагировала, дыхание стало поверхностным. Я держала ее холодную руку, а сама не могла отвести глаз от чашки с васильками, сиротливо стоящей на столе. И от лица мужа. И эти две картинки — чашка и его искаженное ужасом лицо — складывались в одну чудовищную, немыслимую мозаику.
Он хотел отравить меня.
Мысль была настолько дикой, настолько абсурдной, что я сначала отмахнулась от нее. Мой Петя? Мой муж, с которым мы прожили сорок лет? Делили хлеб, растили детей, хоронили родителей… Не может быть. Это бред, паранойя стареющей женщины.
Но его глаза… его паника… его взгляд, прикованный к этой чашке…
Когда приехали врачи и увозили Ирину на носилках, я, повинуясь какому-то внутреннему чутью, сделала то, что потом спасло и меня, и ее. Пока Петр провожал медиков, я быстро сполоснула пустую баночку из-под горчицы, вылила в нее остатки кофе со дна чашки и плотно завернула крышку. Саму чашку и блюдце я сунула в пакет. И спрятала все это на антресолях, за старыми валенками.
Петр вернулся в квартиру совершенно разбитый. Но в его горе было что-то фальшивое. Он заламывал руки, охал, говорил, как ему жаль Ирочку, но глаза его бегали. Он искал что-то. Чашку. Я видела, как его взгляд обшаривает стол, раковину.
-
Где… где чашка? — спросил он осипшим голосом.
-
Я помыла, — соврала я, и сердце мое колотилось где-то в горле. — Не до того было, чтобы грязную посуду оставлять.
Он с облегчением выдохнул. И это облегчение ударило меня сильнее любого крика. Он боялся не за сестру. Он боялся улик.
В тот вечер я поехала в больницу. Ирину положили в реанимацию. Состояние критическое, тяжелое отравление неизвестным веществом. Усталый, пожилой врач с проницательными глазами отвел меня в сторонку.
-
Скажите, у вашей родственницы были враги? — спросил он в лоб. — Или, может, семейные ссоры? Просто так такими веществами не травятся. Это не грибы. Мы сообщили в полицию, это стандартная процедура.
Я стояла, вцепившись в ремешок сумки, и молчала. Что я могла ему сказать? Что чашку с ядом, скорее всего, приготовил ее родной брат? Для меня?
Вернувшись домой, я впервые в жизни почувствовала себя чужой в этих стенах. Каждый предмет кричал о лжи. Вот его кресло, в котором он сидел вечерами. Вот его полка с книгами. Вот фотография на стене — мы молодые, счастливые, на море… Ложь. Все было ложью.
Ночью я не спала. Я ждала, когда Петр заснет, приняв снотворное — в последние месяцы он спал только с ним. И когда его ровный храп заполнил квартиру, я встала. Настало время искать ответы.
Я всегда знала, что его кабинет — запретная для меня территория. Он говорил, что там рабочие бумаги, «не женского ума дело». Сейчас мне было плевать. Дверь была не заперта.
Стол, компьютер, аккуратные стопки бумаг. Все как всегда. Но я чувствовала, что ищу не там. Мой взгляд упал на небольшой сейф, спрятанный в стенном шкафу. Я знала, где Петр хранит ключ — в старой шкатулке с его армейскими значками. Сердце стучало так громко, что, казалось, разбудит весь дом.
Дрожащими руками я открыла сейф. Внутри были не только наши документы на квартиру и дачу. Там лежала папка, которую я никогда не видела. Толстая, синяя. Я вытащила ее.
И мой мир рухнул окончательно.
Это были выписки из банков, уведомления от микрофинансовых организаций, распечатки с сайтов спортивных ставок. Долги. Огромные, чудовищные долги, в несколько миллионов. Суммы, от которых у меня темнело в глазах. Письма с угрозами от коллекторов. Требования вернуть деньги, или…
А на самом дне папки лежал он. Страховой полис. На страхование моей жизни. Оформленный три месяца назад. Сумма выплаты в случае моей смерти с лихвой покрывала все его долги. И выгодоприобретателем был он. Петр. Мой муж.
Я сидела на полу его кабинета, среди этих страшных бумаг, и не могла дышать. Воздух кончился. Сорок лет жизни, любви, доверия — все это было перечеркнуто одной бумажкой. Он не просто хотел развестись. Он не просто нашел другую. Он хладнокровно, расчетливо решил меня убить. Списать, как надоевшую вещь, чтобы решить свои проблемы.
А я… я вспоминала, как штопала ему носки, как варила его любимый борщ, как ухаживала за ним, когда он болел. Какая же я была дура. Слепая, глупая, наивная дура.
Слезы текли сами собой. Но это были не слезы жалости к себе. Это были слезы ярости. Он не просто покусился на мою жизнь. Из-за него сейчас умирала ни в чем не повинная Иринка. Его сестра, которая любила его больше всех на свете.
Нет. Я не дам ему уйти от ответа.
Утром я позвонила в полицию и сказала, что у меня есть важная информация по делу об отравлении Ирины Волковой. Я достала с антресолей пакет. Мои руки больше не дрожали.
Петр заметил перемену во мне. Я перестала с ним разговаривать, смотрела на него, как на пустое место. Он сначала пытался юлить, изображать заботливого мужа, чья жена в шоке от трагедии с золовкой. Но мой ледяной взгляд его пугал.
Когда кольцо следствия начало сжиматься, он перешел к угрозам.
-
Ты что-то задумала, да? — прошипел он однажды вечером, зажав меня в коридоре. — Смотри, Аня. Мы сорок лет вместе. Вынесешь сор из избы — опозоришь не только меня, но и себя, и детей. Ты хочешь, чтобы все знали, что их отец — преступник, а мать — стукачка?
-
Лучше так, чем если бы они узнали, что их отец — убийца, а мать — на кладбище, — тихо ответила я.
Он отшатнулся, словно я его ударила. В его глазах на мгновение мелькнул страх, но тут же сменился злобой.
-
Ты ничего не докажешь! Это был несчастный случай!
Но он уже не был в этом уверен. Он начал паниковать. А я ждала. Ждала, когда Иринка очнется.
И она очнулась. Через неделю, выкарабкавшись буквально с того света. Она была очень слаба, но жива. Когда меня пустили к ней в палату, я не смогла сдержаться и разрыдалась, обнимая ее исхудавшее тело.
Я рассказала ей все. Про долги, про страховку, про чашку кофе. Я видела, как в ее глазах неверие сменяется ужасом, а потом — страшной, горькой правдой.
-
Нет… — шептала она. — Нет… Петенька не мог…
А потом она замолчала и уставилась в одну точку.
-
Его лицо, — прохрипела она. — Когда я выпила кофе… Я теперь помню. Он смотрел на меня… не с испугом. С отчаянием. Будто рухнули все его планы. Аня… Боже мой, Аня…
Ее показания стали последним гвоздем в крышку гроба той лживой жизни, которую выстроил мой муж. Экспертиза подтвердила, что в остатках кофе, которые я сохранила, был сильнодействующий яд, который не имеет ни вкуса, ни запаха.
За Петром пришли домой. Я сама открыла дверь. Два строгих человека в форме, понятые. Он стоял за моей спиной и все понял. Он не кричал, не сопротивлялся. Просто посмотрел на меня. И в этом взгляде была вся его гнилая душа — ненависть, страх и презрение к той, которая оказалась не такой уж глупой и покорной овечкой.
Когда его уводили, я не чувствовала ни злорадства, ни облегчения. Только пустоту. Огромную, выжженную пустыню на месте того, что когда-то было моей жизнью.
Суд был быстрым. Улики были неопровержимы. Петр до последнего все отрицал, но его сломали очные ставки, показания Ирины, финансовые документы. Он получил большой срок. Дети были в шоке. Они не могли поверить, что их отец, их пример для подражания, способен на такое. Было больно, грязно, стыдно. Но это была правда, от которой не убежишь.
Ирина долго восстанавливалась. Ее здоровье было подорвано, но она выжила. И мы стали друг другу ближе, чем родные сестры. Нас породнила не кровь, а общая беда и общее предательство от самого близкого, как нам казалось, человека.
Я подала на развод и продала нашу квартиру, этот молчаливый свидетель сорокалетней лжи. Каждому метру этого пространства я хотела крикнуть: «Прощай!». Я купила себе маленький домик в пригороде, недалеко от Ирины. Часть денег отдала ей — на лечение, на новую жизнь.
Иногда я выхожу в свой маленький сад. Трогаю пальцами нежные лепестки роз, вдыхаю запах земли после дождя. Шрамы на душе не заживут никогда. Но горечь уходит. Пустота медленно заполняется чем-то новым — тишиной, покоем, щебетом птиц.
Я смотрю на свои руки, на которых проступили вены, и думаю: я выжила. Я не просто спасла свою жизнь в то утро. Я спасла и себя, и Ирину от человека, который давно прогнил изнутри. Я смогла посмотреть правде в глаза, какой бы чудовищной она ни была.
Сорок лет — это целая жизнь. И я поняла, что никогда не поздно начать новую. Даже если для этого нужно сначала умереть в старой. Я жива. И это, наверное, самая главная победа.
