Холод от бумаги, казалось, проникал сквозь пальцы прямо в вены, замораживая кровь. Лиза сидела на полу посреди комнаты, и мир сузился до нескольких строчек, напечатанных на старом бланке. Голоса из гостиной, где Мирон и Светлана Ивановна мирно спорили о том, какой фильм лучше — старая советская комедия или новый боевик, — доносились как будто из-за толстого слоя ваты.
Её тихая семейная жизнь. Её выстраданный компромиссами мир. Всё это оказалось карточным домиком, построенным на фундаменте лжи. И она, Лиза, была главной дурой в этой игре, фигурой, которую двигали по доске, пока она радовалась редким моментам затишья.
Первым порывом было вскочить, ворваться в гостиную и швырнуть эту бумагу им в лица. Закричать, как тогда, из-за котёнка. Увидеть их растерянность, их страх. Но нет. Тот крик был криком отчаяния и бессилия. Сейчас внутри неё рождалось нечто иное — холодная, звенящая ярость. Ярость обманутого человека, у которого отняли не просто правду, а годы жизни, потраченные на борьбу с ветряными мельницами.
Она медленно, очень медленно поднялась с колен. Ноги были ватными, но спину она держала прямо. Она аккуратно сложила документ, сунула его в карман домашнего халата и пошла на кухню. Поставила чайник. Руки слегка дрожали, но она заставила их себе подчиниться. Она налила в свою любимую чашку воды, бросила туда пакетик с ромашкой. Успокойся, Лиза. Думай.
Вся многолетняя стратегия свекрови теперь предстала перед ней в своей циничной простоте. Все эти упрёки в «чужих стенах», все эти разговоры про ипотеку, про «настоящего мужчину», который должен… Всё это было спектаклем. Она не хотела, чтобы они съехали. Боже упаси! Она хотела, чтобы они продали эту квартиру, чтобы купить что-то другое. И тогда, при продаже, правда бы вскрылась сама собой. Мирон, её обожаемый сынок, получил бы свою законную половину денег. А Лиза осталась бы с носом, убеждённая, что это она должна быть благодарна мужу и свекрови за то, что они вообще взяли её в свою «новую жизнь». Это была афера. Долгая, продуманная, дьявольски хитрая афера.
А Мирон? Знал ли он? Сердце сжималось от этого вопроса. Если знал — он чудовище. Если не знал — он слепой, инфантильный дурак, которым вертела собственная мать. Что хуже? Лиза не знала.
Чайник вскипел. Она залила ромашку кипятком и, взяв чашку, пошла в гостиную. Она уже знала, что сделает. Никаких криков. Никаких истерик. Она сыграет в их игру. Только по своим правилам.
— Фильм выбрали? — спросила она, садясь в кресло. Голос прозвучал на удивление ровно.
— Да вот, спорим, — добродушно отозвался Мирон. — Мама хочет «Девчат», а я предлагаю нового «Бонда» посмотреть.
— «Бонд» твой — стрельба одна, глаза устают, — проворчала Светлана Ивановна, не отрываясь от экрана, где шла реклама. На её коленях уютно устроился Мурзик, и она машинально почёсывала его за ухом. Идиллия. Лизу замутило.
— Давайте «Девчат», — сказала Лиза. — Хороший фильм. Простых людей показывают, настоящих. С открытой душой. Вот как мой папа был. Помните его, Светлана Ивановна?
Свекровь перевела на неё взгляд. Вопрос был неожиданным.
— Помню, конечно. Хороший был человек, Пётр Семёныч. Простой, но основательный.
— Очень основательный, — кивнула Лиза, отпивая чай. Ромашка не помогала. Внутри всё клокотало. — И щедрый. Душа нараспашку. Обо всех думал, обо всех заботился. Не только о родных. Он и к вам, и к Мирону всегда как к семье относился. Правда ведь?
— Правда, — настороженно подтвердила свекровь. Она почувствовала, что разговор сворачивает куда-то не туда. Мирон тоже удивлённо посмотрел на жену.
— Он так о Мироне беспокоился, — продолжала Лиза, глядя свекрови прямо в глаза. Взглядом, от которого та не могла уклониться. — Так его любил, как сына. Считал, что раз уж живёт он в нашем доме, то должен чувствовать себя не гостем, а хозяином. Полноправным хозяином.
Лиза сделала паузу, давая словам впитаться в густую тишину, повисшую в комнате.
— Он ведь даже о будущем его позаботился, правда? Так позаботился, что долю в этой квартире ему отписал. Вы ведь знали об этом, Светлана Ивановна?
Время остановилось. Мурзик зевнул и потянулся на коленях у хозяйки, не подозревая, что его тёплое место только что превратилось в эпицентр землетрясения. Лицо Светланы Ивановны сначала вытянулось, потом пошло красными пятнами. Глаза забегали.
— Что… что ты такое несёшь? Какую долю? С ума сошла?
Мирон вскочил.
— Лиз, ты о чём? Что за доля? Что ты придумала?
Лиза медленно, с театральной выдержкой, вытащила из кармана сложенный лист бумаги. Она не отдала его в руки, а положила на журнальный столик перед ними. Как козырной туз.
— Я ничего не придумала, Мирон. Вот. Читай. Завещание моего отца. Чёрным по белому.
Мирон схватил бумагу. Его глаза пробежали по строчкам. Лицо менялось на глазах: недоумение, изумление, шок и, наконец, понимание. Такое страшное, уродливое понимание, от которого темнеет в глазах.
— Мама… — прошептал он, не отрывая взгляда от документа. — Это… это правда?
Светлана Ивановна вскочила, опрокинув кота. Мурзик с возмущённым мяуканьем шмыгнул под диван.
— Это фальшивка! — взвизгнула она, протягивая руку к бумаге. — Она всё подстроила! Хочет нас поссорить! Выгнать меня из дома!
Но её истерика больше не работала. Мирон поднял на неё глаза. В них не было больше сыновней любви. Там была пустота.
— Здесь подпись нотариуса. И печать. Как ты могла, мама? — его голос был тихим, но в этой тишине было больше силы, чем в любом крике. — Ты знала. Все эти годы ты знала, что эта квартира — наполовину моя. И ты молчала. Ты смотрела, как я мучаюсь, как чувствую себя приживалой. Ты говорила мне, что я «зять с пропиской». Ты настраивала меня против Лизы, против её матери. Зачем?
— Я для тебя старалась, сыночек! — запричитала Светлана Ивановна, переходя на слёзы. Это был её последний козырь. — Я хотела, чтобы ты сам всего добился! Чтобы стал настоящим мужчиной, а не сидел на всём готовеньком! Я о тебе пеклась!
— Пеклась? — горько усмехнулся Мирон. Он вдруг показался Лизе старше на десять лет. — Ты не пеклась. Ты меня унижала. Ты врала мне каждый день. Ты хотела, чтобы мы продали квартиру, и ты бы тогда торжествовала, да? Сказала бы: «Вот, сынок, это твоё по праву!» А до этого момента можно было и дальше делать из меня идиота?
Он повернулся к Лизе. В его взгляде была такая боль и такое раскаяние, что у неё защемило сердце.
— Лиза… прости.
А потом он снова посмотрел на мать. Твёрдо и холодно. Так, как никогда не смотрел на неё раньше.
— Собирай вещи, мама.
Светлана Ивановна замерла.
— Куда? Ты… ты меня выгоняешь? Родную мать?
— Нет. Не выгоняю. Я прошу тебя поехать в деревню. В дом к своей тётке Вере, она тебя давно зовёт. Подумать. И я хочу подумать. Один. Без тебя. Нам всем нужно подумать.
Он взял со стола ключи от машины.
— Я отвезу тебя утром. А сейчас… оставь нас, пожалуйста.
Он сел на диван и закрыл лицо руками. Светлана Ивановна стояла посреди комнаты, раздавленная и впервые в жизни по-настоящему побеждённая. Она посмотрела на сына, потом на Лизу, которая молча наблюдала за этой сценой, и, сгорбившись, побрела в свою комнату. Дверь за ней закрылась почти беззвучно. Война была окончена. Но руины ещё дымились.
После отъезда свекрови в квартире стало неестественно тихо. Эта тишина давила. Мирон ходил мрачнее тучи, почти не разговаривал. Он взял на работе несколько дней за свой счёт и просто сидел дома, глядя в одну точку. Лиза понимала, что ему нужно время. Крушение идеалов — вещь болезненная, особенно в сорок лет. Осознать, что самый близкий человек тобой манипулировал, было сродни ампутации части души.
Она не лезла к нему. Готовила его любимые блюда, молча ставила тарелку, убирала. Занималась своими делами, много читала. Мурзик, чувствуя напряжение, ходил от одного к другому, тёрся о ноги, заглядывал в глаза, будто спрашивая: «Ну что вы? Всё же будет хорошо?»
Однажды вечером, когда Лиза мыла посуду, Мирон подошёл сзади и обнял её за плечи.
— Я говорил с юристом, — тихо сказал он.
Лиза замерла с тарелкой в руках.
— Зачем?
— Чтобы отказаться от своей доли. В твою пользу.
Она медленно повернулась.
— Ты с ума сошёл? Это подарок моего отца. Тебе.
— Я его не заслужил, — он отвёл глаза. — Я вёл себя не как мужчина, а как… Я не знаю, как кто. Я позволял матери унижать тебя. Я верил ей, а не тебе. Я не могу принять этот подарок, Лиз. Не имею права.
В его голосе было столько искреннего раскаяния, что лёд в её душе дрогнул.
— Глупости не говори, — сказала она неожиданно резко. — Мой отец был мудрым человеком. Он видел в тебе то, чего ты сам в себе не видел. Он хотел, чтобы у нас была семья. Настоящая. А ты сейчас хочешь всё разрушить одним росчерком пера?
Они долго стояли молча, глядя друг на друга. Впервые за много лет они говорили. Не просто обменивались фразами, а говорили по-настоящему.
На следующий день, выходя из подъезда, они столкнулись с соседкой с третьего этажа, Зинаидой Павловной. Бойкая пенсионерка с острым взглядом и ещё более острым языком, она была местной достопримечательностью.
— О, голубчики! А я смотрю, Светланы-то вашей не видно. В санаторий, что ли, уехала? — без обиняков спросила она.
— В деревню, — буркнул Мирон.
— А-а, в деревню — это хорошо! — кивнула Зинаида Павловна. — Воздух там, тишина. Нервы лечит лучше всяких таблеток. А то что-то вы оба с лица спали. Случилось чего?
Лиза и Мирон переглянулись.
— Да так, дела семейные, — неопределённо ответила Лиза.
— Семейные дела — они самые сложные, — вздохнула соседка, поправляя свою авоську, из которой торчал пучок укропа. — Тут как с огурцами на зиму. У меня вот в прошлом году вся партия взорвалась. А почему? Потому что рецепт нарушила. Пожалела чеснока и хрена. Думала, и так сойдёт. А оно вон как. В семье то же самое. Где-то не доложишь строгости, где-то переборщишь с лаской — и всё, жди «взрыва». Тут глаз да глаз нужен. И главное — честность. Огурцы обман чувствуют, киснут. И люди тоже.
Она подмигнула им и пошла дальше, оставив их переваривать её незамысловатую философию.
— Огурцы обман чувствуют… — задумчиво повторил Мирон. — А я, значит, хуже огурца оказался.
Лизе стало его жалко. По-настоящему, без тени злорадства. Она взяла его под руку.
— Пойдём. Нам тоже нужно свой рецепт найти. Без «взрывов».
Они нашли его. Не сразу. Через долгие разговоры, через неловкое молчание, через взаимные обиды, которые нужно было проговорить и отпустить. Мирон словно заново родился. Он нашёл подработку, стал приносить больше денег. Но дело было не в деньгах. Он начал брать на себя ответственность. Он сам позвонил матери Лизы, Антонине Петровне, поздравил её с днём рождения и сказал, что хочет летом сделать на даче ремонт. Он начал советоваться с Лизой по любому поводу, от покупки нового пылесоса до планов на отпуск. Он стал партнёром.
Светлана Ивановна вернулась через три месяца. Тихая, похудевшая, с потухшим взглядом. Она вошла в квартиру, как чужая. Поздоровалась и прошла в свою комнату. Вечером за ужином она сама начала разговор.
— Простите меня, — сказала она, глядя в свою тарелку. — И ты, сынок. И ты, Лиза. Бес попутал. Старая дура, вот я кто. Испугалась, что одна останусь, вот и творила невесть что. Не держите зла.
Она подняла глаза, и Лиза увидела в них слёзы. Настоящие, горькие.
И Лиза простила. Не забыла, нет. Такое не забывается. Но простила. Потому что, как говорила Зинаида Павловна, в рецепте семейного счастья должен быть не только хрен и чеснок, но и щепотка милосердия.
Жизнь потекла по-новому. Свекровь больше не лезла с советами, не язвила. Она тихо занималась хозяйством, вязала носки и с упоением смотрела свои сериалы. Её главной отдушиной стал Мурзик, который теперь спал исключительно на её кровати. Она баловала его, как маленького ребёнка, и тайком подкармливала со стола.
Однажды вечером, спустя почти год после тех событий, вся семья сидела в гостиной. Мирон показывал Лизе фотографии пансионата, куда он решил на свои деньги отправить её маму на две недели — подлечить суставы. Светлана Ивановна, сидя рядом, показывала Лизе, как правильно набирать петли для вязания.
— Видишь, тут главное не затягивать, — поучала она, — но и слабину давать нельзя. Петли должны быть ровные, одна к одной. Как дни в жизни.
Лиза улыбнулась. Она посмотрела на мужа, который с такой заботой выбирал лучший номер для её мамы. На свекровь, которая делилась с ней своей немудрёной житейской мудростью. На Мурзика, который лениво мурлыкал на диване, олицетворяя собой мир и покой.
Она вдруг поняла, что справедливость — это не всегда наказание. Иногда это просто восстановление правильного порядка вещей. Когда каждый находится на своём месте и играет свою роль честно. Их семья прошла через «взрыв», но уцелела. Руины разобрали, и на их месте построили что-то новое. Не идеальное, но прочное. И настоящее.
Она посмотрела на клубок ниток в своих руках — такой же запутанный и сложный, как их жизнь, но из которого, если проявить терпение, могло получиться что-то тёплое и уютное.
