Я всегда думала, что счастье — это когда у тебя есть своё. Свой чайник, свои тапки, свои стены. Без чужих взглядов, без чужих правил. Илья думал иначе. Ему нужно было своё, чтобы чувствовать власть. Даже если это «своё» когда-то принадлежало мне.
Мы с ним вместе семь лет. Мне — пятьдесят три, ему — на пять меньше. Познакомились банально — общие знакомые, шашлыки на даче. Он был обаятельный, внимательный, с руками не из задницы. Я тогда только похоронила мать и переехала в бабушкину двушку. Квартира в центре, старая, но основательная, с толстыми стенами, скрипучим паркетом и окнами, которые открываются с хрустом — как будто время сопротивляется.
Мы начали жить вместе почти сразу. Он с работы приходил — я уже суп варю, огурцы нарезаю. Все по привычке, как учили. И вроде бы всё шло ровно, спокойно. Он не кричал, не пил, не пропадал ночами. Но были мелочи, которые накапливались. Как пыль на полке, которую сначала не видишь, а потом — вся в разводах, хоть тряпку мочи.
— Ты опять эту кружку поставила сюда? — спрашивал Илья, спокойно, но с таким выражением лица, будто я ему на клавиатуру кофе вылила.
— А тебе какая разница, куда кружку? — говорила я, улыбаясь, хотя внутри раздражение поднималось, как вода в кастрюле, которой забыли убавить газ.
Он не отвечал. Просто переставлял её — медленно, демонстративно. Как будто учит собаку сидеть.
Первый тревожный звоночек прозвенел тихо. Мы сидели на кухне, обычный вечер, телевизор бубнит, я салат режу.
— Раиса Петровна звонила, — сказал он, глядя в телефон.
Я вздрогнула. Свекровь. Женщина с лицом, как недовольная воспитательница. Постоянно обиженная на всех и на жизнь в целом.
— Снова спрашивала, когда мы официально оформим. Типа всё шатается на одном честном слове.
— Оформим? — уточнила я, приподнимая бровь.
— Ну… Типа брак, прописка, квартира. Всё по-настоящему.
Я отложила нож. Глянула на него. Он не смотрел на меня — в тарелку пялился.
— А тебе зачем? Мы же и так как муж и жена.
— Да… Просто… — он почесал затылок. — Её это беспокоит. Говорит, ты меня не уважаешь, раз в своей квартире держишь, как квартиранта.
Я засмеялась. Нервно.
— Прости, а кто мне эту квартиру оставил? Бабушка. Я в ней выросла. Тут обои, которые я клеила, когда мне было двадцать. Тут угол, где кошка рожала. И ты хочешь, чтоб я отдала это тебе? Чтобы Раиса Петровна успокоилась?
Он пожал плечами.
— Да что ты сразу так… Я ж не настаиваю. Просто… Ну… Мужик в доме должен быть хозяином. А тут как будто не я главный.
Это было не впервые. До этого были мелкие замечания. По поводу занавесок (которые я не вешаю — ненавижу эти пыльные оборки), по поводу мебели (хотел выбросить бабушкин комод — я отказалась), по поводу замены дверей (говорил: «они как в морге»).
Тогда я впервые подумала: а чего он вообще хочет? Уюта? Или контроля?
Раиса Петровна приехала через неделю. В воскресенье. Без предупреждения.
Я стояла на кухне в халате, кофе недопитый, волосы в пучок закручены, как попало. Звонок. Смотрю — в глазке она. В пальто, губы поджаты, с пакетом из «Пятёрочки». Продукты привезла, заботливая мать.
— А я вот решила заглянуть! — громко сказала она, переступая порог, не дождавшись приглашения.
— Доброе утро, — пробурчала я, отходя в сторону.
Она прошлась по коридору, критически осматривая стены.
— Обои бы переклеить. Потемнели. А запах… Ммм… Старой квартиры.
Я сжала зубы.
— Это запах дерева. Паркет, шкафы.
— Да-да, я понимаю. Но всё же. Свежесть бы не помешала.
Илья вышел из комнаты в майке и трениках.
— Ма, ты чего без звонка?
— А что, я чужая, что ли? Пришла сына навестить.
Он поцеловал её в щёку. Я смотрела на них — он и она. Как два союзника. А я будто здесь временная. Хотя квартира — моя.
Потом был обед. Она помогала мне на кухне — «помогала» в кавычках.
— У тебя ножи тупые. Вот этим даже вены не вскроешь, — сказала она, посмеиваясь.
— Не собиралась, — ответила я, не глядя.
— Ну-ну. Всё бывает.
Она смеялась, но это был не смех, а укол. Её стиль.
— Слушай, Алиса, — сказала она потом, когда мы садились за стол. — А вы всё-таки оформитесь? Ну, чтобы по закону. Ты ж не девочка. А то вдруг чего…
— А чего вдруг? — спросила я, наливая суп.
— Ну, мало ли. Жизнь длинная. Илья не вечный холостяк. В конце концов, мужчина должен чувствовать, что это и его дом.
— А он не чувствует?
— Ну… не знаю, — пожала плечами она. — Это ж ты хозяйка, не он. А у мужика руки опускаются, когда он не хозяин.
На следующий день я поехала на работу с ощущением, что мне в голову вбили гвоздь. Не больно, но гул стоит. Всё казалось обычным — метро, суета, коллеги, чай в пластиковом стаканчике. Но внутри — гул. Вечером я вернулась домой — пахло котлетами. Он стоял у плиты.
— Раиса Петровна оставила фарш. Вот решил пожарить.
— Миленько.
Я поставила сумку, разулась, села. Смотрела, как он переворачивает котлеты.
— Ты злишься? — спросил он, не оборачиваясь.
— Нет. Просто устала.
— Она из лучших побуждений. Хочет, чтобы у нас всё было, как у людей.
Я усмехнулась.
— А как у людей?
— Ну, как положено. Мужчина — хозяин. Женщина — хранительница. Без перекосов.
— Угу. Только ты пришёл — уже расставляешь, переставляешь, выбрасываешь. Где тут хранительница?
Он замолчал. Я встала, пошла в ванную. Села на край ванны. Закрыла глаза. Он хороший. Он не орёт, не пьёт, работает. Но он хочет, чтобы я отдала то, что мне досталось болью, слезами и смертью. Он хочет быть хозяином в чужом доме. И всё это — ради комфорта его мамы.
В ту ночь он обнял меня сзади.
— Ты не подумай, я не давлю. Просто хочу, чтобы ты меня уважала.
Я молчала. Потому что у меня в голове была другая мысль: а ты меня уважаешь?
Через три дня он вернулся с работы и, не снимая обувь, сказал:
— Мы должны это обсудить.
Я напряглась.
— Что обсудить?
Он подошёл, сел на край кресла, потёр руки.
— Квартира. Я не могу так больше. У меня чувство, что я гость. Я не чувствую себя главой семьи. А мужчина без этого — пустой.
Я встала, глядя на него сверху вниз.
— Ты хочешь, чтобы я переписала квартиру на тебя?
Он кивнул.
— Или хотя бы на нас двоих. Иначе… я не знаю, как нам жить дальше.
Я смотрела на него, и в голове было тихо. Только одно предложение, как выстрел: Он меня предаёт.
Я не спала полночи. Лежала на спине, как в морге, глаза в потолок. Илья дышал рядом размеренно, как будто ему и не надо было выбирать между мной и куском бумаги с печатью. Он всё уже решил. А я? Я будто застряла в лифте, в котором нет ни кнопки, ни двери. Только зеркала — и в каждом я чужая.
Утром он вёл себя как ни в чём не бывало. Приготовил кофе, поджарил хлеб, включил новости. Сидел с чашкой, подперев щёку, как школьник на перемене. Я смотрела на него и ловила себя на мысли: не люблю. Уже нет. Уважение ушло раньше. А теперь ушло и остальное.
— Ну что ты такая, как на похоронах? — спросил он, кидая взгляд поверх газеты.
— А чего радоваться? — ответила я сухо.
Он вздохнул.
— Алис, я ж не враг тебе. Я просто хочу, чтобы всё было по-честному. Мы вместе, значит вместе во всём.
Я отодвинула чашку. Не могла пить.
— Ты хочешь бумажку. Ты хочешь, чтобы я лишилась последнего, что моё. Только чтобы ты не чувствовал себя «гостем».
— Я хочу быть мужем, а не жильцом, — повысил голос он. — А ты держишься за эту квартиру, как будто я у тебя в прихожей сапогами стены исписал.
Я встала.
— А может, потому что ты всё время делаешь вид, что тебе тут тесно? А мебель не та, а ковёр бабкин, а балкон хламом завален. Это мой дом. Ты сюда вошёл, и сразу начал обживать, как вахтёр будку.
Он вскочил, злобно крякнув:
— Да ты не дом держишь — ты контроль держишь. Всё под тебя. Иначе тебе страшно. Ты боишься, что если мне дать хоть сантиметр, я тут всё под себя перестрою. Так что, ты что — не доверяешь мне?
— Не доверяю, — сказала я тихо. — Потому что ты даже сейчас не спрашиваешь. Ты требуешь.
Через два дня я пришла с работы — на кухне Раиса Петровна. В фартуке, готовит. На плите что-то шкварчит, в раковине — гора посуды, мои бокалы, мои ножи, всё в её жирных руках.
— Алисочка, привет! — сказала она с фальшивой бодростью. — Я тут решила помочь, а то у вас бардак, прямо скажем.
Я молчала.
— Сынок сказал, ты занята, работаешь допоздна, — продолжала она, помешивая кастрюлю. — А мужчине надо нормально питаться. Вот борщ варю. Со свеклой, как он любит.
Я не выдержала:
— А ты когда собираешься домой?
Она даже не моргнула.
— Так я и не задержусь. Просто решила навести немного уюта. А то у вас тут, ну… слишком по-бабьи.
— Это квартира бабушки. Тут всё по-бабьи.
Она пожала плечами, как будто не услышала.
— Ты, кстати, подумай насчёт переоформления. Молодые сейчас не надёжные, всё врозь. А вы в возрасте, вам надо стабильность. Пусть будет у него доля. Тогда он и уверенность почувствует. И ответственность.
Я подошла ближе.
— А ты не охренела, Раиса Петровна?
Она замерла. Потом медленно вытерла руки о фартук.
— Что ты себе позволяешь? — сказала она, сжав губы. — Я стараюсь ради сына. А ты…
— А ты живёшь его жизнью. Хочешь, чтоб у него было всё, как у тебя с его отцом. А я не ты. И не надо мне здесь устраивать фольклорный уголок из шестидесятых.
Тут влетел Илья. Время — около восьми.
— Что тут происходит?
— Спроси у своей матери, — сказала я, выходя из кухни. — Если она тут уже хозяйка, то пусть сама и объясняет.
Вечером он зашёл ко мне в спальню.
— Ты перегибаешь.
— Я?
— Она просто хотела помочь. А ты вцепилась, как…
— Как человек, которого вы пытаетесь выжить из собственной квартиры?
Он сел.
— Да что за бред? Никто тебя не выживает.
— А что тогда? Ты приводишь сюда свою мать без предупреждения, она выкидывает мои вещи с полок, режет моими ножами мясо, лезет в документы. Это не выживание?
— Ты не хочешь идти навстречу. Ни в чём. Я сказал, что мне важно чувствовать себя хозяином. А ты сразу — стены, бабушка, свекровь. Может, ты просто боишься одиночества, вот и держишься за кирпичи?
Я рассмеялась. Громко, зло.
— Нет, Илья. Я держусь за себя. Потому что кроме этих кирпичей, у меня ничего не осталось.
Он смотрел в пол. Потом сказал:
— Или ты идёшь мне навстречу, или мы расходимся.
Через неделю он уехал «подумать» — к матери. А у меня наступила странная тишина. Сначала я радовалась. Спала, ела, смотрела сериалы, не убирая со стола. Потом — стало пусто. Тоскливо. Но я знала: тоска пройдёт. А потеря — нет.
Он вернулся. С цветами. Я стояла у плиты — резала огурцы.
— Я не хочу тебя терять, — сказал он. — Но жить как сейчас — не могу.
— А как ты хочешь? — спросила я.
Он положил цветы на стол.
— Чтобы ты переписала квартиру. На нас. Поровну. Тогда я буду чувствовать, что это наш дом. Не бабушкин, не твой, не по наследству. Наш.
Я положила нож.
— А если я не подпишу?
Он не сразу ответил.
— Тогда я уйду. Навсегда.
Мы стояли молча. Он — у порога. Я — у стола. Между нами — шесть шагов. И пропасть.
Через день он снова ушёл. С вещами. Без прощания. Просто открыл дверь, глянул на меня и сказал:
— Ты выбрала стены. Не меня.
— Нет, Илья. Я выбрала себя, — сказала я спокойно.
Он ушёл. А я села. Поставила чайник. Руки тряслись. Не от страха — от пустоты. Она теперь повсюду. Но в этой пустоте наконец было слышно: я жива. Я не подчиняюсь. Я — есть.
Прошло два месяца. Два длинных, вязких, как холодный кисель, месяца. Тишина в квартире звучала громче любой ссоры. Я будто жила в музее себя: каждый предмет — напоминание. Вот кресло, в котором он любил читать. Вот кружка, которую я теперь терпеть не могу. Вот плед, который пахнет им. Уже выстирала — запах всё равно не ушёл.
Но вместе с запахом исчезло и что-то внутри. Как будто я выдохнула его из себя. И почувствовала: мне дышится легче.
Он не звонил. Молча ушёл — молча и молчал. Только однажды, через пару недель, пришла Раиса Петровна. Без предупреждения, как всегда. Села в коридоре, руки в перчатках, лицо — камень.
— Я скажу коротко, — начала она, не снимая шарфа. — Илья страдает. Он не спит, не ест. Вы оба упрямые. Но ты — женщина. Тебе и уступать.
Я молчала. Смотрела на неё и думала: сколько лет она училась этому голосу — как училка в учительской, с примесью упрёка и святой правоты?
— Он не хочет судиться, — продолжала она. — Но если ты не согласишься на оформление, мы пойдём по-другому. У него есть право требовать долю как совместно нажитое имущество. Семь лет вместе — не шутка.
Я усмехнулась.
— Совместно нажитое? Квартира мне досталась ДО брака. По наследству. Документы чистые.
— Не будь наивной. Суд может признать её совместным имуществом, если вы жили, ремонт делали, расходы делили.
— Ремонт? Он только и делал, что ворчал на старый комод. А делала всё я. Включая заработок и коммуналку.
Она поднялась, медленно, будто надеясь, что я передумаю.
— Подумай, Алиса. Суд — не лучший путь. Тебе же хуже будет. А мужчине надо чувствовать почву под ногами. Чтобы быть мужем.
— А мне, Раиса Петровна, надо чувствовать, что меня не используют, — ответила я, глядя ей прямо в глаза. — Дверь знаете, где?
Суд он всё-таки подал. Через неделю.
Претензия — признание квартиры совместно нажитым имуществом. Требует половину. Без стыда, без угрызений. Адвокат у него молодой, хитрый. Мне тоже пришлось нанять. Документы, чеки, выписки, фотографии до и после — вся жизнь в папке с надписью «Защита».
На первом заседании он пришёл в пиджаке. Сухой, выбритый. Сидел через стол, смотрел в сторону. Не на меня. Как будто я — бухгалтер, а он — клиент, который оспаривает платёж.
Судья — женщина, лет под шестьдесят. Умная. Сразу увидела: у нас не про деньги — про власть.
— Истец утверждает, что принимал участие в ремонте, — сказала она, листая бумаги. — Ответчица отрицает. Документы?
— У меня всё оплачено с моей карты, — тихо сказала я. — У него даже доступа не было. Он был против ремонта. Его всё раздражало.
— Вы жили в браке? — спросила судья.
— Да. Но брак не зарегистрирован. Только совместное проживание.
Она кивнула. Перелистнула.
— Квартира оформлена на вас. Основание — наследство от бабушки. Период получения — до начала совместного проживания. Это важно.
Она сделала паузу. И посмотрела на Илью.
— Истец, вы понимаете, что не имеете юридического права на долю? Даже если участвовали в быту, это не является основанием для выдела собственности. Брак не оформлен, имущество — не общее.
Он кивнул. Потом глянул на меня. Глаза — как лёд. Ни жалости, ни сожаления. Только злоба.
После суда я вышла с дрожащими руками. Меня оправдали. Всё осталось за мной. Всё. И вроде бы надо радоваться. А я стояла возле здания суда и курила — хотя бросила десять лет назад.
Он вышел вслед за мной. Перекинул рюкзак на плечо, остановился рядом.
— Ты довольна?
— Я свободна, — ответила я.
— Ты всё равно одна останешься. Кто с такой жить-то захочет?
Я глянула на него. И впервые увидела, какой он жалкий. Вся его «мужская суть» держалась на прописке.
— Лучше одна, чем с тем, кто считает меня приложением к документам, — сказала я спокойно.
Он ушёл.
Прошло полгода.
Я переклеила обои. Без его согласия. Выбросила комод, несмотря на ностальгию. Купила новое кресло. Без спора. Без укоров. Просто пришла — и купила. Потому что могу. Потому что никто не скажет: «Это некрасиво, неудобно, не по-мужски».
В выходные пью вино. Иногда зову подруг. Иногда — просто лежу, читаю, слушаю тишину. Она уже не пугает.
И вдруг поняла: не любовь была. И не семья. А договор. Условие. Где я должна быть удобной, податливой, тёплой. А если нет — он уйдёт.
И ушёл. А я осталась. И выжила. И, наконец, начала жить.
