Он вошёл в ванную тихо, будто и не мужчина вовсе, а сквозняк. Я стояла у раковины, в халате, намазывала ноги кремом — колени в последнее время что-то сохнут, возраст своё берёт.
— Ты всё ещё здесь живёшь? — сказал он. Не спросил, не удивился — просто как бы заметил мимоходом, будто увидел забытую табуретку.
С этого, собственно, и началось. Не с криков, не с тарелок, не с хлопанья дверями — а с этой фразы, произнесённой голосом усталого таксиста.
Я выпрямилась. Смахнула с руки крем — даже не потому что злилась, а потому что стало как-то неловко. Как перед посторонним.
— А ты, выходит, уже решил, кто остаётся?
Он пожал плечами, будто мы обсуждаем, кому идти в магазин за молоком. Потянулся к полке — раньше там стоял его мужской дезодорант, теперь моя облепиха.
Скривился.
— Мы же вроде договаривались: ты — к маме.
— Мы? — я даже удивилась. — Это когда? Когда ты ушёл «погулять», а вернулся через два дня с запахом чужого шампуня?
Он махнул рукой. Так, как отмахиваются от назойливого комара.
— Не начинай.
— Я не начинаю, Влад. Я заканчиваю.
Вот в тот момент и поняла: любовь — это не пледы и мандариновые свечки. Любовь — это когда ты знаешь, что твоё слово услышат. А он — не слышал. Уже давно.
Поначалу он был обаятельный. Цветы, звонки, даже ладонь у него была тёплая, когда я болела. А я, наивная, подумала: ну вот же, своё нашла.
Поженились быстро. Я — уже взрослая, он — уже подустал. На свадьбе его мама, Нина Павловна, прищурилась и сказала мне:
— Хоть не в мини пришла. А то я думала, в чём-то вызывающем припрётесь. Всё-таки вторая жена.
«Вторая». Первая была давно, без детей, почти как мираж. Только фотографии случайно всплыли. А так — молчал. Как о неудобной аллергии.
Сначала жили… как это сказать… терпимо. Я готовила, работала, отчитывалась. Он оценивал. Картошка недосолена, фильтр в чайнике не поменян. Комментарии — вместо помощи.
А потом родилась Даша. И Влад растворился. Был — и не был. Уходил рано, приходил поздно, от ребёнка шарахался, как от сломанного принтера.
— Я не умею. Вдруг уроню, — говорил.
Но мама его, Нина Павловна, приходила регулярно. С сырниками, с указаниями, с фразой «Что вы тут без меня наваяли».
— Её надо закаливать. Я Владика морковным соком поила — и ничего, жив.
— Пока рано, педиатр не советует, — пыталась объяснять я.
— Педиатр… Да вы и читать-то, похоже, ничего не читали, кроме романчиков своих.
А я ведь читала. И Комаровского, и форумы, и баночки с составом. Просто для них я — гостья в доме, где я же и мою полы.
Три года прошло.
Влад всё больше превращался в тень. Я — в злобную домохозяйку с потухшим взглядом. Квартира моя — от бабушки, маленькая, но своя. Он настаивал: продать, взять в ипотеку «на семью».
— Ты потянешь кредит? — спрашивала я.
Он хмыкал:
— Разберёмся. Главное — из берлоги вылезти.
Читай: «отдай жильё, дурочка». Я не отдала.
И вот, ушёл. Сказал: надо пожить для себя. Ну, иди, Владик. Живи.
Но не прошло и двух дней — вернулся. С сумкой, кроссовки ставит, как ни в чём не бывало.
— Мама телевизор орёт, спать не даёт. Я пока тут.
— Ты ко мне или к дивану вернулся? — спросила я.
— Мы ж взрослые люди. Надо цивилизованно. Без истерик.
— Цивилизованно — это ключи вернуть.
— Квартира общая!
— Нет, Влад. На меня. До брака. Документы — вон там, в шкафу.
Он замолчал. Сказал:
— Посмотрим ещё, кто кому не нужен.
А вечером позвонила Нина Павловна. Без приветствий, сразу в атаку:
— Марина, я тебя, конечно, понимаю, но вы же семья. Ты мать. У Владика стресс. Аллергия.
Я смотрела, как капает кран. Третий день течёт.
— У него и до меня аллергия была. На ответственность.
— Ты шутишь. А ребёнок? Что она увидит?
— Увидит, что мама — не половичок у двери.
Трубку бросила.
А на следующий день Влад уже был дома. Без рубашки, в трениках, с бутербродом. На плите — мой суп. В нём — его окурок.
Я молча достала мусорный пакет.
— Ты чего?
— Упаковываю.
— Кого?
— Тебя.
— Ты что, с ума сошла?
— Нет. Протрезвела.
Через пятнадцать минут чемодан стоял у порога. Он кричал, топал, обвинял. Я молчала. И впервые почувствовала, что тишина — не всегда пустота. Иногда это свобода.
— Я подам на раздел! Думаешь, всё так просто?
— Пробуй. Суд — штука серьёзная. Документы — тоже.
Дверь хлопнула. Шарф упал с вешалки. А Даша подошла ко мне:
— Мама, а папа ушёл?
— Пока да, солнышко. Но теперь — уже навсегда.
Я села на табуретку. В кухне пахло супом, сигаретой, и — началом чего-то. Тонкого, но сильного.
В первую ночь без него я спала странно. Как после болезни: вроде полегчало, но тело ещё не верит. Кровать — огромная. Подушки — молчат. Но внутри — пусто, да не страшно.
Тишина. Честная.
Но — не прошло и недели, как началась вторая серия. Название: А кто ты без мужа в графе?
Позвонила женщина с голосом, как у продавца варенья в телемагазине:
— Марина? Я Лариса, юрист. Владислав Игоревич — мой клиент.
— Очень жаль.
— Он подаёт иск. Квартира — общее имущество.
— Вы серьёзно? Она по дарственной. До брака. Не с неба же свалилась.
— Он считает, что были вложены общие средства.
— Какие? Его пиво? Или те три плинтуса, что он прибил — и то криво?
— Мы подадим в суд.
— Подавайте. Только предупреждаю — попкорн солёный.
После звонка я просто села на кухне. Ни чай, ни еда — ничего не хотелось. За окном какая-то бабка с собачонкой на поводке орала на мужика, что слишком громко слушает музыку. Бабка — ещё та правозащитница. И ведь каждый из нас что-то отстаивает: кто — родину, кто — кастрюлю в спорной квартире.
Я позвонила маме. Она выслушала молча, с привычным таким вздохом, который говорит: «Ну, что ты от меня ждёшь? Я всё уже давно знала».
— Ну что я тебе говорила, когда ты за него шла? — произнесла наконец.
— Мам…
— Он тебе не пара. Глаза у него — как у воробья на свадьбе.
— Мам, ну хватит. Сейчас не время.
— А когда? Когда он шкаф из дома унесёт и скажет, что это его вклад в совместное имущество? Он и Дашу, небось, в собственность оформил?
— Мам!
— Ладно. Приезжай. Переночуешь у нас. Отдохнёшь.
Я кивнула, она этого не видела. И слава богу. Потому что ехать не хотелось. Не из-за гордости, нет. Просто не хотелось снова быть «дочкой». Я уже давно была женщиной. Уставшей. С малышкой на руках и с чувством, что тебя только что пытались обнести, как киоск возле метро.
Через пару дней Влад объявился. В рубашке, будто собрался в ресторан, и с букетом, в котором — если приглядеться — торчал конверт. Адвокатский. Под камелиями.
— Я подумал… Может, не стоит всё рубить. Давай поговорим.
— Нет.
— Подожди. Я не ругаться. Просто… а что будет с Дашей?
— Будет жить со мной. А ты можешь приходить. По графику.
Он прошёл мимо в кухню. Сел. Уверенно так, как будто ничего и не было. Я почувствовала, как у меня внутри всё стало жёстким, как сухарь.
— Я договорился, чтобы её взяли в садик поближе. Через знакомого.
— То есть тебе теперь удобно быть отцом? Суд на носу — и сразу заботливый?
Он посмотрел так, как будто мы не были в браке, а я — кассирша, забывшая пробить товар.
— Ты не думала, что ребёнку нужен отец?
— Где ты был, когда она ночью захлёбывалась от кашля? Когда я с ней по поликлиникам моталась? Когда она плакала, а ты в кино с «клиентами»?
Он встал. Цветы остались на табурете. Как неловкий свидетель проваленного примирения.
— Ты не дашь мне с ней пообщаться?
— По решению суда — пожалуйста.
— Думаешь, суд решит в твою пользу?
— Думаю. У меня бумажки. У тебя — борзость.
На следующий день он пришёл не один. С Ниной Павловной. Та выглядела, как будто вышла из исторического сериала про столичных купчих. В пальто с мехом, строгая, как вахтёрша в доме культуры.
— Мы хотим поговорить.
— Давайте. Только быстро. У меня ужин.
— Марина, — начала она и села, не спрашивая. — Как ты можешь быть такой мелочной?
— Ты сейчас про квартиру или про Дашу?
— Про всё. Мы вас приняли. Ты кто была? А теперь всё разрушаешь.
— Как кошку, которую приютили на время? Спасибо. Я запомнила.
— Владику негде жить. Он, конечно, у меня может пожить. Но ему — семья нужна.
— Так пусть найдёт. В другом доме.
— Ты злая. Ребёнку нужен отец. А ты — нервная, уставшая и не справляешься.
Я встала.
— А ты — пенсионерка, которой делать нечего. Суд разберётся, кто из нас хуже.
Она вспыхнула, как спичка.
— Мы подадим встречный иск. За моральный ущерб. За то, что ты не даёшь видеться с ребёнком. Владислав Игоревич имеет права!
Я открыла дверь.
— На выход. Оба. Посуду мыть не надо. Вы — не гости. Вы — истцы.
Три дня было затишье. Даже мама не звонила. Потом — пришла буря.
Замок вдруг заело. Мастер сказал:
— Личинка перекручена. Нарочно.
А я сразу поняла, у кого ключи. У него. И у мамочки.
Из кладовки исчезли коробки. С кухни — техника. Даже сушилка.
На холодильнике — записка.
«Раз тебе кажется, что мне тут ничего не принадлежит — я взял только своё. Ты сильная, Марина. Вот и справляйся. В.»
Я не плакала. Я пошла и начала снимать замеры. По углам, под батареей, в ванной.
Через два дня подала встречный иск: на запрет приближения, на алименты, на лишение прав.
И вот тогда стало легче. Мир выровнялся. Прост. Понятен. Без подковырок.
Хуже всего — это не быть одной. Хуже — быть рядом с тем, кто считает тебя временной. Как табуретку.
Скоро пришла повестка. Я в тот момент бельё развешивала. Иронично, что как раз без сушилки — её Влад и стащил.
На первом заседании он пришёл с Ларисой. Юрист — вся из себя: костюм, папка, лицо — будто она вела рубрику «Психология» на радио. Он — тоже прилизанный. Галстук, документы. А ещё недавно ел пельмени руками и носки сушил на батарее.
Я была с юристом — другом маминой подруги. Мужик простой. Очки на резинке. Но — свой.
— Марина Владимировна, всё по закону. Квартира по дарственной. Не делится.
Лариса поднялась.
— Во время брака были вложения: ремонт, мебель, техника. Владислав Игоревич имеет право.
Судья поднял бровь.
— Документы?
— Не сохранились. Но есть свидетель — мать.
Вошла Нина Павловна. Торжественно, как будто идёт вручать грамоту.
— Я всё видела! Я с Владиком обои клеила! Плитку покупала!
— Куда плитку?
— В ванную. Была жёлтая, стала белая!
Я сидела, думала: Господи, мы спорим за плитку.
Следующее заседание — три часа. Микроволновка, сервант, даже ложки. Влад утверждал, что он всё реставрировал.
— Я его шкурил! Лаком покрывал!
— А я тебя кормила, пока ты шкурил! — ответила я.
Судья устало:
— По существу, пожалуйста.
Моя юристка выложила всё: дарственная, чеки, бумаги.
— Всё куплено Мариной Владимировной.
— А блендер?! — завопил Влад. — Подарил я!
— Три тысячи рублей. Великолепный вклад в брак.
В итоге суд признал: квартира — моя. Без права дележа. Он мог забрать только своё: сушилку, кастрюлю, кофемолку. Вот и вся добыча.
После заседания он стоял в коридоре. Красный. Лариса рядом, как провалившийся проект.
Я прошла мимо. Молча. Без победной поступи. Просто — прошла.
Но не конец. Пришло новое заявление. Он решил побороться за дочь.
На суде рассказывал, что я нестабильна, ору, ребёнка запугиваю.
— А где вы были, когда у неё пневмония была? — спросила судья.
— Я работал.
— А видели её последние недели?
— Нет. Мать не даёт.
— А заявление о порядке общения подавали?
Молчит.
— Он вспомнил о дочери, когда понял, что с квартирой не вышло, — сказала я. — Она для него — рычаг. Не семья.
Суд оставил Дашу со мной. Влад — по графику, в моём присутствии.
После суда он подлетел ко мне:
— Ты разрушила семью. Ты одна останешься. Всегда.
Я посмотрела на него. И поняла — он это про себя. Он и останется. С сушилкой. С кастрюлей. И с мамой.
А я — нет.
Через три месяца я продала квартиру. Купила жильё в тихом районе. Окна — на лес. Садик — рядом. Дышать стало легче.
И знаете — это не побег.
Это возвращение домой. К себе.
