Ольга знала — звонок в этот час ничего хорошего не принесёт. Телефон, лежащий на кухонном столе рядом с пустой чашкой от утреннего кофе, замигал экраном: «Стас». Она потянулась, но не торопилась брать трубку, глядя, как синие цифры назойливо мигают. Внутри — то ли усталость, то ли привычная готовность к очередной «новости» мужа. Он никогда не звонил просто так, и никогда — с просьбой, за которой не скрывалась его выгода.
— Оленька, родная, ты сидишь? — голос Станислава звучал так, будто он только что выиграл крупную премию или как минимум нашёл клад.
— Сижу, — отозвалась она ровно, уже предчувствуя, что клад этот придётся откапывать ей.
Он начал быстро, сбивчиво, с тем особым азартом, который появлялся у него при мысли о своей семье — большой, шумной, требовательной и абсолютно глухой к чужим границам.
— Они приезжают! Мои! Все! Мама с папой, тётя Вера, дядя Коля… На целую неделю! Представляешь, Оль? Старшие — в нашу спальню, мы на диване, Вера с Колей в твой кабинет… И мясной рулет твой мама обожает, и салаты какие-нибудь сделаешь, ты ведь у меня мастерица…
Ольга слушала, глядя на тёмную поверхность кофе, в котором уже давно утонул кусок сахара. Она мысленно пересчитывала: продукты, стирка, бесконечное мытьё посуды, вытиранье следов от чьих-то липких рук с дверей и шкафов. И ни одной минуты покоя — ни в кухне, ни в ванной, ни в своей собственной голове.
— Я не буду готовить и убирать за ними, Стас, — сказала она, наконец подняв взгляд в окно, за которым тускло тянулись февральские сумерки. — Ты хотел их позвать — ты и займёшься.
Пауза на линии была тяжёлой, как перед грозой.
— Что ты несёшь? — взорвался он. — Ты моя жена! Ты должна быть рядом, встречать, угощать! Что я им скажу? Что у меня жена сбежала? Это позор!
Ольга тихо усмехнулась, но в её голосе не было ни капли веселья.
— Скажешь правду: я взяла отпуск и уехала. Я не нанималась в прислугу к твоей родне.
Она не ждала ответа. Положила трубку, достала с полки старый чемодан — тот самый, с которым когда-то они вместе ездили в Сочи, когда ещё умели разговаривать друг с другом без крика. Теперь в этот чемодан легко поместятся её вещи на неделю. А может, и дольше.
В понедельник утром, ещё до того как город окончательно проснулся, Ольга тихо вышла из квартиры. Лифт медленно спустился вниз, и только там, на первом этаже, она позволила себе вдохнуть свободно. У подъезда пахло снегом и выхлопами. Такси подкатило вовремя, водитель был молчалив, и это было лучшее, что могло случиться.
Ехать в «Сосновый бор» она решила ещё в субботу. Отель в сорока километрах от города, с высоким потолком в холле, запахом хвои и полным отсутствием тех, кто умеет читать ей лекции о «семейных обязанностях». Она собиралась читать, гулять, есть то, что приготовят другие. И — главное — ни с кем не обсуждать, как она режет лук и сколько раз промывает рис.
Тем временем Станислав ходил по квартире с видом полководца перед сражением.
— Ну что, покажем ей, как семья умеет веселиться, — буркнул он себе под нос. Он купил свежие скатерти, заехал в гипермаркет за продуктами и даже вымыл пол в коридоре, хотя обычно поручал это Ольге. В глубине души он был уверен: через пару дней ей станет стыдно. Она позвонит. Вернётся. Извинится.
Родственники приехали во вторник, чуть позже полудня. В дверь звонили долго и требовательно, пока он, вытирая руки о фартук, не распахнул её. Поток голосов, запахов и вещей ворвался в квартиру, как весенний паводок — быстро, шумно и без шансов на отступление.
— А где же наша хозяюшка? — первым делом спросила мать, обнимая его с силой, от которой у него хрустнули плечи.
— Уехала, — коротко сказал он. — По работе.
— Ай-ай-ай, — протянула тётя Вера, уже ставя свои сумки на диван. — А мы ведь хотели рулет. Ну, ничего, и так отдохнём.
Через пару часов кухня была заставлена их кастрюлями и банками с домашними соленьями. Дядя Коля расхаживал по гостиной в носках, оставляя влажные следы на паркете, отец возился с телевизором, а мать неторопливо раскладывала свои вещи прямо на их супружеской кровати.
Первый ужин он приготовил сам. Пельмени, салат из магазина, хлеб. Мать покачала головой:
— Ну, что сказать… По-холостяцки. Ольга бы, конечно, всё иначе сделала.
Он промолчал. Но где-то глубоко внутри уже шевелилось что-то нехорошее — смесь усталости и смутного понимания, что эта неделя может стать самой длинной в его жизни.
К среде квартира уже не принадлежала Станиславу.
Его любимый диван — тот самый, на котором он любил вытягиваться после работы с ноутбуком на коленях, — теперь стал дневной лежанкой отца. Тот клал под голову Ольгину декоративную подушку и засыпал под спортивный канал, иногда похрапывая так, что телевизор приходилось делать громче.
Кухня превратилась в арену постоянных кулинарных экспериментов. Мать, обнаружив в холодильнике только магазинные полуфабрикаты, покачала головой и объявила, что «надо кормить людей нормально». В тот же день она заняла плиту на весь вечер: жарила котлеты, варила борщ, запекала курицу. После этого раковина наполнилась жирными сковородками и кастрюлями, а стол — крошками и пятнами. Убирать, разумеется, пришлось Станиславу.
Тётя Вера решила «навести порядок» в его кабинете, куда они с дядей Колей были посажены на надувной матрас. В результате все папки с документами переместились на нижнюю полку («чтобы удобно было доставать»), а стопки книг оказались расставлены по цвету корешков, что окончательно лишило их какой-либо логики.
Дядя Коля, между тем, с утра до ночи курил на балконе, приоткрывая дверь, чтобы «не задыхаться». Запах сигарет тянулся по всей квартире, пропитывая шторы и ковёр.
Всё это время мать вела тихую осаду. Она редко говорила о том прямо, но каждый раз, когда заходила речь об Ольге, в её голосе проскальзывала та самая особая интонация, которую Станислав знал с детства: смесь осуждения и лёгкой жалости.
— Не нравится ей, наверное, наша простая жизнь, — говорила она вечером, когда он мыл посуду. — Всё ей по расписанию, всё в чистоте… А у нас, видишь ли, шумно.
— Мам, ну хватит, — устало отвечал он, полоща тарелки.
— А что — хватит? Ты мужик или нет? Семья — это святое. Вот мы с твоим отцом жили с его матерью восемь лет, и ничего.
Он хотел сказать, что сравнивать бессмысленно, что времена другие, что Ольга тоже работает и имеет право на отдых. Но сил спорить не было. К концу третьего дня он чувствовал себя не хозяином дома, а дежурным администратором в бесплатном пансионате.
В четверг утром он опоздал на работу.
— Стасик, а у вас кофе закончился, — сообщила мать, когда он уже натягивал пальто в прихожей. — И хлеба нет. Ты заедь после работы. И сметану купи.
На работе он то и дело ловил себя на том, что думает о том, что его ждёт дома: не тихий вечер и телевизор, а гора посуды, просьбы, замечания. И при этом — ни одного «спасибо».
К вечеру напряжение стало почти физическим. Он вернулся и обнаружил, что в прихожей валяются три пары обуви, дядя Коля оставил окурок в цветочном горшке, а тётя Вера вылила в раковину остатки борща, потому что «он уже остыл и пропал». Мать же сидела на кухне, держа в руках почерневшую кастрюлю.
— Сынок, ну кто же так рис варит? — начала она с тяжёлым вздохом. — Его же промывают семь раз…
Что-то в нём дрогнуло. Он смотрел на кастрюлю, на её взгляд, полный немого упрёка, и понимал, что ещё немного — и он сорвётся.
Ночью он не спал. Лежал на диване, слушал, как в соседней комнате отец храпит, а в ванной шумит вода — тётя Вера решила принять «ароматическую ванну» с Ольгиным лавандовым гелем. В голове крутились слова Ольги, сказанные в пятницу: «Ты просто на одну неделю окунёшься в ту жизнь, в которую ты хотел погрузить меня навсегда».
Он пытался отмахнуться. Сказать себе, что это ерунда, что так и должно быть, что это — семья. Но вместо этого видел себя в зеркале: усталого, злого, с синяками под глазами. И понимал: ему тяжело. Очень тяжело. А Ольга сейчас, наверное, сидит в тишине, с чашкой кофе и книгой, и ей легко.
И именно это — её лёгкость — сводило его с ума.
В пятницу вечером Станислав уже почти не различал дни.
Он приходил с работы и механически выполнял всё, что требовалось: купить хлеб, вынести мусор, сварить суп, поменять полотенца в ванной, найти отцу очки, на которых тот только что сидел. Он перестал даже сопротивляться, просто двигался по инерции, как человек, застрявший в рутине, которая его же и разрушает.
Последней каплей стал пригоревший рис. Он поставил кастрюлю на плиту, отвлёкся на звонок по работе, а потом — на просьбу матери достать из шкафа салатницу. Кухню быстро заполнил запах гари. Мать вошла, скривилась:
— Сынок, ну кто же так рис варит? Я же учила…
Её голос тянулся, как резина, но в нём была эта непрошибаемая уверенность, что она права, а он — нет. Что он и правда ничего не умеет без их указаний. И в этот момент что-то в нём оборвалось. Он не стал спорить. Не стал даже убирать кастрюлю. Просто сорвал с крючка куртку, взял ключи и вышел, не объясняя, куда идёт.
Дорога до «Соснового бора» была почти пустой. Он ехал быстро, сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев. В голове бурлили упрёки, претензии, злость. Он собирался говорить громко, давить, требовать, заставить её вернуться. Он представлял, как поставит Ольгу к плите перед всей роднёй и покажет, кто в доме хозяин.
Холл отеля встретил тишиной, запахом хвои и свежесваренного кофе. Контраст с его квартирой был таким резким, что он невольно сбавил шаг. И сразу увидел её.
Ольга сидела в кресле у панорамного окна, в светлом платье, с книгой в руках. Волосы собраны в небрежный узел, рядом на столике — чашка кофе. Она выглядела отдохнувшей. Чужой.
— Отдыхаешь? — голос Станислава прозвучал глухо, почти с хрипотцой.
— Как видишь, — спокойно ответила она, не закрывая книгу.
— Собирайся. Поедем домой. Этот цирк кончен, — он наклонился ближе, — ты бросила меня одного с ними! Я пашу как проклятый, готовлю, убираю, а в ответ слышу только упрёки! Моё место там, и твоё тоже! С семьёй!
Ольга медленно закрыла книгу, положив палец между страниц. Сделала глоток кофе.
— Это не моя семья, Стас. Это твоя. И ты не «пашешь», ты просто неделю живёшь в том, что хотел навязать мне на всю жизнь. Тебе тяжело? Жаль. Теперь представь, что это навсегда.
Её голос был ровным, холодным, почти без эмоций. Но каждое слово попадало в цель.
— Моё место не там. И это не наш дом. Это твой дом. С твоими правилами и твоей роднёй. Вот они ждут тебя там, голодные, без твоего риса. Так что — поезжай, Стас. К своей семье. А я… останусь здесь.
Она снова открыла книгу, не глядя на него.
Он стоял ещё пару секунд, будто ожидая, что она всё-таки поднимет глаза, скажет что-то, даст шанс. Но она не сказала. И в этот момент он понял — не только неделю он проиграл. Он проиграл всё.