— Вот только попробуйте на меня кредит оформить — я вас самих с процентами продам, дряни! — голос Тамары хлестнул, как мокрое полотенце по лицу, и затихшая кухня вздрогнула. Даже микроволновка пикнула и испуганно замолчала.
В проёме, облокотившись на косяк, как королева ада в домашнем халате с выцветшими ромашками, стояла она — хозяйка, и пламя в её глазах обещало одно: будет скандал. Большой. Звонкий. С последствиями.
— Та-ма-рааа… — выдала Неля Семеновна, поджав губы, — ну ты опять начинаешь! Зачем же так с родней-то?
— Да пошла ты к чёрту, Неля! — Тамара шагнула вперёд, на каблуке зацепив табурет. Тот упал с глухим стуком, будто ставил точку. — Родня твоя из серванта хрусталь достала — жрали с него сало, курили прямо на кухне, ковёр и шторы провоняли! Это ты называешь «роднёй»?! Да они вчера в унитаз окрошку сливали! — голос задрался, стал высоким, как крышка кипящего чайника.
За столом, как грибы после дождя, сидели трое: двоюродный брат Богдана — Виталя, жирный, как отбитая котлета, с подмышками цвета кофе с молоком; его жена Снежана — с глазами, как у плохо накрашенной совы; и их сынок Вадик — пятнадцать лет, но запах от него — как от дальнобойщика в рейсе.
— Мы ж на чуть-чуть! — попыталась вякнуть Снежана. — Ну, недельку! Пока квартиру сдаём! Ты ж понимаешь…
— Недельку?! — Тамара вскинула брови. — Сегодня ровно двадцать три дня, как вы тут «на чуть-чуть»! Вы мне что, подвал под сауну переделали?! Или я вам тут приёмный пункт бомжей открыла?!
— Так, давайте! — прошипела она, как кобра. — Собирайте свои чемоданы и выметывайтесь из моего дома! Хватит жить на халяву! — последние слова она не говорила — она их выплюнула, с такой силой, что даже Богдан, молча сидевший до этого на стуле, сжал зубы.
Он, Богдан, муж её, сидел и делал вид, что у него инсульт. Или хотя бы мигрень. Потому что это была его идея — «пустить родню на пару деньков». Ага, «на пару». Эти «пару» уже обошлись ей в испорченные обои, разбитую тарелку с синей каймой (мамина была! чешская!), и, как выяснилось сегодня, ещё и заявку на кредит — на её имя, между прочим.
— Они не со зла, Тамарочка, — пробормотал он, вытягивая шею, как черепаха. — Просто не подумали…
— Не подумали?! — она рванула дверцу шкафа, достала оттуда его старую походную сумку и зашвырнула её в угол, где валялись чужие кроссовки, пахнущие селёдкой. — Хочешь с ними — вали с ними! Мать свою тоже захвати! У вас там целая колония паразитов — может, и муравейник построите!
— Ты что, с ума сошла?! — Неля Семеновна резко встала. — Это я — паразит?! Это я, которая тебе полгода носки гладила, пока ты в гипсе лежала?!
— Не ты. — Тамара обернулась. — Моя мама мне гипс помогала менять. А ты…Ты тогда в санаторий уехала. Отдыхать. В феврале. Пока мы тут снег лопатами жрали.
Виталя икнул. Видимо, обострение гастрита. Или страх. Вадик молча выключил приставку и стал пихать в рюкзак банки с «Роллтоном». Снежана стояла, скрестив руки на груди, как обиженный багажник от «Жигулей». Ни один не извинился. Ни один не попытался собрать срач за собой.
А Тамара смотрела на всё это, как на плохой спектакль, в котором ей навязали роль Злыдни. Только вот злыдни, между прочим, ипотеку платят, уборку делают, ужин готовят и стирают засранные трусы этого Вадика, потому что у него «мама забывает». И теперь, теперь, когда она нашла в сумке заявку на кредит, написанную их куриными лапами — на двести тысяч! — и указанную как залог — её машину…
— Тамара… — начал Богдан, но она уже не слушала. В голове пульсировало только одно: всё, хватит, ни копейки, ни ночи, ни пылинки больше — никому.
— Через полчаса, чтоб вас тут не было, — сказала она, глядя в глаза Витале, — иначе вызову участкового. А у меня, между прочим, есть фотки, как ты вчера на балконе в трусах курил и на соседку пялился. Думаешь, она не заметила?
Он покраснел, как кетчуп, и опустил глаза.
— Тамара, ну не надо так… — тихо пискнула Снежана.
— Надо, милая. Очень надо. Иди-ка лучше вещи собирай, а то сейчас и пылесосом тебе помогу — через окно.
Когда хлопнула входная дверь, и за ней затихло бормотание Нели Семеновны «вот же стерва…», Тамара наконец села. Прямо на пол, возле батареи. Колени дрожали, сердце стучало в горле.
Богдан стоял в проёме, как перепуганный сантехник перед дамой с разводным ключом.
— Ты серьёзно их выгнала?.. Всех?
Она молча посмотрела на него.
— И… маму?
— А ты как думаешь?
Он почесал лоб, потер переносицу, шагнул ближе — но остановился.
— Ну и что теперь?
Тамара встала. Медленно, по-кошачьи, будто возвращала себе контроль над телом, над ситуацией, над всей этой вонючей комедией, что разыгралась в её доме.
— Теперь? — сказала она, выпрямляясь. — Теперь я налью себе коньяк, закушу остатками селёдки, которую вы не сожрали, и вымою весь этот срач. А потом решу, жить ли тебе тут дальше.
Богдан молча стоял у двери кухни, как ученик в уголке: плечи опущены, взгляд – куда-то в линолеум, будто он там ответы ищет.
Тамара достала из серванта стопку, ту самую — пузатенькую, с золотым кантом. Да, из тех, что «только на праздники». Сегодня был праздник. Праздник освобождения её квартиры от нахлебников. Только салюта не хватало.
— Ну чего ты застыл, как гвоздь в стене? — кинула в его сторону, наливая себе коньяк. — Скажи уже что-нибудь. Или тебе мама запретила?
Богдан уселся на краешек стула. Медленно, как старик в поликлинике. Потом начал:
— Тамар, ну ты же понимаешь, они же не со зла. Ну… просто им сейчас тяжело. Виталька без работы, Снежана на удалёнке, ребёнок…
— Ребёнок?! — взвизгнула она. — Ему пятнадцать! Он мне вчера заявил, что не моет за собой унитаз, потому что «это женская работа»! Ты слышал, а?! Женская! Он ходит в туалет, а я, значит, должна за ним убирать, потому что я женщина?!
Он скривился, будто у него зуб разболелся.
— Ну он просто малолетка глупый. Непонимание…
— Да нет, Богдан, не глупый. Просто воспитание у него — как у помойного ведра. И ты сам всё это видел. Видел — и молчал! Потому что ты, как всегда, «не хочешь ссор». Тебе бы лишь бы было тихо. А хоть бы и в гадости по шею — лишь бы без скандалов!
— Ну и ты ж тоже… перегнула палку. С участковым… — пробурчал он.
Она встала.
— Ага. Перегнула. Надо было, как ты, пасть в ковёр и терпеть. Может, они бы ещё бабки у меня из кошелька потянули, а мы бы сказали: «Ну а шо, родня ж». Я тебе что — общежитие благотворительное?
Она ходила по кухне, как лев в клетке, не дотрагиваясь до мебели, будто всё тут теперь пахло ими.
— Ты даже не вякнул, когда они на мой день рождения привезли две банки огурцов и швабру. Швабру! А потом сидели, пили и пели этот свой «Владимирский централ»! Пока я с твоей мамой картошку жарила, как кухарка! Это нормально?
— Ну да, не идеально вышло…
— Знаешь, что обиднее всего?
Он молчал.
— Не то, что они ко мне, как к служанке. И не то, что гадят, где живут. А то, что ты молчишь. Всегда молчишь. Как будто я — не твоя жена, а какая-то приблудная домработница, которой просто неудобно отказать.
Тамара подошла к окну. Занавески пропахли их вонючим табаком. Надо всё стирать. Генеральная уборка — и не квартиры. А жизни.
— Тамар, ну не начинай… — он снова за своё, шёпотом, беззубо.
Она резко обернулась. Посмотрела прямо в глаза.
— Не начинай?! Да я давно уже закончила. Только ты этого не заметил.
Пауза. Тишина. На улице гавкнула собака. На втором этаже кто-то включил перфоратор. Всё, как всегда. Кроме неё. Она внутри уже не была «как всегда».
— Слушай внимательно, Богдан. Или ты идёшь со мной. Или ты остаёшься с ними. Только сразу предупреждаю: назад я тебя не возьму. У меня одна жизнь. И я её не потрачу на трусливого мужика, которому проще потерять меня, чем поссориться с мамой.
Он ничего не ответил. Даже не дернулся.
— Ясно, — тихо сказала она. — Ты выбрал.
Прошла неделя
Дом блестел. Пахло лавандой и свободой. На подоконнике снова жили цветы, а не чужие трусы. На кухне стоял новый тостер. Её тостер. Потому что теперь никто не говорил ей, что это «лишняя трата».
Вечерами Тамара включала себе старое итальянское кино, наливала бокал вина и, если надо было, смеялась в голос. Потому что можно. Потому что никто не закатывал глаза.
А потом раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Богдан.
С пакетом в руках. Смотрел в пол. Был похож на человека, которого выгнали не из квартиры — из собственной жизни.
— Можно зайти? — тихо спросил.
— Нет, — ответила она.
И закрыла дверь.
Но это было не конец.
А только самое начало.
— Третья глава будет? — спрашивает жизнь.
— Будет, — отвечает Тамара. — И я её напишу сама.
Прошла ещё одна неделя
Утро было странно тихим. Даже слишком. Тамара сидела на кухне, пила кофе и смотрела в окно, где ранний август плыл вялым, как варёная макаронина. Всё вроде бы как надо: ни крика, ни запаха тухлого супа, ни окурков в цветочных горшках. Но что-то было не так.
Не снаружи. Внутри.
Телефон вдруг завибрировал на столе.
НЕЛЯ СЕМЁНОВНА — выскочило на экране.
— Ага… — пробурчала Тамара, хмыкнув. — Живучая. Как таракан после химчистки.
Она не собиралась брать трубку. Уже потянулась, чтобы сбросить, но палец как-то замешкался. И она всё же нажала «принять».
— Алло, — буркнула, как будто не слышала, кто звонит.
— Это… Тамарочка… — голос у Нели был какой-то… тихий. Сломанный. — Богдан… в больнице.
У Тамары пересохло во рту.
— Чего?
— Вчера ему плохо стало. Он… поехал на разборку к Витальке. Типа сказать, что «нечего было кредит на тебя оформлять». Вмазал ему там, говорят, аж окно выбил. И сердце… прихватило. Инфаркт.
— Да ладно… — Тамара машинально встала, даже кружку не заметила — та шмякнулась на пол, расплескав кофе.
— Сейчас в реанимации, в областной. Я… — Неля закашлялась, — я не знаю, как туда доехать…
— Адрес скажи, — выдохнула Тамара.
Когда она зашла в приёмное, пахнущее хлоркой и тоской, у неё тряслись руки. Она себя материла: «Вот дура, с дверью перед ним, как последняя истеричка. А он…»
— Родственница? — строго спросила медсестра.
— Жена, — сказала Тамара, и вдруг поняла, как давно не произносила это вслух. Жена. Да, чёрт побери.
— Второй этаж, кардиореанимация. Там с ним врач сейчас.
Она шла по коридору, как по ватному полу. В голове крутилась одна фраза: он дрался за меня. Богдан. Мямля. Молчун. Пошёл и врезал этому Витальке.
Она нашла палату. На стуле сидела Неля Семёновна — бледная, без пены у рта, без своих боевых интонаций. Простая старая женщина. С растерянными руками и взглядом, полным страха.
— Тамара, — выдавила она. — Прости. Ты была права.
— Сейчас не об этом.
— Нет. Сейчас — именно об этом.
Когда их впустили по очереди, Тамара зашла первой.
Он лежал. Бледный, с трубочкой в носу, но живой. Сердце под ЭКГ тикало, как старые часы.
— Здорово, герой, — прошептала она, садясь рядом. — Ну ты и дал.
Он слабо улыбнулся. Потом прошептал:
— Я выбрал тебя. Просто… поздно понял.
— Лучше поздно, чем… ты понял.
— Они… пытались взять ещё один кредит. Уже на мать. И хотели оформить доверенность. Вот тогда я и сорвался. Извини, что сразу не… понял. Какой ты человек.
Тамара взяла его руку. Перемотанную, с катетером. Тёплую. Живую.
— Я тебе кое-что скажу. Но ты не ори, понял?
Он кивнул. Насторожился.
— Я подала на развод, — сказала она.
Он побелел.
— Но не подписала. Ждала, пока ты решишь. С кем ты. Теперь — знаю.
В коридоре она столкнулись с Нелей. Женщина поднялась, вытерла глаза.
— Я на дачу перееду. К сестре. Надо подумать о жизни.
— Давно пора, — сухо сказала Тамара.
— Я… спасибо, что ты пришла. Он тебя любит. Он просто… всегда боялся. Боялся потерять нас обеих.
— Так больше не будет, — тихо ответила Тамара.
И вдруг, совершенно неожиданно, добавила:
— Но приезжать можешь. По предварительной записи. С тортом. И без родни.
Неля хмыкнула.
— Договорились.
Через месяц Богдан уже ходил сам. Синяк на скуле, оставшийся после «разборки», ещё не до конца прошёл, но его Тамара даже полюбила. Напоминание. О том, что можно молчать долго — а потом сделать то, что действительно важно.
Они снова сидели на кухне. Вечер. Радио. Мятая газета. И, чёрт возьми, коньяк.
— А тостер всё-таки крутой, — сказал он.
— Угу. Не трогай его. Это мой тостер.
— А я?
— Пока под наблюдением, — ухмыльнулась она.
Он залился смехом.
И вроде всё шло к спокойному финалу…
Но на следующий день Тамара получила письмо. С судом. На неё подали иск. Родня Богдана. Те самые. За «моральный ущерб», «ложные обвинения» и «унижение достоинства перед ребёнком».
Она посмотрела на листок. Потом — на Богдана.
И только выдохнула:
— Ну что, герой, готов к новой серии?
Суд. Да, вот так, в лоб. Не «извините нас», не «ну ты ж пойми, родня», а суд. Иск — на двести тысяч. За «психологическое насилие», за «оскорбления несовершеннолетнего» (это про Вадика — того самого, который втихаря качал много чего через Тамарин Wi-Fi), и за «незаконное выселение с места временного проживания».
— Да это бред! — Богдан метался по комнате, как пацан перед линейкой. — Какой, к чертям, временный адрес?! Они даже не были зарегистрированы!
Тамара сидела на диване с ноутбуком. Щёлкала мышкой, рылась в документах.
— Ага, не были. Но вон, смотри, — она развернула экран. — Нашёлся Виталькин адвокат — шмакодявка лет двадцати, купила диплом, наверное, на «Авито». Уже подала ходатайство, что они проживали у нас более месяца и, значит, были «фактически вселены». А значит — имели права.
— Права у них, — процедила Тамара, — только на мокрое полотенце в лицо. И то не официально.
— Ну мы ж выиграем, да?
Она посмотрела на него. Медленно. Долго. Так, как смотришь не на мужа, а на человека, который влез в кредитку, но не в душу.
— Богдан… Ты реально думаешь, что это про суд?
Он замер.
— Это не иск. Это месть. Это — рваная гордость, перемешанная с бесплатными харчами. Это — твоя родня, которая всегда думала, что я тут «временно». Как горничная. Как няня. Как та, кто поела — и убралась.
— Тамара, я с тобой! Я на твоей стороне!
— Ты слишком долго сидел на заборе, Богдан. Теперь на нём только твои штаны остались.
Суд был через три недели.
Тамара подготовилась как на экзамен в спецназ. Документы, распечатки, фотографии (в том числе — окурки в горшке, сосиски на её наволочке и видеозапись, где Виталя орёт «я тут жить буду, мне по закону положено» — снятая на скрытую камеру в зале).
Когда Виталька с Снежаной вошли в зал, как пара павлинов с перегаром, Тамара даже не встала. Сидела спокойно. В бежевом костюме. Без эмоций. Без злости.
Но когда судья спросила: «А почему вы не выехали добровольно, если хозяйка неоднократно просила?», — Виталька выдал:
— Так мы ж родственники! Как можно было выгнать своих?
— Вот так, — сказала Тамара, не дожидаясь слова. — Открыть дверь, показать на чемоданы и сказать: «На выход, халявщики».
Суд длился полтора часа. Решение выносили двадцать минут. Тамара сидела, глядя в пол, Богдан рядом дышал, как старый пылесос.
— Иск удовлетворению не подлежит, — сказала судья, — в связи с отсутствием доказательств проживания по соглашению сторон. Более того, установлены признаки самозахвата жилой площади, что может повлечь отдельное разбирательство.
Тамара не улыбнулась. Не вскинула руки. Просто кивнула. Как будто знала.
Вечером, уже дома, она долго мыла руки. С мылом. До скрипа. Как будто смывала что-то большее, чем просто пыль судебного здания.
— Ну… всё, — сказал Богдан, подходя сзади. — Теперь всё позади.
Она вытерла руки. Посмотрела на него в зеркало.
— Нет. Теперь всё впереди.
Он не понял сразу.
— Я не вернусь в то, что было. Понимаешь?
— Тамар…
— Не злись. Я не злюсь. Но я больше не та женщина, которая закрывает глаза. И не та, которая будет жить с тем, кто молчит, когда её жрут заживо.
— То есть… всё?
Она вздохнула. Устало. По-честному.
— Да. Всё.
Через месяц Тамара переехала. В другую квартиру — маленькую, но свою. Купила новый чайник, занавески с маками, и один вечер просто сидела на полу, с вином и сыром, и думала: ну вот и я.
С Богданом они больше не виделись.
А потом однажды, осенью, она шла по улице. В пальто. С портфелем. Уже с новой работой. Уже с новым, спокойным лицом. И вдруг — звонок.
Номер — неизвестен.
— Тамара Николаевна?
— Да.
— Это из издательства «Зеркало». Вы нам присылали рассказ на конкурс женской прозы. «Выметайтесь». Помните?
Она улыбнулась.
— Помню.
— Вы победили. Хотим с вами заключить договор. И, кстати… читатели хотят продолжения.
Тамара остановилась. Ветер трепал волосы. На душе стало легко. Почти весело.
— А оно будет. Только теперь — про жизнь без паразитов.
