Телефон зазвенел в девятом часу утра, когда я только собиралась налить себе кофе. Я на него посмотрела, как на комара в бане: знаю, что укусит, но рукой всё равно не машу — вдруг отстанет.
На экране — «Валентина Петровна». Ну вот. Можно было и не смотреть.
— Да, Валентина Петровна, — говорю, и уже чувствую, как в голосе у меня — песок.
— Ирина, у нас тут беда, — её голос с той особой интонацией, когда и не поймёшь: то ли беда, то ли у неё просто настроение такое. — Пыль. Везде. Я вам честно скажу, это безобразие. Сергей как зашёл, чихал десять минут. А я же одна! У меня давление! Приезжай, помоги хоть окна протереть.
Я глотаю воздух, как рыба на суше. Понимаю, что сейчас начнётся лекция про «мы же семья» и «у нас так не принято».
— У меня отпуск, Валентина Петровна. Я собиралась… — начинаю мягко.
— Отпуск? — перебивает, и в голосе уже железо. — Так это ж хорошо! Значит, время есть. У кого, спрашивается, я помощи дождусь? У соседей? Или у вашей тёти из Рязани, которую я даже не знаю?
Я уже представила, как сижу у неё на кухне, мою эти окна, и она стоит за спиной, рассказывает, как в их молодости «не делили, а жили дружно». Сотни раз слышанное. И как у неё с глазом «тянет», и как соседка Лидка мужа в могилу загнала, потому что «сама всё на себя тащила».
Я сказала просто:
— Валентина Петровна, мне некогда, — и нажала «отбой».
Секунду стояла, глядя в телефон. Потом, не глядя, нажала «режим полёта». Пусть думает, что я в горах или в космосе.
Через час звонок в дверь.
Я даже не удивилась. Только выругалась тихо.
— Открывай, это я, — голос Сергея.
Я открыла. Он стоит с матерью. Мать с сумкой, как будто на неделю переезжает.
— Что значит — тебе некогда? — сразу в атаку, Валентина Петровна, даже не снимая пальто. — Это же не ко мне просьба, это к твоей совести.
Я глянула на Сергея, но он только пожал плечами: мол, сама разбирайся.
— А моя совесть, Валентина Петровна, говорит мне, что у меня дома тоже пыль, и я хотела сегодня заняться собой, — отвечаю, стараясь без крика.
— Собой? — фыркает она. — На себя, значит, время есть, а на мать мужа — нет? Ты вообще помнишь, кто тебе помогал, когда вы только женились?
— Помню, — отвечаю. — И помню, что тогда мы жили у вас два месяца, и я всё мыла и готовила, а вы меня «городской лентяйкой» называли.
Сергей в этот момент тихо сказал:
— Мам, давай без воспоминаний.
Но мать уже завелась.
— А я тебе, Сергей, скажу: ты выбрал женщину, которая только про себя думает. Вот пусть теперь и живёт так. Мы, значит, тут в долгах, в заботах, а она — кофе и сериалы!
— Подождите, в каких долгах? — насторожилась я.
И вот тут они с Сергеем переглянулись. Мельком, но я всё поняла.
Оказалось, что неделю назад Валентина Петровна и её муж вложили все свои сбережения — «надёжное дело», как сказал какой-то «знакомый из совета ветеранов». Там, мол, всё официально, проценты обещают, «не хуже, чем банк». Я смотрела на них и думала: взрослые люди, оба за шестьдесят, и в сказки про «большой куш» верят.
— Это же шанс! — горячо говорил Сергей, — Папа с мамой хотели, чтобы у нас был запас. И на будущее, и на внуков.
— Каких внуков? — спросила я, — Мы же с тобой решили, что детей пока не будет.
Валентина Петровна тут же скривилась:
— Это ты решила.
Я молчала. Внутри всё сжалось. Я поняла, что это не просто разговор про окна. Это — про то, что скоро у нас начнут просить деньги. Много. И уже не на тряпку для пыли.
В тот день я их всё-таки выставила за дверь под предлогом «надо работать удалённо». Сергей ушёл с матерью, обиженный.
Вечером он пришёл, молчал, сел за компьютер. Я спросила:
— Ты хотя бы документы видел на это «надёжное дело»?
— Ира, — он вздохнул, — ну ты всегда всё в чёрном свете видишь. Успокойся.
Успокойся. Конечно. Особенно когда я уже слышу, как где-то под полом начинает тихо бурлить. Не пыль, не долги. А что-то покрупнее.
А ночью я проснулась от того, что телефон на тумбочке мигал. СМС от подруги из банка: «Твоих родственников уже проверяют. Похоже, разводка».
Я легла обратно, смотрела в потолок и понимала — это только начало.
Через четыре месяца после того разговора я уже могла бы читать лекции о том, как выглядят люди, потерявшие все сбережения.
У Валентины Петровны появились мешки под глазами — такие, как у женщин, которые больше не верят в кремы и чудеса. Отец Сергея, Виктор Михайлович, стал говорить медленнее, будто каждое слово теперь стоило денег.
А Сергей… Сергей всё так же верил, что «ещё можно что-то исправить».
Это меня раздражало больше всего.
В тот вечер он зашёл на кухню, где я мыла посуду, и сказал как между прочим:
— Ира, нам надо серьёзно поговорить, — голос был мягкий, но глаза — как у школьника, которого поймали с сигаретой.
— Опять? — я не обернулась.
— Родители… ну… у них совсем плохо. Кредиты, долги… Если мы им не поможем, их просто выселят из квартиры.
Я почувствовала, как пальцы сильнее сжимают губку.
— «Мы» — это кто? — спросила я, наконец глядя на него.
— Ну… мы. Семья.
— Нет, Сергей. Семья — это мы с тобой. Родители — это твоя семья. У меня тоже есть мать, кстати.
Он вздохнул, сел за стол, уткнулся в ладони.
— Ира, ну ты же знаешь, у нас есть выход.
Я уже знала, куда он клонит.
— Какой выход? — всё-таки спросила, чтобы услышать это от него.
— Ты же понимаешь, что твоя квартира… ну… мы же можем временно… оформить на них.
Я медленно выпрямилась. Пена с губки стекала в раковину, а я смотрела на него, как на чужого.
— Это моя добрачная квартира.
— Я знаю, но… — он замялся, — это же временно.
— Временно? — я засмеялась. — Сергей, а ты сам слышал, что сказал? «Временно» — это как? Пока они не вернут деньги, которых у них уже нет?
— Ну а что ты предлагаешь? Чтобы мои родители оказались на улице?
— А я при чём?
Он резко встал, стул глухо стукнул о плитку.
— Ты бессердечная.
— Нет, — сказала я, — я умная.
Через два дня позвонила Валентина Петровна.
— Ирина, ты меня извини, но я тебе скажу: женщина, которая не помогает родителям мужа — не жена, а так… сожительница. Ты ведь в этой квартире живёшь? Значит, могла бы и поделиться.
— Вы же сами говорили, что я «городская лентяйка».
— Это я тогда от злости, — её голос был уже сладким, как у человека, который собирается сделать гадость и наслаждается этим. — Ну что, поговорим по-хорошему?
— Нет, Валентина Петровна.
— Плохо, Ирина. Очень плохо.
И она повесила трубку.
Дальше пошёл настоящий цирк.
Они начали «наезжать» по мелочам. Могли позвонить Сергею и сказать, что я им в магазине не поздоровалась. Что я якобы в поликлинике сказала знакомой, что «у них дома грязь и тараканы». Всё это — ерунда, но Сергей приходил домой злой, и у нас начинался новый раунд скандала.
В один из вечеров он вернулся с пакетами, швырнул их на стол.
— Это что? — спрашиваю.
— Мама сказала, ты не умеешь готовить нормально. Вот продукты. Приготовь им ужин, завтра отвезём.
Я просто стояла, глядя на эти пакеты. И вдруг поняла: сейчас либо я швырну их в окно, либо себя.
— Сергей, — говорю, — ты понимаешь, что я больше так не могу?
— Что именно? — он нарочито спокойно раздевается.
— Это всё. Давление. Контроль. Постоянное «должна».
— Это жизнь, Ира. Надо помогать.
— Нет, это ваша жизнь. Я в неё не записывалась.
Вечером я позвонила своей двоюродной сестре Лене — просто выговориться. Она вроде бы меня слушала, кивала (по телефону это тоже слышно), а потом сказала:
— Ира, ну всё-таки это его родители. Ну ты же женщина, могла бы чуть мягче. Что тебе стоит?
Я выключила телефон. Всё. Даже от Лены поддержки нет.
Кульминация случилась в субботу.
Сергей пришёл домой с ключами от своей машины, бросил их на стол и сказал:
— Мы всё решили. Если ты не хочешь оформлять квартиру, я хотя бы продам машину, чтобы им помочь. Но знай: я этого тебе не забуду.
— Знаешь, — сказала я, — а я тебе не забуду, что ты вообще предложил забрать у меня моё.
Он подошёл ко мне, близко, как никогда. Лицо — злое, но не кричащее, а холодное.
— Может, тебе вообще одной пожить?
Я посмотрела на него и поняла: да. Может.
Я прошла мимо, в спальню, закрыла дверь и, не включая свет, просто села на кровать.
Внутри уже что-то щёлкнуло.
Это был не страх. Это было освобождение.
После той субботы я уже не ждала ни примирений, ни извинений.
Сергей перестал со мной разговаривать — только хмурое «угу» или «как знаешь». По вечерам он звонил матери, закрываясь в ванной, а я слышала через дверь:
— Да, мам, потерпи, я с ней ещё поговорю… Нет, ну она не понимает…
Я понимала. И слишком хорошо.
Во вторник он пришёл домой, даже не раздеваясь, прошёл на кухню, кинул на стол папку с бумагами.
— Вот, — сказал. — Документы. Ты просто подпишешь, и всё. Я сам всё оформлю.
Я глянула — доверенность на распоряжение квартирой.
Сергей ждал, что я испугаюсь, что-то спрошу. Но я просто закрыла папку и положила обратно на стол.
— Нет.
— Ира, — он начал злиться, — ты сейчас делаешь самую большую ошибку в своей жизни.
— Нет, Сергей. Это я тогда ошиблась, когда подумала, что ты мне муж.
Он сделал шаг вперёд, прижал ладони к столу.
— Ты хочешь, чтобы они умерли в нищете?!
— Я хочу, чтобы меня перестали грабить под видом помощи.
Мы смотрели друг на друга, как два незнакомых человека.
А потом я встала, открыла шкаф, достала его сумку и начала молча складывать вещи.
— Это что за цирк? — он почти крикнул.
— Это финал, Сергей.
Сначала он смеялся — нервно, громко, с какими-то фальшивыми нотками.
Потом перестал.
— Ты вообще понимаешь, что без меня ты…
— …буду спать спокойно, — перебила я. — А ты — иди к маме.
Он ещё пытался что-то бросить через плечо, когда я выставляла его сумку в коридор. Что-то про «предательницу», про «бессовестную».
Я молчала. Потому что внутри уже была тишина.
Через две недели мы официально развелись. Всё прошло быстро — квартира моя, общих детей нет. На выходе из суда он сказал:
— Вот посмотрим, как ты одна запоёшь.
— Я уже пою, — ответила я. — И песня — без тебя.
Вечером, когда я осталась одна в квартире, я просто села на диван и положила ноги на стол.
Я ждала, что будет пусто и холодно. Но было — спокойно.
Как будто из комнаты вынесли старый шкаф, который много лет скрипел и мешал дышать.
Я посмотрела на дверь. Она была закрыта.
И в голове было только одно:
Хватит. Теперь всё будет по-другому.
А теперь — тишина. И я себе снова нравлюсь.
