— Я тебе сразу говорю, Сергей, — голос у меня был спокойный, как у хирурга перед сложной операцией, — я туда сегодня не поеду.
Сергей застыл у двери с ключами в руке. Чёрная куртка на нём топорщилась, как на школьнике, которого мама заставила надеть её поверх костюма. Он прищурился, будто я только что заявила, что ухожу в монастырь.
— Оль, ты серьёзно? Мама ждёт…
— Пусть ждёт. Может, даже задумается, что со мной что-то не так, и перестанет строить из себя умирающую, когда ей лень готовить ужин.
Он нахмурился. Вот оно, это мужское «нахмурился» — когда понимает, что спорить будет тяжело, но в голове ещё теплит надежду, что можно продавить по старой схеме.
— Это сейчас что было? — спросил он медленно, стараясь не сорваться.
— Правда. Ты ведь её любишь? Вот и езжай, обнимай, слушай про давление, сахар, коварную соседку и молодёжь, которая развалила страну.
Сергей раздражённо повёл плечами.
— Мама больная женщина.
— Конечно, — я поставила нож в разделочную доску так, что он звякнул. — Особенно, когда ты рядом. Стоит тебе уехать, она сама в магазин идёт, пакет с картошкой таскает, на рынок ездит.
Внутри меня давно копилось это раздражение. Как в чайнике, когда крышка прыгает, но никто не выключает газ.
— Ты опять начинаешь… — его голос стал ледяным. — Ей семьдесят три, а ты…
— А я тридцать девять, и я устала.
Повисла пауза. На кухне было слышно, как на плите тихо шипит чайник. В другой ситуации мы бы сидели, пили чай, и я бы слушала его истории о работе. Но нет — сейчас у нас было «ежевечернее родительское паломничество».
— Мама сказала, что ты стала холодной, — продолжил он. — Что ты её избегала последние недели.
— Да, избегала. Чтобы не слышать, как она при тебе рассказывает, что я «худшая из возможных жен».
Он мотнул головой.
— Это преувеличение.
— Нет, Серёж. Это цитата.
Я сказала это с таким спокойствием, что он даже не сразу понял, насколько мне неприятно.
Знаете, что обиднее всего? Не крик, не оскорбления, а когда твоё достоинство разбивают мелкими уколами, а ты делаешь вид, что всё нормально. Потому что иначе будешь выглядеть истеричкой.
— Послушай, — он подошёл ближе, положил ладонь мне на плечо, — она просто… ну… не всегда фильтрует слова.
— Сергей, она прекрасно всё фильтрует. Просто считает, что я — не человек, а бесплатная сиделка.
Его пальцы напряглись.
— Так нельзя говорить. Это моя мать.
— А со мной так можно? — я подняла бровь. — Мне можно в лицо говорить, что у нас нет детей, потому что «некоторые женщины думают только о себе»?
Он отвёл взгляд.
— Она не имела в виду…
— Она именно это и имела в виду, Серёж. Я помню, как она улыбалась, когда говорила.
Тишина опять заполнила кухню. Но на этот раз она была густой, как старый кисель.
— Ладно, — он взял куртку, — я тогда один. Но знай: ты сейчас поступаешь эгоистично.
— Возможно. Но знаешь, что интересно? — я чуть наклонила голову. — Мне впервые за много лет не стыдно за свой «эгоизм».
Он нахмурился сильнее, но промолчал.
Когда дверь за ним закрылась, я выдохнула. В груди всё ещё клокотало, но это было уже не чувство вины, а какое-то странное облегчение.
Я понимала: он вернётся злой. А может, вообще не вернётся сегодня. Но мне вдруг стало плевать. Потому что в этой семье я перестала быть мебелью.
Спустя час он позвонил.
— Оль, мама хочет с тобой поговорить.
— Пусть сама наберёт, — ответила я, облокотившись на подоконник.
Через минуту телефон зазвонил снова.
— Олечка… — её голос был сладким, как сгущёнка, в которой забыли, что бывает диабет. — Ты, наверное, устала? Я понимаю… Но ведь я одна, мне трудно…
— Дарья Петровна, — я нарочно сказала её имя и отчество, как в банке, — я понимаю. Но я тоже одна. И мне тоже трудно.
Пауза. Потом её голос стал холоднее.
— Я думала, мы семья.
— Я тоже так думала. Пока не поняла, что в этой «семье» у меня только обязанности.
Где-то на том конце провода зашуршал пакет — она явно что-то ела. Эта женщина могла обсуждать чужие недостатки, запихивая в рот печенье, и при этом выглядеть обиженной до глубины души.
— Значит, ты бросаешь Серёжу? — спросила она с нажимом.
— Нет. Я перестаю подыгрывать вам в спектакле про «умирающую мать».
В ответ — тишина. А потом короткие гудки.
Я знала, что война объявлена. Только теперь оружие было не у неё, а у меня.
Сергей вернулся поздно. Я уже сидела в спальне, листала ленту новостей, пытаясь заглушить шум мыслей. Он вошёл без привычного «привет», бросил куртку на стул так, что та упала на пол.
— Ну что, довольна? — в голосе была ледяная усталость.
— Если ты спрашиваешь, хорошо ли я провела вечер без унизительных визитов, то да, довольна, — ответила я, не поднимая глаз.
Он подошёл ближе.
— Мама плакала, Оль. Она говорила, что ты её ненавидишь.
— Я её не ненавижу. Просто не собираюсь больше жить по её правилам.
Я видела, как у него дёргается челюсть. Вот она, эта борьба внутри: между привычкой защищать мать и страхом остаться без привычного, удобного брака.
— Ты не понимаешь, что она больная! — снова выдал он свой главный аргумент.
— Серёж, я прекрасно понимаю, что человек с нормальным давлением, который два часа назад ходил на рынок, может внезапно при тебе стать «инвалидом» уровня «вот-вот умру».
Он сжал кулаки.
— Ты хочешь сказать, что мама притворяется?
— Нет. Я хочу сказать, что она мастерски манипулирует тобой. И тобой — через меня.
Его глаза стали узкими щёлками.
— А ты не подумала, что это ты — манипулятор? Ты ведь знала, что если не поедешь, я буду переживать.
— Разница в том, что я переживаю за себя. Она — за то, чтобы я продолжала быть её бесплатной обслужкой.
Он шагнул ко мне.
— Ты мне сейчас противна, — сказал он тихо.
— Отлично. Значит, мы на верном пути, — я поднялась и пошла на кухню.
На кухне я включила свет, достала из шкафа тонометр. Сергей зашёл следом, всё ещё злой.
— Что ты делаешь?
— Жду Дарью Петровну, — сказала я спокойно. — Уверена, она придёт.
Не прошло и получаса, как раздался звонок. Я открыла дверь — и увидела её. Волосы аккуратно уложены, лицо бледное, глаза — трагические, как у актрисы в последней сцене.
— Олечка… — она едва не рухнула мне на грудь, но я отступила. — Серёжа сказал, ты… ты решила нас бросить…
Сергей стоял за её спиной, нахмуренный.
— Мама, заходи.
Она прошла на кухню, тяжело опускаясь на стул.
— Давление у меня сегодня 190 на 110… сердце… всё из-за ваших ссор…
Я придвинула к ней тонометр.
— Давайте, измерим прямо сейчас.
Она замялась.
— Нет, я только что таблетку выпила…
— Отлично. Значит, давление уже должно снижаться.
Я закрепила манжету на её руке, нажала кнопку. Писк, секунд тридцать тишины… и на экране — 127 на 80.
Сергей наклонился, глядя в цифры.
— Мам…
— Это просто… аппарат врет! — воскликнула она и попыталась снять манжету.
Я улыбнулась.
— Конечно. Аппарат, который десять лет работал без ошибок, начал врать именно сегодня. Какое совпадение!
Дарья Петровна встала.
— Я не позволю так со мной разговаривать!
— А я не позволю, чтобы меня обвиняли в эгоизме, когда всё, что я делала, — это работала и убирала за вами.
Сергей поднял руки, будто пытаясь остановить нас.
— Хватит! Я не хочу этого слушать!
— Зато я хочу, — я повернулась к нему. — Ты должен знать, что твоя мама годами меня унижала. И ты всё это видел.
Его лицо побледнело.
— Я… я просто не думал, что это настолько…
— Потому что было удобно не думать.
Дарья Петровна закатила глаза.
— Сынок, пойдём домой. Здесь нас не любят.
— Домой? — переспросила я. — Это моя квартира.
Она дернула подбородком.
— Это квартира твоего мужа!
— Нет, Дарья Петровна, — я достала документы из ящика, — это квартира, которую я купила до брака. Можете не утруждать себя иллюзиями.
Сергей замер, глядя на бумаги.
— Ты… никогда не говорила…
— Потому что не хотела унижать. Но раз уж мы начали разбираться в том, кому что принадлежит…
Тишина была такой густой, что слышно было, как капает вода из крана. Дарья Петровна резко пошла к двери.
— Пошли, Серёжа. Здесь нас не ценят.
Он метнулся за ней. У порога обернулся.
— Ты… ты слишком далеко зашла, Оль.
Я пожала плечами.
— Зато впервые зашла туда, куда нужно.
Дверь хлопнула. В квартире стало пусто и странно тихо.
Я стояла на кухне и понимала: да, я потеряла мужа. Но приобрела себя. И теперь — никаких визитов, никаких сцен. Только я и моя свобода.
