— Ты, я смотрю, тут себе угол обустроила, — раздалось из-за двери голосом Нины Павловны, в котором слышалось что-то между недоверием и приговором. Словно Александра не за компьютером сидела, а в ванной икону с черепами установила. — Сидишь тут целыми днями. Интересно, как это твой муж живёт при таком раскладе?
Александра, не глядя, нажала «Сохранить». В её понимании тишина — это уже не тишина, а праздник, который Нина Павловна всегда умела испортить.
— Кабинет — это ведь комната. А комната — пустое место, которое можно отдать человеку, которому негде жить, — продолжала свекровь, уже заходя внутрь, как в рейд по чужим землям.
— Это моя квартира, — спокойно ответила Александра. — И эта комната — моя. Если вам тесно в гостиной, могу заказать гостиницу. На пару суток точно хватит.
Нина Павловна всплеснула руками с таким размахом, что Александра на секунду представила аплодисменты.
— Костя! Ты слышишь? Она меня выгоняет! Мать твою! Из твоего дома! — крикнула она куда-то в коридор.
Костя появился, сонный, с волосами, стоящими как трава после ливня, и с лицом человека, который уже жалеет, что вышел из спальни.
— Саш… зачем ты опять? — пробормотал он, избегая её взгляда. — Мама ведь ненадолго. Она устала на съёмной.
— Она у нас уже третью неделю, Кость. Третью. Я лечусь у стоматолога быстрее, чем она собирается обратно.
Свекровь фыркнула, как чайник на сильном огне.
— Ещё бы не остаться! У меня потолок обвалился.
— Ваш потолок восемь лет как с трещиной, — заметила Александра. — И вы этой трещиной прикрываетесь, как старой справкой. Только пенсию за это никто не начисляет.
Костя тяжело выдохнул, как будто хотел одним вдохом затянуть в себя обеих и исчезнуть.
— Может, поговорите без уколов?
— Это не уколы, Кость. Это просто я живу в своей квартире, — сказала Александра, уже чувствуя, как они вдвоём, он и мать, закручивают ей голову — медленно, как крышку банки.
— Мы вот с Костей подумали, — небрежно начала Нина Павловна, — может, продать её? Ну, добавили бы немного, купили что-то побольше. Вместе. Как семья.
Александра медленно повернулась.
— Вы серьёзно?
— Да что ты сразу, как на дыбы? — отмахнулась та. — Я ж не на кладбище тебя зову, а жить по-человечески. А то сидит в углу с компьютером, как бука. Пространство у неё.
Костя покашлял, будто случайно.
— Саша… мама ведь права. Надо думать о будущем. О детях…
— То есть ты предлагаешь продать квартиру, где я выросла, потому что твоей маме тяжело носить чайник из кухни? И жить всем в одном месте? Вот этим составом?
— Да не драматизируй ты, — снова махнула рукой свекровь. — Всё равно жила ты тут одна. Теперь у тебя муж, семья. Делиться надо.
— Ну да. А потом, может, ещё и почку вам отдам? Левую. Она у меня пустует.
Костя закашлялся уже нервно.
— Мы просто прикидывали варианты. Мама говорила с агентом. Он сказал, спрос есть. Пока цены не упали…
— Стоп. С агентом?! — Александра резко встала. — Ты говорил с агентом по моей квартире?
— Ну ты ж всё равно не решалась… — пробормотал он.
— Подожди… — теперь она поднялась медленно, без резких движений. — Вы реально её выставили?
Нина Павловна посмотрела прямо, спокойно:
— Мы просто подали объявление. Посмотреть, что предложат. Всё равно тут всё на двоих.
Александра молчала. Секунда. Другая. Внутри будто что-то хрупкое лопнуло — как лампочка, не выдержавшая перепад напряжения.
— Выйдите. Оба.
— Саша, ты чего? — Костя шагнул, потянулся рукой, будто мог дотронуться и всё исправить.
— Ключи оставьте в прихожей. Вы оба предатели. И дело даже не в квартире. А в том, что всё сделали за моей спиной. Обсуждали, решали, договаривались — без меня. И, главное, были уверены, что я соглашусь, когда всё уже подписано, да?
— Да ты всё раздуваешь! — выкрикнула Нина Павловна. — Муж тебя из твоего болота вытащил, а ты его, как дворнягу, теперь пинком?
Александра посмотрела на неё так, что та неожиданно затихла.
— Я его не вытаскивала. Я его пустила. В свою жизнь. В свою квартиру. Вот итог. Идите.
Вечером она сидела на кухне, с чашкой горячего чая, глядела в телефон. На экране — сообщение от матери:
«Я всегда знала, что у тебя позвоночник из стали. Но помни — даже сталь нужно беречь. Заезжай завтра, сделаю что-нибудь вкусное. Без предательства.»
Александра улыбнулась — первый раз за долгое время. Но в груди тянуло: не боль, нет. Пустота. Та, что остаётся после выстрела.
На следующий день, под вечер, Костя всё-таки появился. Без звонка, без цветов, с пакетом из «Пятёрочки» — там, как в странной экспозиции, лежала зубная паста, два йогурта и скомканная шоколадка. Пожалуй, это была вся его совесть, умещённая в целлофан.
Она открыла дверь молча, прижалась плечом к косяку, сложив руки на груди. Выглядела как охранник на проходной — терпеливая, но готовая нажать тревожную кнопку.
— Саша, давай без сцены, ладно? — сразу начал он, входя в квартиру так, будто имел на неё пожизненное право. — Мы же взрослые. Надо просто… поговорить.
— Вы всегда говорите после. Когда всё уже сделано. А до — молчите, как рыбы подо льдом, — она пошла за ним в гостиную. — Кофе не предложу. Кофеварку мама забрала. Говорит, она пережила трёх мужей и твою мать тоже переживёт, если придётся.
Костя сел на диван, потёр глаза.
— Ну ты же понимаешь, мама не со зла. Она волнуется, у неё стресс, пенсия копеечная…
— Пенсия копеечная, а агент по недвижимости у неё в закладках первый, — перебила его Александра. — Это не про пенсию. Это про власть. Ты для неё не сын — рычаг. И ты его нажал. По мне.
— Не начинай с психологией, ладно? — раздражённо бросил он. — Мы ведь хотели как лучше.
— Мы? Это кто такие «мы»? Потому что меня там точно не было, — она встала напротив. — Для тебя эта квартира — просто метры. А для меня — это комната, где я сидела с отцом, когда он умирал. Кухня, где мама в два часа ночи блины жарила. Это не коробка, Костя. Это дом.
Он сжал губы, замолчал.
— Я не хотел тебя предавать.
— А получилось, как всегда. По вашей семейной традиции.
— Ты что, думаешь, я тебя не люблю?
— А ты думаешь, любовь — это приложение к ипотеке? Купил — и в пакете домой принёс? Нет, Кость. Так не работает.
Он вскочил.
— Я муж, чёрт возьми! А ты всё: «моё пространство», «моя квартира», «мои правила». Я тебе кто, квартирант?
— А ты мне кто, Костя? Мужчина — это тот, кто меня защищает. А не тот, кто с агентом по моей квартире договор подписывает, пока я с температурой лежу. Ты не муж. Ты сожитель с ключами.
— Я, между прочим, помогал тебе платить ипотеку! — вспыхнул он.
— Да, два месяца из сорока восьми. Давай, я тебе медаль сделаю — «За финансовую поддержку чужой женщины».
Он шагнул ближе, и в его глазах вдруг проступило что-то липкое — не злость, нет, а чувство превосходства, которое он прятал за доброй маской.
— Ты знаешь, сколько на тебя терпелось? — прошипел он. — Сколько раз мама мне говорила: «Она тебя сломает, Костя. Она одиночка, не женщина, а холодная рыбина с ноутбуком». А я всё защищал. Терпел. И зря.
— Вот она, правда, — тихо сказала Александра. — Ты всегда был с мамой. А я… я была просто в аренде. До лучших времён. До момента, когда её потолок решит твою судьбу.
Он открыл рот, но она подняла ладонь.
— Не надо. Мне неинтересно, что она говорила. И что ты терпел. Ты мог уйти. Мог сказать. Но выбрал предать. Тихо. Без шума. Как крыса.
Он резко подошёл, сжал её запястье.
— Не смей меня унижать. Я тебе не враг.
— Отпусти руку, Костя. Или я вызову полицию.
— Зови! Пусть послушают, как ты мужа за дверь выгоняешь. И мать его. Как бешеная собака, охраняющая старую кость.
Щелчок — звонкий, как выстрел.
Александра ударила его по щеке.
Он стоял в дверях, растерянный, как человек, которому вдруг показали его настоящее лицо в кривом зеркале. Ошеломлён не от удара, а от того, что она вообще решилась. И главное — не в злобе, а в какой-то холодной, отточенной до блеска уверенности.
— Уходи, — сказала Александра спокойно, ровно. — Тебе здесь больше нет ничего. Ни прав. Ни чувств. Ни надежды.
Он развернулся, вышел тихо, даже дверью не хлопнул. Только задержался в коридоре, бросил через плечо:
— Знаешь… пожалеешь. Никому это не нужно. Никто с тобой не останется.
Александра медленно опустилась на пол. Под ладонями оказался старый ковёр — бабушкин. Серый, затёртый, с непонятным узором, который она терпеть не могла в детстве. А теперь — любила. Потому что он был её. Настоящий.
Она плакала тихо, без рыданий. Слёзы шли сами — от усталости, от одиночества, от понимания, что всё кончилось. И, может, должно было кончиться. Но от этого не легче.
Телефон пискнул. Сообщение от Марии Степановны:
«Ты сильная. А сильные сначала всегда одни. Потом приходят те, кто стоят этого одиночества.»
Александра набрала:
— Мам, ты помнишь дачу у тёти Нинель?
— Ту, где душ из ведра, а крыльцо наперекосяк?
— Да. Мы сможем её купить?
— Мы? — оживилась мать. — Сможем. Ты серьёзно?
— Серьёзнее некуда. Я начинаю всё сначала. Но теперь — на своей земле. Где меня никто не продаст агенту.
Дача досталась в марте. Сырой, выветренный дом с облупившейся табличкой «ул. Луговая, 3», крыльцо всё так же норовило уйти в землю, окна в паутине, сарай с дверью набекрень, и яблоня — старая, морщинистая, как память. Выжила.
Александра стояла посреди двора, в руках мешок для мусора, на лице — пыль, в глазах — тишина. Та, что не купить и не выпросить. Её можно только заслужить. Иногда — через боль.
— Ты уверена, что сама всё потянешь? — мать стояла в дверях, кутаясь в шаль, с термосом в руках. — Можем нанять этих… как их… ребят с «Авито».
— Нет, мам. Мне надо, чтобы это были мои руки. И мои мозоли, — вытерла лоб Александра. — Я слишком долго жила в иллюзии, что кто-то что-то должен. Хочу теперь, чтобы всё было по-честному.
— Тогда начни с честного обеда, — усмехнулась мать. — Твоя кухня сейчас как кадр из фильма ужасов. А холодильник, кажется, не открывали со времён моей молодости.
Александра впервые за три дня улыбнулась.
— Завтра съезжу в город. И продукты, и инструменты куплю. И фонарик нормальный. Тут ночью — как в романе Кинга.
Ели на крыльце: картошка с селёдкой, чёрный хлеб, солёные огурцы, чай с душицей. Было… правильно. Без «надо», без показухи, без «мы же семья». Просто — по-людски.
А потом пришло письмо. Электронное. От Кости.
«Саша, прости. Я был дураком. Мамы больше нет — умерла во сне. Я один в её двушке. Всё пусто. Я понял, что потерял. Ты была права. Можно ли это исправить?»
Александра долго смотрела в экран. Сердце дёрнулось, но не от боли — от ясности. Она вышла во двор, обняла яблоню. Та молчала. И этого было достаточно.
Ночью приснился сон: девочка стоит в коридоре старой квартиры. За спиной — мама. Впереди — Костя, рядом с ним Нина Павловна, в чёрном. Девочка кричит: «Это мой дом!», а та улыбается и гладит по голове. Пальцы липкие. Девочка бежит прочь — в сад, к яблоне.
Утром Александра написала:
«Костя. Исправить — нет. Понять — да. Мы были на одной лестнице, но на разных этажах. Я жалею только о том, что не ушла раньше. Прощай. Пусть тебе будет легко. Я выбрала тишину. И она меня выбрала.»
Жизнь на даче входила в ритм. Новые занавески, старый плед с чердака, чай с мятой, план участка, разбор кладовки.
Однажды зашёл сосед — дядя Миша, бывший железнодорожник, вдовец, с руками мастера и голосом из 80-х. Починил проводку, рассмешил мать до слёз и остался на ужин.
— Александра, вы знаете, вы — вон какая. А мужики нынче — клей ПВА. Намажешь — вроде держит, а водой капнешь — и всё.
Александра смеялась долго. И поняла: она не разрушила жизнь. Она её расчистила — от пыли, боли и ненужных людей.
Вечером под яблоней она держала старое свадебное фото: она, Костя, Нина Павловна. Лица — чужие. Порвала снимок, закопала под деревом.
— Здесь вам и место. Под моим будущим. А не в нём.
К закату Мария Степановна принесла миску земляники.
— Ну что, хозяйка? Жить будем?
— Будем, мам. И, может быть… счастливо.
— Только без этих мужиков с ключами. А если заведёшь — пусть принесёт паспорт, справку от психиатра и обещание «не предавать», заверенное нотариусом.
Смеялись долго, до звёзд, до прохлады.
А на следующий день Александра начала строить теплицу. Сама. Потому что знала теперь: всё, что важно, должно стоять на своих руках.
