Анна вошла в квартиру — всё так же, с тяжёлым пакетом, который врезался в пальцы, будто мстил за то, что она решила сэкономить на такси. В пакете гречка, кофе и этот странный клубничный йогурт, который она терпеть не могла, но всё равно покупала — из злости на саму себя. Потому что Максим его любил.
С кухни тянуло не жареной картошкой, как в приличных семьях по вечерам, а чем-то невидимым и липким — тревогой.
— Макс? Ты дома? — крикнула она, сбрасывая босоножки, которые, кажется, пережили уже две жизни и один ремонт.
Из комнаты вышел Максим — в футболке с пятном, которое когда-то было красным, а теперь просто позорно бурое. От борща, да, того самого, который он пролил неделю назад. Лицо у него было такое, что сразу хотелось или сесть, или налить себе коньяк.
— Привет. Надо поговорить, — сказал он тихо, так, будто собирался объясняться не с женой, а с участковым по поводу выбитого стекла.
— Ты когда так говоришь — у меня желудок скручивает. Что опять? — Анна швырнула пакет на стол.
— У Виктора проблемы. С ипотекой.
Она молчала. Не потому, что нечего было сказать, — просто прикидывала, какой именно предмет посуды сегодня готов к геройской гибели.
— Ты серьёзно? — медленно подняла брови. — Ты пришёл ко мне с этим лицом, потому что твой брат опять куда-то вбухал деньги? Или потому, что ты хочешь, чтобы я снова разгребала дела твоей семьи?
— Он не тратил. Просто… остался без подработки. Двое детей, сам знаешь.
— А я тут кто? Женщина с бездонной картой? Напомнить тебе, сколько я в этот брак принесла?
Максим глубоко вдохнул — видно было, как внутри него набирается волна уговоров.
— Анют… ну мы же семья. У тебя есть сбережения.
— У меня есть мозги. И опыт. И чёткое понимание, что взрослый мужчина, который трижды берёт кредит на телефоны детям, — это не тот, кого я обязана спасать.
Он присел на край стула, сгорбился, смотрел снизу вверх — как пёс, которому запретили спать на диване.
— Ну пожалуйста. Иначе он квартиру потеряет. И мама…
— А вот! Мама. Уже приехала? Слёзы в суп капает?
— Она говорит, что у тебя есть сердце. Что ты хорошая.
Анна засмеялась. Сначала тихо, потом громче — не потому что смешно, а потому что если не смеяться, придётся кричать.
— Ваша мама два года назад на мой день рождения подарила мне шампунь. Открытый. И сказала: “Хоть волосы будут блестеть, раз с мужем не повезло”.
— Ты же знаешь её…
— Знаю. И знаю, что для неё зарабатывать больше — значит, можно тащить всех на своей шее, а сверху ещё ноги закинуть.
Он замолчал.
— Так вот. Сердце у меня есть. Но оно стучит ровно до того момента, пока меня не держат за банкомат с душой. Ты слышишь? Ты хочешь, чтобы я отдала всё, что копила пять лет. Всё. И без гарантий, что через год не придёт новая “разовая просьба”.
— Это разовая…
— Макс. У вас всё всегда разовое. А потом стиралка, потом телевизор, потом “ну ты же понимаешь…”
В глазах его что-то щёлкнуло.
— А если бы это был твой брат?
— У меня нет брата. И, слава Богу. Но если бы был — я бы сначала убедилась, что он не катает детей в Турцию, имея долги.
— Значит, ты не поможешь?
— Нет, Максим. Я наконец-то научилась говорить “нет”.
Он кивнул, как на похоронах. Пошёл в спальню, тихо закрыл дверь. Через полчаса вышел с чемоданом.
— Я поживу у мамы. Нам нужно подумать.
— Ты уходишь? Из-за денег?
— Не из-за денег. Из-за тебя. Ты не хочешь быть частью семьи.
— А ты хочешь быть взрослым ребёнком.
Он ушёл. И в квартире осталось такое молчание, что его можно было намазывать на хлеб. Анна села на кухне, посмотрела на пакет. И вдруг выругалась — громко, с надрывом. На полке — три банки вишнёвого варенья. Которое она ненавидела.
Это значило одно — теперь она будет жить одна. С вишнёвым вареньем и пустыми банками от бывших иллюзий.
А в воскресенье её разбудил стук. Наглый, как будто стучат не в дверь, а прямо в душу. Девять сорок две. Она поднялась, пошла к двери — и не ошиблась.
На пороге — Наталья Михайловна. Лицо, на котором можно кирпич резать. Пакет — с запахом котлет, ладана и осуждения.
— Идите сюда, мои сладкие! — развела руки, будто ждала весь приход.
— Вы зачем приехали? — Анна прислонилась к косяку.
— А я разве не могу? Сын мой бедный без подушки ночует, а ты, гляжу, как сыр в масле катаешься. Надо узнать, как ты тут без него.
— Прекрасно. Сплю по диагонали. Шоколад ем не прячась.
— Не остроумничай. Я не за этим пришла. — Наталья Михайловна шагнула внутрь, осмотрелась. — Чистенько. Ну хоть не скотница.
Анна прикрыла дверь и прикусила язык. Её старая привычка — не ввязываться в драку сразу. Сначала выслушать. Пусть человек выложит всё, что приготовил. А потом уже — если будет нужно — пустить стрелу.
— Чаю? Или сразу к делу?
— Сразу. У нас времени нет на посиделки, как у подружек. У нас беда. Виктора выселят. Дети пойдут в интернат. Ты понимаешь?
— Сразу в интернат? А съёмное жильё уже отменили? К маме не пустят? Или к бывшей жене?
— Не ёрничай, девочка. Муж у тебя не с помойки найден. Он из нормальной семьи. Мы всегда друг другу помогали. А ты — чужая.
— Точно. Чужая. И чужие деньги — не моя забота.
Наталья Михайловна села за стол, вытащила из пакета контейнер с котлетами, разложила их на тарелку, будто собиралась устроить мастер-класс по морали и кулинарии одновременно.
— Смотрю я на тебя и думаю: что ты за женщина? Максим для тебя, как каменная стена, а ты его выгоняешь. Он за семью горой. А ты держишься за свои сбережения, как собака за кость.
— Он как стена, только хрупкая. Чуть тронь — и трещина. Я устала от стены, за которой не спрячешься.
— А кто квартиру на тебя оформил после свадьбы?
Анна приподняла бровь.
— Вот именно — кто? Где она, эта квартира, подаренная мне вашей семьёй? Всё, что у нас есть — я купила. Машину — я. Мебель — я. Кот — с улицы. Остальное — по любви. Но любовь, как оказалось, тоже умеет в кредиты.
— Он тебя возил, в кафе водил, цветы дарил!
— Тюльпаны. По акции. Восьмого марта. С маленькой бутылкой, потому что “праздник же”.
Свекровь стиснула зубы.
— Значит, не дашь?
— Нет. Потому что у нас слишком много “надо” и слишком мало “а тебе как?”
— Ну и живи одна. Без мужа, без родни. Помни только — ты ему не пара. Ты для него ошибка.
Анна поднялась, подошла к двери и открыла её.
— Вы уже всё сказали. Забирайте котлеты и себя. Скажите Виктору, что у него появилась ещё одна проблема — я его теперь совсем не уважаю.
— Я знала, что ты такая! Холодная, расчётливая, эгоистка! Ты рушишь нашу семью!
— А вы её и не строили. Ждёте, что кто-то другой оплатит всё — и ремонт, и долги, и чужие ошибки.
Наталья Михайловна прошла мимо молча, только в прихожей обернулась:
— Ты ещё пожалеешь.
— Я уже жалею. Каждый день. Что ввязалась в это шоу под названием “родственные отношения”.
Дверь закрылась.
Анна прислонилась к ней, сердце колотилось, как будто только что тащила мешок картошки на пятый этаж. Руки дрожали. Это всегда было после тяжёлых разговоров — как будто сделала прививку от семейной зависимости.
На кухне остался запах котлет и пустая кружка с надписью «Лучшей жене». Анна взяла её, посмотрела и вернула на место. Пусть стоит. Напоминать, что быть “лучшей” мало — надо быть собой.
Она села у окна с селёдкой и картошкой — старой доброй едой, как бронежилет для души. Солёное, честное, без лишних слов. Не то что эти разговоры про «ценности» и «семейные узы».
Прошла неделя. Телефон молчал. Ни Максима, ни его матери, ни Виктора. Как будто она не жена, а бухгалтерия, что отказалась провести платёж.
— Правильно, — сказала она вслух. — Не в деньгах дело. Просто я всегда была для них банкоматом — с эмоциями и наличкой. А как нажала кнопку “отмена” — стала чужой.
Вечером — звонок в домофон. Без слов она нажала кнопку. Пусть поднимается.
На пороге стоял Максим. Не тот, прежний. Этот — усталый, небритый, с глазами, как у человека, который спал мало, а думал много.
— Можно? — тихо.
— Проходи. Разговор есть?
Он сел в кресло, потер лицо ладонями.
— Я… не так хотел. Всё пошло криво. Мама, Виктор… мы думали, как лучше. Просто у тебя деньги есть, у него — дети. Я застрял между молотом и…
— …и моей сберкнижкой, — перебила Анна.
— Да. Прости.
— Серьёзно? Неделя молчания и просто “прости”? Я тут с твоей мамой воевала, котлетами дышала, а ты где был? На медитациях?
— У мамы. С Виктором и племянниками. Видел, как они едят гречку без масла, как мама по ночам плачет. Думал, что, может, был неправ. Но потом…
— Ну?
— Потом мама сказала, что оформила дарственную на квартиру Виктору. И на его долю, и на мою. Чтобы он не остался на улице. А я… чтоб с тобой мириться не пытался. Она сказала: “Женщины, которые не жертвуют — не наши”.
Анна медленно отодвинула тарелку.
— То есть ты без квартиры и без жены?
— Да.
— И думаешь, я дам тебе ключи от своей?
Он поднял глаза. Там был стыд. И злость.
— Нет. Я знаю, что не дашь. Я просто… понял кое-что.
— Что именно?
— Что у каждого свой дом. И своя цена.
Тишина стала плотной.
— Я тебя любила, Максим. Даже когда ты был без работы. Даже когда деньги делил с братом, а счета — со мной. Но любовь — это когда вдвоём с одной картошки корку срезаешь. Ради будущего.
— Я идиот.
— Наконец-то верная формулировка.
Он поднялся.
— Я ухожу. Без претензий. Спасибо, что выслушала. Ты сильная. А я — нет.
Анна молча кивнула.
Через минуту под ковриком нашли ключи и записку:
«Я думал, что семья — это делить. А оказалось — главное быть рядом, когда трудно. А я не был. Прости. Больше не вернусь. М.»
Анна положила ключи и записку в коробку, где уже лежали старые фото, кольцо и билет в один конец, купленный в их первую большую ссору.
Села обратно. Картошка остыла. Селёдка потемнела.
А внутри стало чуть теплее. Потому что дом — это она сама. И впускать туда стоит только тех, кто приходит не за комфортом, а за жизнью.
«В нашей семье так принято», — говорили они.
А в её теперь — по-другому.
