Утро в квартире было тише, чем обычно. Та тишина, которую не купишь, не выпросишь и не вымолишь — она сама приходит, когда тебе уже за пятьдесят, когда живёшь одна и холодильник всегда забит до краёв, потому что некому его опустошать.
Валентина сидела на кухне, сжавшись в тёплый плед, с чашкой кофе, который остыл ещё до того, как она успела допить первый глоток. Поджав под себя ногу, как делала в свои двадцать, смотрела в окно. Там за стеклом крутился московский апрель — непонятно, то ли снег, то ли пыль, то ли кто-то сверху поливает окна и заодно горько рыдает.
«Эту квартиру я одна поднимала… И ипотеку тянула, и ремонт, и крышу, и трубы. Всё своими руками. И что теперь? Мне подселение светит?» — ворчала она про себя, глядя на мужскую куртку в коридоре. Куртка висела как музейный экспонат: «Символ спокойствия в доме». Хотя спокойствия в доме уже давно не было.
Зазвонил телефон. На экране — «Андрей». Муж. Недавно стал называть себя «дипломатом». По сути же — посредник между материнской мечтой и Валентиной в состоянии хронического раздражения.
— Ты дома? — голос у него был обычный, ровный. Но Валентина уже насторожилась.
— Где ж мне быть, Андрей? В ночном клубе, на шесте танцевать? — хмыкнула она, ставя чашку на стол. — Говори уже.
— Мама сегодня приезжает. С вещами.
— С чем?! — Валентина даже привстала. — Какие вещи, Андрей? Ты в своём уме?
— Не начинай. У неё давление, одной нельзя. У нас место есть. Всё логично. Она займёт твою мастерскую, ты ж всё равно там редко бываешь…
— Мою мастерскую?! — Валентина вышла в коридор и уставилась на его куртку, как на предателя. — Андрей, ты понимаешь, что говоришь? Это моя квартира! Купленная до тебя! Эта комната — моё дыхание, мой способ выжить!
— Валя, не драматизируй. Это не тюрьма. Просто поживёт немного. Устроим ей уголок.
— Нет. Я понимаю только одно: твоя мама для тебя важнее, чем я.
— Ну, не перегибай, — вздохнул он. — Ты эгоистка. Хочешь, чтоб старый человек один мучился?
— А ты хочешь, чтобы мучилась я? Лишившись последнего куска личного пространства?
— Валя, это уже не только твоя квартира. Мы семья. Всё общее.
— Семья? Так давай скажем честно: мама — на первом месте, я — на втором.
— Ладно, всё. Мы через час будем. Приготовь что-нибудь. Мама любит пюре с котлетами.
Связь оборвалась. Вместе с ней — остатки Валентининого терпения.
Пюре с котлетами… Для женщины, которая её терпеть не может. В её же квартире. И в комнате, которую у неё только что отобрали.
Через два часа дверь распахнулась.
Людмила Петровна вошла величаво, как генерал в новый штаб: в пальто из другой эпохи, с авоськой банок и лицом, на котором было написано, что здесь пахнет чем-то подозрительным.
— Здравствуйте, Валентина, — протянула она, скользя взглядом по прихожей. — А вот и я. Старушка в дом — счастье на порог.
— Счастье, говорите? — Валентина криво улыбнулась. — Я, пожалуй, выйду перекурю. Там, в подъезде, хоть дышать есть чем.
— Валя, ну ты что опять? — вмешался Андрей, втаскивая чемодан. — Давайте без скандалов. Маме тяжело. Давление, сердце…
— А у меня муж — закладка. Закладывает мою жизнь без спроса. Ты уже выбросил мои вещи?
— Я сложил твои холсты в кладовку, — буркнул он.
— Прекрасно. Следующий шаг — я в кладовку?
Людмила Петровна уселась на кухне, начала раскладывать баночки.
— Вот огурчики, вот повидло. Андрей у меня с детства повидло обожал. А как ты его кормишь — я вообще не понимаю. Всё яичницу, да яичницу. Это что, забота?
— Вы переехали или с проверкой? — прищурилась Валентина.
— Я мать. Я имею право знать, чем живёт мой сын. Он у меня мягкий. А ты всё со своими занятиями. Носишься, а дома… бардак.
— Носится, говорите? А вы, значит, курятник устроить хотите?
— Валя, — строго сказал Андрей, — надо принять маму с уважением.
— Уважение — это не вытирать об меня ноги. А вы это делаете вдвоём и с удовольствием.
— Девочки, ну что вы… — промямлил он, открывая банку.
— Я не девочка. И не тумбочка для повидла. Я — хозяйка этой квартиры. И документы у меня в шкафу.
Пауза повисла в воздухе. Не просто пауза — такая, как перед тем, как на тебя медленно заваливается шкаф с сервизом из девяностых.
— Это ты сейчас что имеешь в виду? — Андрей сказал тихо, но в его голосе уже дрожала металлическая пружина.
— То, что если вы оба продолжите делать из меня дурака и домашние тапочки для вашей приторной семейной идиллии — я вызову грузчиков. И пусть выносят. Либо вещи, либо кое-кого живого, но без прописки.
— Ах вот как?! — Людмила Петровна поднялась, сжимая половник, будто саблю. — Так с матерью мужа? Да вы неблагодарная, Валентина! Я ведь сразу говорила ему, что толку не будет!
— А я себе сразу говорила, что с таким мужчиной будет трудно. Но чтоб настолько — не ожидала.
По полу прокатились котлеты, выскочившие из банки, как беженцы из переполненного вагона. Андрей подскочил, будто команду получил.
— Вы обе ненормальные! Просто… обе!
— Ну, наконец-то ты понял, дорогой! — Валентина улыбнулась так, что улыбка получилась колючей. — Добро пожаловать в реальность. Это не сериал, где мама живёт с сыном и его женой, и все пьют компот под лото. Это жизнь. И здесь вы, мои хорошие, просто квартиранты.
Она вышла на балкон, хлопнув дверью. Закурила. Внизу что-то гудело — то ли такси, то ли судьба сигнал подала. И одна-единственная мысль крутилась в голове:
Я не отдам свою комнату. Ни за котлеты, ни за повидло, ни за липовую заботу.
Прошла неделя. Семь тягучих дней, в которых каждая минута липла к душе, как жвачка к подошве — и противно, и не отдерёшь.
Людмила Петровна уютно устроилась в бывшей мастерской: разложила тряпки, таблетки, да иконы с облупленной позолотой. Утверждала, что они «очищают атмосферу от дурной энергетики». Валентина понимала, что речь идёт о ней.
На кухне — вечный фронт: за плиту, за чайник, за вид из окна.
— Это моё место! Я здесь сижу с тех пор, как родила Андрея! — торжественно заявила однажды утром Людмила Петровна, мягко, но решительно сдвигая Валентину с табурета, словно лишнюю туфлю в прихожей.
— А я здесь сижу с тех пор, как купила эту квартиру, — не отрывая взгляда от газеты, отрезала Валентина. — И, по-моему, мои документы потяжелее твоих родов тридцать пять лет назад.
Андрей молча жевал хлеб с сыром, изображая случайного зрителя, которого случайно занесло на съёмки дешёвой семейной драмы.
— Андрюша, скажи ей! — шипела свекровь, прижимая к груди кружку. — Она не уважает старших! Это всё потому, что ты позволил ей работать! Женщина, которая слишком много работает, забывает, кто в доме главный!
— А вы не забыли, что не вы хозяйка в этой квартире? — холодно бросила Валентина, протирая стол прямо под локтем гостьи.
Андрей стукнул ладонью по столу:
— Да хватит вам обеим! Мы же семья, мать вашу!
— Вот именно, Андрей. Семья. А семья — это не коммуналка. С тараканами и бабкиными духами.
— Я всё поняла! — Людмила Петровна вскочила. — Ты хочешь меня выставить! С глаз долой — и всё. А я ведь мать. Я ночей не спала, тебя вырастила! А теперь выкидываешь, как старый ковёр!
— Ковры хоть не командуют на кухне, — фыркнула Валентина. — А вы — командуете. Да ещё и маршируете по квартире с оркестром претензий.
— Хватит, Валя! — Андрей уже почти кричал. — Она пожилой человек!
— А я что — молодая и беспечная девчонка из TikTok? У меня давление не хуже вашего! Только я таблетки не разбрасываю по всей квартире, как зёрна!
Он обернулся к ней, тяжело вздохнул, и тихо, как будто каждое слово давалось с болью:
— Если ты не можешь ужиться с моей мамой — подумай, как ты вообще видишь нашу жизнь дальше.
— Я вижу её без вас. Без тебя и твоей мамы. В своей квартире. Где я смогу спать, не боясь, что в три ночи ко мне ворвётся бабушка с просьбой «включить Соловьёва погромче».
Тишина навалилась, как мокрое одеяло. Даже трубы на кухне жалобно заскрипели.
— Вот так, значит, — Андрей произнёс медленно, почти со вкусом поражения. — Ты готова выбрать одиночество, лишь бы не жить с моей мамой?
— Я готова выбрать уважение к себе, Андрей. А у нас в семье этого давно нет. Сначала ты. Потом она. А я, простите, кто?
Людмила Петровна села обратно, как будто ждала, что сейчас придёт нотариус и начнёт делить наследство.
— Ты неблагодарная. Тебя бы в мои времена — в общагу! Вот где характер закаляется!
— А я, видимо, закалялась ипотекой. И надеялась, что выйду замуж за мужчину, а не за мамину соседку по койке.
— Валя! — рявкнул Андрей. — Ты перешла черту!
— А ты её стёр, когда без моего согласия поселил в мою квартиру постороннего человека.
Он молча схватил куртку, застегнулся на ходу:
— Ты с ума сошла. Я пойду пройдусь. А ты подумай, к чему всё это приведёт.
Дверь хлопнула так, что вздрогнули стёкла. Не просто дверь — будто целая глава жизни захлопнулась.
— Вот и славно, — ровно сказала Валентина, поднялась, открыла шкаф, достала плотный серый пакет с надписью «Дело № 31. Брак». — У меня тут уже всё готово. Заявление в суд. Просто ждала, когда ты окончательно продашь себя с потрохами.
— Ты что, серьёзно?! — Людмила Петровна подскочила, держа за спинку стула. — Да ты же одна не протянешь! Это твоя старость! Думаешь, в одиночестве лучше?!
Валентина взглянула на неё устало, но в этой усталости уже была твёрдая решимость.
— Знаете, Людмила Петровна… Лучше одной, чем с двумя, которые делают вид, что я им родная, а на деле — просто вытирают ноги. У каждого своя старость. Вы — свою устроили. Теперь я займусь своей.
Вечером она собрала свои вещи и документы, унесла их в спальню и закрыла дверь. Утром вызвала слесаря.
— Замки-то новые зачем? — спросил тот, втирая смазку в механизм.
— Лишние ключи больше не нужны, — усмехнулась она.
Иногда свобода пахнет не воздухом, а металлом, смазкой и тишиной. Такой тишиной, что слышно, как сердце бьётся в другой комнате.
Утро было странно тихим. Настолько, что Валентина на секунду подумала — не оглохла ли? Или, может, умерла и наконец выспалась?
С кухни не доносилось ни шарканья тапочек, ни тяжких вздохов про то, что «в прежние времена и пельмени были вкуснее, и мужики не такие бесхребетные».
Пусто.
На столе — записка, размашистая, с таким пафосом, будто её писала не пенсионерка из Подмосковья, а Маргарет Тэтчер:
«Я не собираюсь жить под одной крышей с истеричной и неблагодарной женщиной. Мы с Андреем уехали к тёте Зое в Серпухов. Но знай — ты его разрушила. Он был хороший, пока не попал под твоё влияние. Прощай. Или не прощай. Нам всё равно».
— Какая прелесть, — вслух хмыкнула Валентина. — Письмо в духе «мы улетаем на Марс, но ты ещё пожалеешь».
Записка полетела в ведро. Туда же отправилась кружка с надписью «Мама № 1», которую свекровь всегда ставила в центр стола, как знак власти. Плюх — и нет королевства.
Но пустота всё равно осталась. Даже яд, когда исчезает, оставляет тишину.
Она вернулась в спальню, погладила рукой папку с документами: договор купли-продажи, ИНН, заявление на развод. Рядом — справка о смене замков и три ключа.
Один — ей.
Один — нотариусу.
Один — никому.
— Алло, Ирина Борисовна? Это Валентина Лебедева. Да, готова подать заявление. Нет, он в курсе. Потому что вчера я ему в глаза сказала. А он решил, что шучу. Ну, пусть смеётся.
Через три дня Андрей появился на пороге. Без звонка. Без стука. В руках — ключ, который уже не подходил.
— Ты поменяла замки?
— Поменяла. И, как видишь, не зря.
— Ты правда решила разводиться?
— А ты думал, я воздух просто сотрясаю?
Он выглядел уставшим, постаревшим, как человек, который три ночи спал на продавленном диване под храп матери и домофон без света.
— Валя, я не хотел так. Не думал, что всё зайдёт так далеко…
— Вот видишь, Андрей, в этом и разница. Я думаю. А ты надеешься, что рассосётся. Не рассосалось. Опухло.
Он замолчал, как ученик, которому нечего сказать на экзамене.
— Я не хотел выбирать между вами.
— А ты выбрал. Просто не понял. Выбрал её. Её удобство. Её голос. А мне оставил тишину и кучу немытой посуды.
— Я думал, ты поймёшь.
— Я всё поняла. Только поздно. Я надеялась, что у меня муж. А оказался… сын.
Он опустил голову.
— Я хочу всё исправить. Пусть она пока поживёт у тёти. Сниму что-то. Начнём сначала.
Валентина посмотрела на него долго. И вдруг мягко, но так, что слова резанули:
— А ты не понял, Андрей. У нас не начало. У нас финал. Я вышла. Из брака. Из этой игры. И знаешь, мне нравится одной. Даже чихнуть могу громко — и никто не спросит, «Ты зачем на сквозняке стояла?»
— Ты правда не дашь войти?
— Правда. Хочешь ключ? — она протянула связку. Он потянулся — и в тот момент ключ соскользнул и упал в плохо закрытый люк у подъезда.
— Упс, — сказала она почти весело. — Вот и символично.
Он ничего не ответил. Повернулся и пошёл вниз по лестнице, медленно, как будто прощался с каждым прожитым годом.
Она закрыла дверь. Навсегда.
Через месяц Валентина сидела за своим столом. В пижаме, с кофе и книгой, в маске для лица и с ощущением, что дышит полной грудью.
— Небо сегодня чистое, — сказала она сама себе. — Пожалуй, пора жить.
И включила музыку. Громко. Без оглядки на тапочки, давление и «Соловьёва на всю громкость».
