— Ты не одна тут, Ольга! — Виктор стоял в дверях кухни, распластав руки на бёдрах, как петух, который вот-вот пойдёт в драку. Глаза — злые, круглые, словно у кота, которому только что выдернули из-под носа миску с селёдкой.
— Ты, Виктор, понятия не путай, — спокойно, но с таким тихим ядом, что ложка в сахарнице дрогнула, сказала Ольга, снимая с чайника полотенце. — Это не «наша» квартира, а моя. По бумагам. По завещанию. По бабушке моей, а не твоей.
— О, пошло-поехало! — вспыхнул он. — Только запахло деньгами — и сразу ты «вдова-королева»! Забыла, кто тебе пять лет носки стирал?
— Не ты, если что, — чуть усмехнулась Ольга. — У нас стиральная машина, Виктор. Она не врёт и пива за услуги не требует.
Из гостиной донёсся сухой кашель. Там, на диване, сидела Нина Степановна, сложив руки на груди. Сидела, как судья, у которого в зале заседания уже есть приговор, просто осталось его объявить.
— А вообще, — подняла подбородок Ольга, — это ваш последний чай в этой квартире. Завтра — свободны.
— Ах, вот как?! — в кухню ворвалась Нина Степановна, с тем же напором, с каким в кино бабы врываются в салун разыскивать изменника. — Да кто ты без Виктора? Ноль! Если бы не мы, ты бы свою бабку в богадельню сдала. А теперь квартиру не делишь! Мы семья или кто?!
— Семья — это когда поддержка, а не делёжка, — тихо, но так, что воздух в кухне стал гуще, ответила Ольга.
Она вышла в коридор. Старая, пахнущая «Красной Москвой» и йодом квартира смотрела на неё тускло и укоризненно. Ей стало тяжело. Не от стен — от людей, которые эти стены превратили в казарму.
Два месяца назад бабушка ушла тихо. Просто перестала дышать, когда Ольга держала её за руку. После похорон началась беготня: нотариус, справки, копии, печати.
В наследство — двухкомнатная в центре, крепкий старый дом, где всё ещё скрипят паркет и рамы. И счёт в банке — бабушка копила, как умели тогда: понемногу, но упрямо.
Первые дни Виктор был почти ласковый. «Деньги — не главное», — говорил, поглаживая по плечу. Через неделю осторожно закинул удочку: «А не подумать ли тебе о продаже?» Мол, и им бы старт, и маме просторней. Ольга отказалась — и вежливость с его лица испарилась.
Нина Степановна объявилась с двумя чемоданами, подушкой и мясорубкой. «На недельку-другую», — сказала. Через три дня у неё уже была своя полка в холодильнике и привычка есть в тишине — так, чтобы Ольга, хозяйка дома, шуршала на кухне тихо, как мышь.
— Ты чё, мама, оставайся, — сказал Виктор тогда, даже не взглянув на Ольгу. — Нам не сложно, правда, Олечка?
Сложно было. Очень. Она чувствовала себя посторонней в доме, где выросла.
А потом начались уколы. «Твоя бабка, небось, в бога не верила, раз всё на тебя переписала». «В семье всё должно быть на всех».
Вечером Ольга стояла у окна. Липы шумели под весенним дождём и будто подталкивали: «Гони их. Гони».
Она вспомнила, как бабушка говорила: «Смотри на тех, кто просит у тебя что-то, и думай, были ли они с тобой, когда у тебя ничего не было».
Они были. Но не рядом — сверху. И теперь, когда она могла бы дышать свободно, они снова душили.
Ольга подошла к Виктору, который развалился перед телевизором.
— Завтра вы с мамой съезжаете. Грузовое такси я уже заказала.
— Ты что, с ума сошла?! Это ультиматум?
— Нет. Это завещание. Бабушкино. И моё.
Он ушёл в ванную молча. Долго шумела вода, но краны он не крутил — просто стоял там, глядел на своё отражение, словно пытаясь разглядеть в нём того самого Виктора, которому когда-то можно было верить.
А она — уже нет.
— Ты всё испортила, Оля, — произнёс он, не отрывая взгляда от телефона. Сидел за кухонным столом, сутулый, в мятой футболке, с видом человека, у которого отменили отпуск и урезали премию в один и тот же день.
— Я? — Ольга усмехнулась, заливая кипятком заварку. — Да я, наоборот, начала всё чинить. Ты просто боишься, что я стану собой. А не бесплатным приложением к твоей маме.
— Не начинай. Мама — это святое. Она меня одна растила.
— А я тебе кто, Виктор? Приложение к кредитной истории? Или переходящий приз? Я — жена. Или уже нет?
Он замолчал. В кухне повисла тишина — долгая, вязкая, как пыль за холодильником, которую годами никто не вытирал. Потом он резко поднялся, даже не взглянув на неё:
— Я уезжаю. Сегодня. С мамой. Надеюсь, ты счастлива.
— Счастлива, — спокойно кивнула она. — И ещё я замки поменяю.
Дверь хлопнула так, что дрогнули стёкла в серванте. Всё. Она осталась одна.
А квартира всё ещё дышала бабушкой: фотографии в тёмных рамках, аккуратно сложенные салфетки в комоде, старенький японский телевизор, который жалко было выбросить.
Сначала пришла тишина. Потом — облегчение. А следом — страх.
Что теперь? Кто теперь?
Через два дня раздался звонок. Номер — Нины Степановны.
— Олечка, милая, — голос был мягкий, как у диктора в рекламе маргарина. — Ну не горячись. У всех бывают срывы. Виктор переживает. Мы подумаем над переездом. Зачем так резко?
— Нина Степановна, — вежливо, но холодно ответила Ольга, — я не психотерапевт и не ваш социальный работник. Вы живёте отдельно, я живу отдельно. Всё. Финита.
— Ты неблагодарная! Вот кто ты! Сын тебе всё отдал — молодость, здоровье, любовь! — вдруг завелась она. — А ты его, как кота, на улицу!
— Он сам ушёл, я дверь не держала. Но замки поменяю, — ответила Ольга и положила трубку.
На следующий день Виктор прислал сообщение: «Жаль, что ты выбрала деньги, а не человека. Я боролся за нас, а ты — за метры».
Она перечитала раз двадцать. И смеялась.
За нас… он боролся? Когда уговаривал продать бабушкину квартиру? Или когда прописывал маму «временно»?
Да, ей было больно. Но боль почему-то приносила ясность.
Через день она встретилась с Аленой — дочерью от первого брака. Та уже взрослая, двадцать семь, живёт с бойфрендом-фрилансером, которого мама тихо недолюбливает.
Встретились в кафе у метро. Алена заказала латте и сырники.
— Мам, ну чего ты так резко? — Алена смотрела с лёгким упрёком. — Можно было поговорить спокойно. Они же не враги.
— Аля, — устало сказала Ольга, — они и есть враги. Тихие, вежливые, ласковые. Сегодня квартира. Завтра счёт. Потом дача. А я? Где я в этой схеме?
— Да не в счёте дело… — пробормотала дочь, ковыряя вилкой сырник. — Может, с папой наладить отношения?
— С папой?! — Ольга чуть не подавилась чаем. — Тем, что уехал к массажистке в Сочи и сказал, что устал от «бабы с вечными проблемами»?
Алена смолкла, потом тихо сказала:
— Я просто боюсь, что ты одна не выдержишь.
Ольга смотрела в окно: люди шли мимо, каждый в своей жизни. А она… она впервые стояла. Сама. Не чья-то жена. Не чья-то дочь. Женщина. В своей квартире. Со своей волей.
— Аля, я лучше одна, чем с теми, кто меня не любит. Поняла это поздно. Но пока жива — ещё не поздно, — сказала она и чуть улыбнулась.
Вечером, уже дома, она вытирала пыль с полок. Пальцы наткнулись на бабушкину шкатулку — тёмное дерево, крышка с царапинами, запах старой бумаги. Открыла.
Там лежало письмо. Бабушка писала его уже из больницы, зная, что времени мало.
«Оля, родная. Не позволяй им тебя съесть. Люди всегда приходят, когда чуют деньги. Но помни: ты сильная. А сильных боятся и… уважают. Любви тебе. И одиночества, в котором тебе будет хорошо».
Сначала она заплакала. А потом… вдруг улыбнулась.
— А теперь — уходи, — сказала Ольга тихо, стоя в дверях.
На пороге — Виктор. Сутулый, с бутылкой коньяка в руке и глазами, в которых уже потухло всё, что когда-то грело.
— Оля, — голос дрожал, — я всё понял. Мама теперь у сестры, я с ней… порвал. Я был дурак. Но я же боролся за нас. Не хотел тебя потерять.
— Ты не боролся за нас, — Ольга скрестила руки. — Ты торговался. И проиграл.
Он сделал шаг, но она не отступила. За её спиной — квартира. Её пространство. Её жизнь, в которой для него места больше не было.
— Я вспоминал, как мы жили… помнишь Листвянку? На турбазе промокли до нитки, смеялись, как безумные. Как старый холодильник купили, а он всё время пах уксусом. Помнишь?
— Помню. — Голос её был ровный. — А ещё помню, как ты сказал: «Мама поживёт пару недель». И она осталась на три года. Как говорил, что мои накопления — «общие». И как намекал продать бабушкину квартиру, «пока цены не упали».
Он молчал. В глазах блеснули слёзы — но не о ней, о себе. О потерянной привычной жизни.
— Оля… Я же всё ради семьи…
— Ради мамы. Ради себя. А я? Я была банкоматом. Фоном. Обслуживанием.
Он глянул вглубь квартиры — диван, бабушкин комод, лампа с тёплым светом, книга на столике. Всё, чего он лишился.
— Пожалуйста… Начну сначала. Без мамы. Без претензий.
Она улыбнулась — тепло, но уже не как жена, а как человек, который простил и отпустил.
— Поздно, Витя. Я начала раньше.
И закрыла дверь. Мягко. Как ставят точку в письме, которое больше не перечитают.
Ночь прошла удивительно спокойно. Впервые за много лет она не проснулась от звонка, не ждала, что кто-то скажет что-то ядовитое, не прокручивала в голове ответы. Было тихо, как после ремонта — пыль осела, и окна распахнуты.
Утром она пошла в магазин. Купила новую сковородку — старая ещё мамина, с табличкой «только для оладий». Взяла кофе, вазу керамическую, со скидкой. Зашла в ЖКХ — оформить перерасчёт.
Быт зашуршал, как новая простыня — ещё мятая, но уже своя.
На обратном пути её перехватила соседка, Нина Семёновна с третьего этажа — маленькая, как пичуга, но с глазами, что всё видят.
— Видела твоего. С цветами стоял, курил. Носом шмыгал.
— Ну, значит, ещё не докурил свои иллюзии, — усмехнулась Ольга.
— Ты крепкая, Олечка, — кивнула Нина Семёновна. — Я думала, ты в мямлю превратишься, а ты — в человека.
— Спасибо, — сказала Ольга и пошла дальше. По лестнице. Без лифта. Потому что могла. Потому что шаг за шагом шла к себе.
Прошло три месяца.
Развод оформили тихо, без сцен и судов. Виктор всё подписал сам, понимая — бесполезно давить. Мать его вернулась в Подольск, «где воздух лучше».
Ольга переклеила обои, выкинула кухонный гарнитур. Купила новый пылесос — старый хрипел по утрам, как Виктор. Позвала подругу переставить мебель — за бутылку вина и коробку эклеров.
На стенах теперь висели не свадебные фото, а яркие дешёвые пейзажи, заказанные в интернете. Красиво. Без воспоминаний.
Она встретилась с дочерью. Та удивилась:
— Ты улыбаешься, как в девяностых. Когда мы в Питер переехали.
— Потому что я снова свободная, Аля, — ответила Ольга. — И не боюсь быть одна. Это не страшно. Это чисто.
Дочь обняла её — впервые не из жалости, а с уважением.
В тот вечер Ольга наливала себе чай. На кухне тихо играло радио. В окно лился мягкий июньский свет.
Она устроилась в бабушкином кресле и подумала:
«Счастье — это не когда тебя любят. Счастье — когда тебя не предают. Особенно свои».
И стало ей хорошо.
По-настоящему.
