Нина Степановна ворвалась в квартиру шумно и сердито, как будто не на лестничной клетке оказалась, а на фронтовом плацдарме. Лицо красное, волосы выбились из аккуратной укладки, дыхание тяжёлое.
— Ну и где она? — пробасила она с порога, роняя сумку у стенки. — Пятьдесят минут в маршрутке! Ни кондиционера, ни совести у людей!
Виктор, привычно сморщив лоб, уже был готов к её нападению.
— Мама, я ж говорил, лучше такси взять, — произнёс он ровно, но в голосе чувствовалось напряжение.
— Так это что ж, на её деньги мне теперь всё такси оплачивать? — буркнула мать и кивнула в сторону кухни. — Где она?
Ольга стояла у окна, заваривала ромашку. Простая ромашка, а не чай: желудок у неё с тех пор скручивался, как только вспомнит, как два дня назад муж обозвал её жадной. Всё упиралось в эту злополучную квартиру — бабушкину, чистую, старенькую, но уютную. Бабушка любила порядок и вещи свои берегла: не модные, зато добротные. Ольга, поминая её, сжимала чашку двумя руками и будто сама искала опору.
— Здравствуйте, Нина Степановна, — сказала она, оборачиваясь. — Проходите. Кресло ваше ждёт.
— Кресло? Это же развалина! — свекровь плюхнулась в старый, но крепкий стул-кресло. — Я бы его ещё в девяностом на помойку выбросила. Где нормальные диваны? Где телевизор с диагональю человеческой, а не с паспортной?
Ольга сделала глоток и промолчала.
Виктор встал между ними, как человек, готовящийся к дуэли.
— Слушай, — сказал он, — ну зачем ты упёрлась? Мы же семья. У тебя теперь есть квартира. Можно продать, купить трёшку, чтоб всем хватило. Ну или ипотеку закрыть. Мы же вместе.
Ольга горько усмехнулась.
— Вместе? Когда бабушка болела, вы оба «в санаторий» собрались. А теперь вдруг вместе.
Виктор понизил голос, и он стал особенно опасным.
— Не начинай. Это не по-человечески. Я, между прочим, на тебя ипотеку оформил. У меня долги. И мама…
— Вот именно! — влезла свекровь. — Я после операции, ноги болят. В этой хрущёвке я переломаюсь.
— Вы там и не жили, Нина Степановна, — отрезала Ольга. — И завещание написано на меня. Только на меня. Не на вас и не на Виктора.
Виктор вспыхнул.
— Ты серьёзно думаешь оставить всё себе? Ты хочешь нажиться на бабушке. На нас.
— А вы не хотите? — Ольга поставила чашку на подоконник и впервые посмотрела на мужа так, словно перед ней не супруг, а противник в суде.
Виктор попытался смягчить голос, но вышло ещё злее.
— Мне нужна ясность. Ты что хочешь? Жить одна? А как же сын? А я? Мы?
— Сын взрослый, в армии. И сам сказал: ему общежития хватает. А ты, Вить? На что рассчитывал? Что я ключи отдам и уйду?
— Мы же муж и жена! — взорвался он. — Это общее имущество!
— Наследство не делится, — спокойно сказала Ольга. — Закон почитай, если забыл.
Свекровь вскочила, потрясая руками.
— Мой сын тебя на руках носил! После выкидыша к врачам таскал! Из завода вытащил! А ты его теперь в шею?
— Пусть бы и дальше носил, ноги у него короткие — не донёс, — хлестнула Ольга.
— Всё. Пошла ты, — махнул рукой Виктор и хлопнул дверью так, что у Ольги дрогнули пальцы.
Нина Степановна приблизилась, стиснув зубы.
— Думаешь, всё просто так закончится? Виктор терпел. Я терпела. Теперь — жди.
— Чего ждать? Повестки? — хмыкнула Ольга. — У вас жадность в крови. Даже анализы сдавать не надо — видно по глазам.
Свекровь вышла, но в дверях обернулась:
— Жалко бабку твою. Хорошая была. Только дурочка. Всё на тебя оставила. Надо было на нормальных людей.
— Конечно, а то вдруг бы потом в ломбард сдали всё, а фарфор бабушкин на «Авито» выставили, — ответила Ольга и закрыла дверь.
Через два дня пришло уведомление: Виктор подал в суд. На третий — позвонил его адвокат. На четвёртый — адвокат свекрови. Ольга только плечами пожала: вот они, новые родственники. Поле чудес прямо — ждут, что квартира выпадет.
Она наливала чай, когда зазвонил домофон.
— Кто там?
— Люда я, соседка. Тут свекровь твоя под дверью сидит. С вещами. Говорит, жить с тобой будет. Ты ж не против?
Ольга села на пол и впервые за неделю рассмеялась — без звука, до боли в щеках.
Свекровь ввалилась в квартиру с двумя сумками и хмурым видом. Люда, прижав губы, наблюдала из проёма.
— Спасибо, Людочка, — процедила Ольга и захлопнула дверь. — А вы чего тут устроились?
— Мне временно. Пока с Витей дела не уладите, — деловито ответила Нина, стаскивая кроссовки. — Ты ж не против?
— Конечно нет. Уголок у мусорного ведра свободен. Постелю, — сказала Ольга ледяным голосом.
— Не ерничай, Оля, — отмахнулась та. — Я тебе не чужая. Мать твоего мужа. Или уже бывшего?
— А ты не в курсе? Он мне судом грозил. Что-то я тепла семейного не почувствовала, — усмехнулась Ольга.
— Так ты ж сама провоцируешь! — свекровь водрузила на стол банку солёных огурцов, как трофей. — Всё сама и затеяла. Всех перессорила.
Ольга посмотрела на банку и подумала: вот оно — настоящее приданое.
Ольга устало опустилась на табурет и глотнула тёплый воздух кухни. В груди стучала злость, но наружу она вылилась ровным голосом.
— Я просто получила квартиру в наследство. Бабушка так решила. Мне. Не «семье». Не Вите. Не тебе. Мне. Что тут не так?
Нина Степановна швырнула сумку на диван, будто бросила вызов.
— Всё не так! У вас у молодых одно в голове — эгоизм. А мы с покойным мужем в одних сапогах ходили, один шкаф на двоих, одно одеяло! И ничего! Жили! А ты хочешь одна жить, как княгиня?
— Я хочу спокойно жить. Без скандалов. Без шантажа, — тихо, но твёрдо сказала Ольга.
— А я что? Я мешаю? — свекровь уставилась, будто проверяла на прочность. — Я, между прочим, за тебя всегда была. Всегда! Даже когда ты ночами ревела, а Витя пил. Кто тебя поддерживал? Я!
— Ты тогда сказала, что нужно родить — и всё само наладится. Мне было двадцать два. А Витя уже уходил в запои.
— Так у всех так! — всплеснула руками Нина. — Мужик он и есть мужик. А ты просто не умеешь по-человечески жить.
— То есть молчать и терпеть? Пока вы мебель из квартиры не вынесете?
— Ну что за глупости! — Нина уже рылась в сумке, достала банку огурцов. — Я тут ненадолго. Пока вы с Витей решаете, я поживу. Ты всё равно одна, а я с больными ногами. Где мне быть?
Ольга молчала. Лицо её застыло.
— Ты хочешь, чтобы я тебя выгнала? Чтобы потом в суд пошла и сказала, что невестка престарелую свекровь на улицу выставила?
Нина дёрнулась, но быстро выровнялась.
— Да кто ж такое сказал! Я просто… поживу чуть-чуть. Пока не решится…
— Пока не решится, кто главный?
— Пока не решится, кто останется в этой квартире! — вырвалось у неё, и слова повисли в воздухе.
Тишина легла между ними густо, липко.
— Вот оно, — шепнула Ольга, глядя в окно. — Значит, ты всё решила. Будем сражаться за квартиру.
— Не за квартиру! — вскрикнула Нина. — За Витю! За сына! За семью!
— За семью? Где ты была, когда он пьяный орал? Когда стаканы бил? Когда ребёнок в ванной прятался от «танков»?
Нина отвела глаза, но через секунду снова уставилась прямо.
— Я думала, вы справитесь. Ты молчала.
— Я молчала, потому что стыдно было. Потому что верила. А теперь ты приходишь — и что?
— Сохраняю хоть что-то.
— Что? Бабушкину квартиру?
— Нет. Семью.
— Семья — это не суд в одной руке и банка огурцов в другой!
— Ты неблагодарная! Мы ради тебя всё! Всё!
— Конечно. Даже мою квартиру.
Они замерли напротив друг друга. Две женщины, два фронта. И ни шагу назад.
Потом Нина, тяжело дыша, ушла в комнату. Банку с огурцами прихватила.
Ольга опустилась на табурет. Вот так, — подумала она, — война начинается не с пушек. А в тапочках, на кухне.
Через три дня свекровь «просто повесила свои вещи» в шкаф. Через неделю — стала протирать пол «по-хозяйски» и бурчать, что половика в ванной нет. Через десять дней привела подругу: «Смотрите, как живёт моя невестка, у которой сердце ледяное».
Виктор писал сообщения:
«Ты сама всё рушишь».
«Мы могли бы решить миром».
«Ты ведёшь себя как чужая».
А однажды вечером, вернувшись домой, Ольга ощутила запах котлет. На кухне хозяйничала свекровь — в фартуке, с салфетками, хлебом и чаем, выставленным как на банкет.
— Ужинать будешь? — спросила она, не оборачиваясь.
— А ты на мои деньги готовишь или уже сама себя обеспечиваешь?
— Фарш за свои купила, — обиделась Нина. — Не я сюда рвалась. Витя сказал: «Мама, она не сдастся. Надо занять территорию». Вот я и пришла. Десант, считай.
— Ага. Десант в фартуке. С шантажом вместо оружия.
— Я хочу, чтобы ты поняла: мы не враги. Мы семья.
— Поздно. Слишком поздно.
Ольга ту ночь не спала. Лежала и смотрела в потолок. Если Нина не уйдёт? Если будет суд? А Витя только подталкивает.
Утром она встала раньше обычного. И написала заявление. О самовольном заселении без согласия собственника. Закон в таких случаях холодный, но честный.
Через два дня дверь открыл участковый.
— Доброе утро. Есть заявление. Прошу вещи собрать. Без согласия собственника жить здесь нельзя.
— Это ж надо… — побледнела Нина. — Ты серьёзно?
— Очень. Я тоже думала, что семья — это ценность. А оказалось — это способ устроить оккупацию, — ответила Ольга.
Нина молча собрала вещи. В дверях прошипела:
— Ещё пожалеешь. Ты не знаешь, на что способен Виктор.
— А он не знает, на что теперь способна я, — спокойно сказала Ольга.
Когда хлопнула дверь, Ольга села на пол и обняла колени. Ни злорадства, ни радости. Только пустая усталость.
Семья, любовь, верность — всё это до тех пор, пока не пахнет чужими котлетами в твоей кухне.
Суд назначили на девять тридцать. Ольга пришла к девяти — с тёмными кругами под глазами, но прямая, как струна. Виктор появился без пятнадцати десять, в мятой рубашке, с лицом укоризненным, будто это она опоздала на восемь лет их брака.
— Ну здравствуй, — буркнул он, глядя мимо.
— Не удивишься, если я не отвечу, — сказала она, проверяя бумаги.
— С тобой невозможно по-человечески…
Договорить он не успел. Дверь зала распахнулась, их вызвали.
Зал был серый, унылый, как декабрь в Туле. Потолок облупленный, стены глухие, воздух тяжёлый. Судья с лицом строгой пионервожатой на пенсии. Секретарь щёлкал по клавиатуре — будто костяшками по ребрам. Всё шло своим чередом, как положено.
Ольга положила на стол стопку бумаг. Заявление о разводе. Копия свидетельства о собственности на квартиру. И маленький, но правдивый список того, что осталось у неё после «мирного» разговора с Витей: «Зубная щётка. Страх. И тишина».
— Истец, подтвердите, что намерены расторгнуть брак? — спросила судья, глядя поверх очков.
— Подтверждаю, — ровно кивнула Ольга. — И не просто брак. Хочу разорвать фарс. Иллюзию. Капкан, замаскированный под любовь.
Судья повернулась к Виктору:
— Вы поддерживаете иск?
Он дёрнулся в кресле, замялся:
— Ну, я не знаю… Может, ещё можно что-то спасти…
— Витя, — перебила Ольга, голос её был спокойным, но твёрдым, — спасать можно только тех, кто хочет жить. А ты хочешь владеть. И не мною.
— Я просто хотел, чтобы мы всё делали вместе!
— Правда? — она усмехнулась, и морщинки у глаз стали резче. — А что мы делали вместе? Ты пил — я убирала. Ты спал — я работала. Ты врал — я покрывала. Великолепная совместность. Просто шедевр партнёрства.
Секретарь закашлялся, едва не захлебнулся.
— Подождите, — встрял Витя, — а квартира? Она же появилась в браке. Значит, это совместно нажитое…
Ольга медленно повернулась к нему. В её взгляде было больше усталости, чем злости.
— Слушай внимательно. Бабушка оставила её мне. Завещание оформлено. К моменту вступления в наследство я жила отдельно. Ты же тогда уже ночевал в баре «Фазенда». Так что — мимо.
Судья подняла брови и заглянула в бумаги.
— Да, действительно. Квартира разделу не подлежит.
— Ну, хорошо, — не сдавался Витя, — тогда хотя бы компенсация морального ущерба?
Ольга усмехнулась так, что в зале стало холодно.
— Конечно можешь требовать. Только сначала верни все моральные долги. Правда, курс твоей совести скачет сильнее доллара.
— Ну ты и стерва, — сквозь зубы процедил он.
— Зато честная. И с документами, — спокойно ответила Ольга. — Я всё сказала.
После заседания они вышли в коридор. Он догнал её у двери.
— Послушай, да, я был неправ. Но ты тоже не сахар. Мы могли бы… ну… хотя бы остаться не врагами.
— Ты путаешь. Это ты остался без квартиры, а не я — без разума. Мы не враги. Мы — чужие.
— Но я ведь… любил тебя.
— Может, и любил. Когда-то. А потом тебе захотелось, чтобы я терпела, кормила, молчала и делила бабушкин диван. А я теперь хочу жить. Просто. Без тебя.
Прошло две недели.
Ольга сидела на кухне. Тишина была такой плотной, что казалось — слышно, как старый чайник думает о вечности. Телефон молчал. Ни Вити, ни Нины, ни даже случайного звонка.
Идеально.
Она включила музыку. Ту самую, что звучала у бабушки в деревне, когда они вдвоём чистили вишню и болтали о жизни.
«Жить надо, Олечка, как на войне. Только без пуль. С тёплым одеялом и с документами в порядке» — любила повторять бабушка.
Бабушка умела. И квартиру оформила правильно. И внучку воспитала — с характером.
Позвонил курьер. Привёз заказ — новая дверь, тяжёлая, бронированная.
— Вы что, боитесь, что кто-то придёт? — спросил он с улыбкой.
— Не боюсь. Я знаю, что придут. Но теперь — пусть даже не пробуют.
Поздно вечером раздался звонок. Ольга посмотрела в глазок. На площадке стояла Нина Степановна.
Открыла чуть-чуть, без цепочки.
— Ольга… я не за тем, что ты думаешь.
— Я уже ни о чём не думаю. Всё передумала. Говори.
— Хотела сказать… извини. Я ошибалась. Сын у меня — не подарок. И я не имела права вмешиваться.
Ольга молчала.
— Я просто… я осталась одна.
— Я тоже.
— Ты сильная.
— Нет. Просто устала быть слабой.
— Может… чаю попьём?
— У меня теперь новая дверь. И новые правила. Но чай… можно. Один раз. Без огурцов. Без шантажа.
Они сидели на кухне. За окном моросил дождь, пахло летом и сыростью.
— Знаешь, — сказала вдруг Ольга, — я теперь понимаю: семья — это не прописка. Не фамилия. Не кольцо и даже не квартира.
— А что же? — тихо спросила Нина.
— Это выбор. Каждый день. Быть рядом — или подминать под себя. Любить — или владеть. Помогать — или контролировать. Я теперь выбираю иначе.
Нина опустила глаза.
— Прости.
— Попей чай. А потом — уйди. Я не выгоняю. Я отпускаю.
Она закрыла за ней дверь. Провернула новый замок.
Села на диван.
И впервые за много лет — выдохнула.
Спокойно. Тихо. В своей квартире, которая перестала быть полем боя.
А стала её домом.
